Слухи о новом декане ползли, заполняя даже самые глухие уголки института. Прост. Доступен. Демократичен. Доброжелателен. Студенты третьего курса, захлебываясь, рассказывали, как профессор Федоров читает лекции по патологической физиологии.
      Впервые я увидел его у входа в административный корпус. На нем была черная флотская шинель с погонами майора медицинской службы и фуражка с "крабом". Я догадался, что это и есть новый декан. В циркулировавших слухах фигурировала Ленинградская военно-медицинская академия, из которой приехал профессор Федоров.
      Фуражка казалась непропорционально большой над маленьким худощавым интеллигентным лицом.
      Он доброжелательно осмотрел мою шинель, которой не ограничивались признаки моего фронтового прошлого, и ответил на поклон так, словно мы были давно знакомы.
      Я сразу распознал, почувствовал в профессоре Федорове "своего", и мгновенная симпатия к нему возникла бы, вероятно, даже не будь упорных слухов о новом декане.
      Надо ли удивляться тому, что, подобно мне, весь наш курс, чуть ли не треть которого составляли фронтовики, испытывал добрые чувства к новому декану, хотя мы еще не слышали его лекций.
      Вскоре у коммунистов курса появилась возможность убедиться в красноречии профессора. Его выступления на партийных собраниях были великолепны. Логичные мысли облекались в живую форму. Речь была грамотной. Он умело и деликатно сглаживал острые углы, разрешая противоречия.
      Он был щуплым, ниже среднего роста, с непомерно большой головой. Над мелким мальчишечьим лицом возвышался крупный выпуклый лоб, обрамленный редкими мягкими волосами начинающего седеть блондина.
      Наши девицы считали его интересным мужчиной.
      Однажды во время очередной полунищей выпивки Зоя, умная резкая студентка на два курса старше меня, хотя и моложе по возрасту, сказала, что она, пожалуй, заарканит Ивана Игнатьевича. Никто не воспринял этого всерьез. На всякий случай я заметил, что у Ивана Игнатьевича есть жена и дети, поэтому даже такая шутка кажется мне не совсем удачной. Зоя пренебрежительно махнула рукой и сказала, что в моем возрасте давно "следовало бы перестать быть девственницей" и вообще пора понять, что окружающий нас мир далек от идеального и в нем надо уметь устраиваться.
      Кажется, уже на следующий день я забыл об этом разговоре.
      Возвратившись после зимних каникул, Зоя и ее ближайшая подруга с ужасом обнаружили, что их место в общежитии занято. Я и сейчас не знаю, как они проделали этот трюк.
      Иван Игнатьевич жил в большом роскошном особняке на тихой улице за парком. Жена его с детьми в ту пору еще оставалась в Ленинграде.
      Город уже отошел ко сну, когда Иван Игнатьевич отворил дверь на звонок и увидел двух рыдающих девиц, стоявших на заснеженном крыльце рядом с чемоданами. Зоя и ее подруга, несчастные, замерзшие, отчаявшиеся, пришли к декану с жалобой на вопиющую несправедливость. Конечно, неприлично являться в такой час. Но только безвыходность толкнула их на это. Они лишены общежития, и, если Иван Игнатьевич не позвонит коменданту, им, кроме парка, негде ночевать.
      Декан позвонил коменданту общежития. Оказалось, комендант еще до каникул предупредил студенток о том, что у них нет права на общежитие. Если бы студентки отнеслись к предупреждению всерьез, они могли бы обеспечить себя жильем еще до каникул. А сейчас… Иван Игнатьевич ведь знает, какое кризисное положение с местами в общежитии.
      Декан, естественно, не мог выгнать несчастных девушек на мороз. Он предложил им переночевать в одной из комнат особняка.
      Спустя два дня Зоина подруга нашла себе жилье. А Зоя… Трудно было в это поверить. Зоя стала женой профессора Федорова. Процесс, предшествовавший и приведший к женитьбе, как и всякий процесс, не был мгновенным. Прошла зима, весна и лето. К тому времени, когда мы, студенты третьего курса стали слушать курс патологической физиологии, заведующий кафедрой и декан уже был законным супругом моей приятельницы. Надо заметить, что Иван Игнатьевич дружил со многими студентами нашего курса. Лекции его действительно были превосходны. Это как-то примирило меня с фактом его странной женитьбы, хотя я знал подробности, неизвестные моим товарищам по курсу.
      Профессор Федоров вообще мог безнаказанно совершить даже такое, что никому другому не простили бы многие студенты.
      Это было в конце 1948 года. Антисемитизм выплеснулся из берегов и затопил всю страну. Треть нашего курса составляли евреи. Мы были чувствительны к любому проявлению антисемитизма, к намеку на него. Мы ощущали зловоние этой заразы в случаях, в которых только обнаженными нервами можно было обнаружить антисемитизм.
      Однажды во время лекции профессор Федоров сослался на научную работу Захера. Никто не заметил бы в этой еврейской фамилии необычного для русского уха звучания, если бы Иван Игнатьевич не произнес ее раздельно, плотоядно улыбнувшись три этом. Мы восприняли проделку как невинное ерничание, как признак доверия к нам, товарищам и однодумцам, хотя любому другому лектору приписали бы антисемитизм. Федорову было дозволено все.
      Ничто, вероятно, не омрачило бы наших приятельских отношений, если бы… Всегда возникает это "если бы". Если бы я не начал всерьез изучать физику, если бы я не прочитал книгу Эрвина Шредингера "Что такое жизнь с точки зрения физики", если бы профессор Федоров на одной из лекций не изложил свою теорию патогенеза, если бы в этой теории я не заметил вопиющей ошибки, которую не мог не заметить человек, знающий физику несколько лучше, чем достаточно студенту-медику или врачу. После лекции я подошел к Ивану Игнатьевичу и очень деликатно заметил, что его теория построена на постулате, противоречащем второму закону термодинамики.
      Иван Игнатьевич снисходительно возразил, сказав, что это мне просто показалось. Я повторил сказанное им во время лекции. Профессор пытался скрыть недовольство, но все же проявил нетерпение. Мне тоже следовало поторопиться, чтобы не опоздать на занятие в клинику общей хирургии.
      Догнав свою группу, я услышал восторженные отзывы студентов о лекции нашего декана, о его революционной теории. Я не высказал своего мнения. Я понимал, что товарищи по группе, специально не интересующиеся физикой, просто засмеют студента, пытающегося опровергнуть теорию профессора, и не просто профессора, а кумира.
      На следующий день во время практического занятия по патологической физиологии в лабораторию вошел профессор Федоров.
      Практические занятия вел молодой талантливый ассистент. Если я не ошибаюсь, он был моим ровесником, а я был одним из самых молодых фронтовиков на нашем курсе. Кажется, в 1945 году он блестяще окончил институт и был принят в аспирантуру на кафедру патологической физиологии. Сразу после войны у еврея еще была такая возможность. Аспирант невзлюбил наш курс. То ли потому, что будущий ассистент не был на фронте и даже в армии. То ли потому, что он привык считаться первым, а на нашем курсе он был бы только одним из многих. То ли он не мог простить нам всем первой встречи с представителем нашего курса Рэмом Тымкиным.
      Рэм уже был зачислен в институт и за несколько дней до начала занятий пришел по какому-то поводу в деканат. В коридоре на него наткнулся аспирант кафедры патологической физиологии и, указав на скамейку, сказал:
      – Эй, студент, отнесите в аудиторию.
      Рэм посмотрел на аспиранта печальными выпуклыми глазами и меланхолично ответил:
      – Пошел ты на…
      Аспирант взвился, словно подброшенный катапультой, развернулся в воздухе и ворвался в деканат. Через несколько минут Рэма вызвали к заместителю декана.
      Заместитель посмотрел на студента сквозь толстые стекла очков и спросил:
      – Товарищ Тымкин, что вы сказали аспиранту?
      – Пошел ты на… – печально ответил Рэм, не глядя на аспиранта, сидевшего на стуле сбоку стола.
      Заместитель декана смущенно заерзал на своем сидении.
      – Товарищ Тымкин, отдаете ли вы себе отчет в своих поступках?
      – За четыре года войны я привык отдавать отчет о своих поступках и себе и своему начальству. Я командовал саперной ротой. Вы знаете, что значит на войне быть сапером? Это значит, каждую секунду отдавать себе отчет. В моих руках была жизнь сотни с лишним солдат. И каждый из них был человеком, личностью. У меня была рота. Конечно, в ней тоже попадались такие вот гаврики.- Рэм мотнул головой в сторону аспиранта. – Они стояли передо мной по стойке "смирно" и не смели дышать. А он позволяет себе сказать – "Эй, студент, отнесите в аудиторию". Да если бы он обратился ко мне по-человечески, я бы не только скамейку отнес, я бы его усадил на эту скамейку
      – Товарищ Тымкин, видите ли, вы будущий врач, интеллигент. Медицинский институт – не саперная рота. И, пожалуйста, постарайтесь пользоваться только печатными словами.
      Сейчас ассистент задал группе контрольную работу – четыре темы, по одной для каждого ряда. Я уже собрался писать. Но профессор Федоров вдруг обратился ко мне:
      – Нет, для вас я приготовил другую тему – "Критика теории патогенеза по Федорову".
      Группа с недоумением посмотрела на Ивана Игнатьевича, потом на меня. Профессор посидел еще несколько минут, наблюдая, как пишут студенты, затем покинул аудиторию.
      Спустя неделю ассистент раздал группе контрольные работы. Все студенты получили высокие оценки – "пять" и "четыре". И только у меня была "двойка", что крайне удивило всю группу. Оценка была подписана ассистентом. С трудом подавляя возмущение, я спросил у него:
      – Простите, вы обнаружили в моей работе незнание патофизиологии или какую-нибудь ошибку?
      Ассистент не успел ответить. В лабораторию вошел Иван Игнатьевич. Вероятно, он услышал вопрос. Профессор подошел к моему столу и, не читая работы, зачеркнул оценку, написал "Отлично" и подписался. Все это было проделано без единого слова. Никто, кроме моей соседки по столу, не увидел, что произошло. Затем профессор подошел к доске и после нескольких общих слов по поводу контрольной работы неожиданно обратился ко мне:
      – Кстати, почему вы отрастили бороду?
      Группа рассмеялась. Ох, уж эта борода! Два месяца назад я поспорил с несколькими студентками, что отращу бороду. Очень мне хотелось выиграть "Военно-медицинский энциклопедический справочник". Шестьсот рублей, стоимость справочника, для меня были суммой астрономической, и, легкомысленно поспорив, я даже не догадывался, на какие моральные муки обрекаю себя, чтобы не проиграть пари. Моя борода служила мишенью для остроумия друзей. Мне предстояло промучиться еще месяц, чтобы получить справочник.
      Я ничего не ответил на вопрос Ивана Игнатьевича. Если бы и он промолчал! Но…
      Все замечали, как ассистент копирует своего шефа. В данном случае профессор Федоров скопировал своего ассистента. (Мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось отрицательное мнение об ассистенте. Он был очень молод, лишен собственного жизненного опыта, а объекты для подражания не были извлечены из галереи лучших представителей человечества. Со временем он вырос в отличного специалиста, что и предполагалось, но главное – он стал человеком). У него проявился симптом аспиранта, с высоты своего положения приказавшего Рэму "Эй, студент…"
      Не услышав ответа на свой вопрос о бороде, профессор Федоров произнес:
      – Впрочем, каждый по-своему с ума сходит. Один отращивает бороду…
      – Другой бросает жену и женится на своей студентке, – в тон дополнил я, не ожидая продолжения фразы.
      Професссор густо покраснел и выскочил из лаборатории.
      Группа была возмущена мною. Я даже не пытался оправдаться, или хотя бы объяснить, что произошло. При всем ощущении несправедливости и ущемленного человеческого достоинства, я понимал, что преступил черту и отреагировал в стиле моего друга Рэма Тымкина, хотя Рэма я не осуждаю и сегодня. (Но даже сейчас, через столько лет, мне стыдно, что я так глупо и неблагородно вспылил).
      Спустя несколько дней, перед началом партийного собрания, профессор Федоров подошел к группе студентов нашего курса. Я обратился к нему, сказав, что сожалею о случившемся, но именно он спровоцировал меня на недостойный поступок.
      Иван Игнатьевич примирительно похлопал меня по плечу, взял под руку и отвел в сторону.
      – Твоя вспышка – это пустяк. Значительно хуже, что ты поднял руку на мою теорию.
      – Иван Игнатьевич, но ведь она не верна.
      – Допустим. Она адресована медикам. Сколько среди них людей, знающих физику на твоем уровне? А физики пока не занимаются теорией патогенеза.
      – А как быть с научной честностью?
      – Наука, как всякий живой организм, сама очищает себя от всего ненужного. Поверь, ей не повредит теория патогенеза по Федорову. А ты можешь мне повредить. Но дело не только в этом. Я верю в твое будущее. Если же, как танк, ты будешь переть против авторитетов, ты можешь перечеркнуть все, чего достигнешь или способен достигнуть.
      Через год профессор Федоров уехал заведовать кафедрой патологической физиологии Львовского медицинского института.
      Мои однокурсники сохранили о нем самые лучшие воспоминания. Не думаю, что они изменили бы свое мнение о добром общительном декане и прекрасном лекторе, даже узнав о нашей стычке на почве теории патогенеза.Нет, никто бы не поверил, что этот отзывчивый благородный человек способен на недостойный поступок, да еще в науке, в чистейшей сфере деятельности.
      Разве женитьба на Зое стала предметом порицания непорочной личности? Легкий адюльтер других профессоров считался признаком моральной неустойчивости в официальных партийно административных инстанциях. Да что там официальные инстанции! Он осуждался студентами-пуританами, не очень жаловавшими эти инстанции. Но только не в случае с Иваном Игнатьевичем, не могущим совершить ничего недостойного.
      Мы встретились спустя много лет, когда профессор Федоров заведовал кафедрой патологической физиологии Киевского института усовершенствования врачей. Относительно не старый человек, он являл собой грустную картину разрушения интеллекта и личности. Нечасто приходилось мне наблюдать столь быстро прогрессирующий склероз сосудов головного мозга. Я пожалел его и не рассказал, что выбором темы для большой научной работы (она стала моей докторской диссертацией) в какой-то мере обязан ему.
      Задумавшись над влиянием магнитных полей на биологические объекты, я вспомнил высокомерно-насмешливую лекцию профессора Федорова о шарлатанстве в медицине. В этой лекции он почему-то упомянул и магнитотерапию. Но ведь с таким же апломбом и уверенностью он излагал свою теорию патогенеза, противоречащую второму закону термодинамики. Не следовало ли проверить, что такое магнитотерапия, шарлатанство, или действительно лечебный фактор?
      Спасибо моим учителям. Наука развивается не только благодаря положительным результатам исследований. Отрицательный результат тоже способствует продвижению вперед. 1986 г.
 

 
      – Так, братец, высокие сферы мы с тобой оставим, не то ты сейчас процитируешь мне десяток монографий. Нет, брат, ты вот лучше расскажи мне, как поставить высокую клизму.
      Профессор Цитрицкий ехидно улыбнулся, уверенный в том, что я ему не расскажу.
      Действительно, я не знал, о чем идет речь. По логике вещей, считал я, надо повыше поднять кружку Эсмарха. Я пробормотал, что следует стать на стул.
      Профессор Цитрицкий расхохотался.
      – А почему не на шкаф? Да ты, брат, хоть на Казбек взберись с кружкой Эсмарха, хоть на Эверест, а больного оставь у подножья, клизма от этого не станет высокой. Так-то оно, братец. А ты говоришь – монографии. Вот зачем мы нужны, представители старой школы. Чтобы вам, балбесам, передать знания, которых вы не обнаружите ни в одной монографии.
      Два моих товарища, которые одновременно со мной сдавали зачет по хирургической практике, с таким же нтересом, как я, слушали объяснение Евгения Ричардовича о высокой клизме.
      Еще два рассказа о вещах, казалось бы, мелких, а в действительности очень важных для врача, выслушали мы, когда мои товарищи, отличные студенты, не сумели ответить на каверзные вопросы профессора Цитрицкого.
      – Ну что, башибузуки, а вы решили, что вы уже по меньшей мepe академики? А? Ладно, не огорчайтесь. Я тоже многого не знаю. Так-то оно в нашей профессии. Век учись, а дураком умрешь. Вот ты, – он обратился ко мне, – собираешься стать ортопедом. Похвально. Но только знай, что opтопедия отпочковалась от хирургии. И если ты не будешь приличным хирургом, то грош тебе цена в базарный день, как ортопеду.
      Мы знали, что профессор Цитрицкий занят сверх всякой меры. Тем удивительнее было то, что сейчас он бесцельно тратит драгоценное время на трех студентов.
      Часто я приходил на ночные дежурства в клинику факультетской хирургии. Я был счастлив, если во время срочной операции меня допускали к столу ассистировать.
      В наиболее сложных случаях в клинику вызывали профессора Цитрицкого.
      Иногда его помощь ограничивалась только постановкой диагноза и указанием, что делать. Иногда он становился к oперационному столу.
      В таких случаях профессор неизменно брал меня в ассистенты.
      Я ощущал себя на седьмом небе, когда, после подготовки операционного поля, Евгений Ричардович вдруг обращался ко мне:
      – Ну-ка, будущий ортопед, сделай-ка разрез не в ортопедической области.
      Пинцетом профессор показывал величину и форму разреза.
      С ассистентами Евгений Ричардович был крутоват. Меня он не ругал ни разу. Даже когда я ненароком повредил кишку расширителем раны, он почти спокойно объяснил мне, как следует ассистировать.
      После операции я спросил его, почему он ругает своих врачей за значительно меньшую провинность, а мне даже эта сошла с рук?
      – Ты пока ниже критики. На тебя еще рано кричать. Учись. Тумаков ты еще нахватаешь.
      После ночных операций в клинике факультетской хирургии врачи иногда выпивали остатки спирта. Некоторые разводили спирт водой. Некоторые пили неразведенный. Я принимал участие в этих обрядах наряду с врачами. Бывало, что во время выпивок в ординаторской находился профессор. Но ни разу в моем присутствии он не выпивал. А между тем, поговаривали, что Евгений Ричардович пьет изрядно.
      У него было тонкое нервное лицо, изуродованное грубым рубцом. Говорили, что у профессора Цитрицкого была саркома скуловой кости, что он сам дважды оперировал себя перед зеркалом, что именно после этого он стал выпивать. Не знаю.
      После ночных операций он иногда беседовал со мной о музыке, живописи, литературе. Искусство занимало его всерьез. Он постоянно подчеркивал, что нет ни одной специальности, в которой уровень интеллигентности был бы так важен, как в профессии врача.
      – Кто еще, братец, имеет дело с таким деликатным инструментом, как душа? Задумайся над этим, материалист.
      Профессор Цитрицкий был очень дружен со своим доцентом. Владимир Васильевич Попов, так мне казалось, не мог быть достойным собеседником Евгения Ричардовича. Злые языки поговаривали, что они не собеседники, а собутыльники.
      Как и многие мои однокурсники, я относился к доценту Попову без особой симпатии. Неряшливо одетый, со свисающими неаккуратными усами, всегда мрачный, он, к тому же, был хирургом, мягко выражаясь, не выдающимся. Не блистал он и в постановке диагнозов.
      Но однажды его акции подскочили невероятно высоко.
      Это произошло, кажется, в начале февраля 1950 года. Профессора Цитрицкого внезапно арестовали. Будь он евреем, можно было бы понять причину ареста. Но так…
      Ничего достоверного мы не знали, поэтому питались слухами. Говорили, что незадолго до ареста за профессором Цитрицким ночью приехали бандиты и силой заставили его поехать к раненому бандеровцу.
      Воспитанный, напичканный советской пропагандой, я считал бандеровцев лютыми врагами. Но даже самому последнему из злодеев, если он болен, врач обязан оказать медицинскую помощь. В чем же виноват профессор Цитрицкий? За что его арестовали, даже если была доля правды в этих разговорах?
      Bcлyx мы боялись говорить об этом. Нормальные советские люди знают, что такое табу.
      Вместо профессора курс факультетской хирургии стал читать доцент Попов.
      Лекции доцента ни по содержанию, ни по языку, ни по манере преподавания даже отдаленно не были похожи на живые интересные лекции Евгения Ричардовича, пересыпанные блестками незатасканных образов.
      Но мы и это простили доценту Попову только потому, что он проявил истинное благородство.
      Кабинет доцента в клинике факультетской хирургии даже в советских условиях нельзя было назвать комнатой. Это был узкий пенал, закуток, в который с трудом можно было втиснуться.
      Доцент Попов исполнял обязанности заведующего кафедрой. Естественно, он имел право переселиться в пустующий кабинет Евгения Ричардовича и хотя бы какое-то время работать в человеческих условиях. Но он предпочел оставаться в своей конуре.
      Мы умели оценить благородство.
      Прошло несколько месяцев. Однажды по институту пронесся слух о том, что профессор Цитрицкий освобожден.
      В тот день со старостой нашей группы Григорием Верховским мы направлялись в административный корпус.
      Ярко светило весеннее солнце. На Театральной площади играли дети. Навстречу нам шел осунувшийся Евгений Ричардович.
      Мы тепло пожали его руку. Мы не знали, что сказать ему, что вообще говорят в таких случаях. Мы не знали, как выразить радость по поводу его освобождения. Мы топтались на месте.
      Евгению Ричардовичу явно хотелось поговорить. Мы слышали, что в местах, где он побывал, подписывают обязательство о неразглашении. Следовательно, его арест – запретная тема.
      Григорий сказал что-то по поводу благородства доцента Попова, который оставался в своей конуре во время отсутствия профессора.
      Евгений Ричардович грустно улыбнулся:
      – Благородство… Попова только что перевели доцентом на кафедру госпитальной хирургии. Видит Бог, я не желаю зла профессору Мангейму. Не я ему подсунул этот подарочек.
      Мы остолбенели от неожиданности.
      – Доцент Попов?
      Евгений Ричардович печально кивнул головой.
      – Бить надо! – выпалил я, вложив в эти слова всю страсть, всю ненависть, всю боль и беспомощность человека, внезапно увидевшего предельную подлость, облаченную в тогу благородства.
      – Но как бить! – ответил Евгений Ричардович. И мы поняли, как его били.
      В этот день профессор Цитрицкий преподал своим ученикам очень важный урок, не имеющий никакого отношения ни к хирургии в частности, ни к медицине, в общем.
      Только через год мы узнали, что к аресту Евгения Ричардовича был причастен не только Попов, но и его дружок – ассистент Макоха.
      И еще один урок профессор Цитрицкий преподал своим ученикам, когда мы уже приближались к диплому и только изредка виделись с ним.
      Встречи эти всегда были сердечными, дружескими. Мы ощущали искренний интерес, который Евгений Ричардович проявлял к нам, к студентам. А мы платили ему любовью и, казалось, он не может проявить себя еще каким-нибудь образом, чтобы эта любовь возросла.
      И, тем не менее, профессор Цитрицкий еще раз продемонстрировал истинное благородство.
      Наше место в кружке на кафедре факультетской хирургии заняли студенты четвертого курса.
      Однажды на занятиях этого кружка профессор Цитрицкий показал больного, переведенного из терапевтического отделения. Эхинококк печени был довольно редким заболеванием, и будущим хирургам, безусловно, следовало познакомиться с таким наблюдением.
      На демонстрируемой рентгенограмме киста определялась не очень четко.
      Студент четвертого курса Виля Нудельман, юноша все и вся подвергавший сомнению и скептически относившийся к авторитетам, несмело спросил, окончателен ли этот диагноз.
      Евгений Ричардович ответил, что положительная реакция Каццони не оставляет сомнения в наличии эхинококка.
      Виля сказал, что, тем не менее, он сомневается в диагнозе. Будь это киста, расположенная в печени, кишечник был бы отодвинут книзу, а на рентгенограмме все наоборот. Даже если это эхинококк, он.не имеет никакого отношения к печени.
      Евгений Ричардович очень внимательно посмотрел на студента и ничего не ответил.
      Прошло несколько дней. Виля был в административном корпусе на лекции по политической экономии социализма, без знаний которой, как известно, нельзя быть хирургом.
      В аудиторию вошла работник канцелярии и велела студенту Нудельману немедленно явиться на кафедру факультетской хирургии. Вся группа и Виля в том числе удивились такому внезапному вызову. Виля, во всяком случае, не чувствовал за собой никакой вины.
      В кабинете Евгения Ричардовича собрались сотрудники двух кафедр – факультетской хирургии и факультетской терапии во главе с ее заведующим. Как только Виля появился в дверях кабинета, Евгений Ричардович торжественно заявил:
      – Вот он, студент, подвергший сомнению наш диагноз эхинококк печени. Нудельман, во время операции выяснилось, что вы правы. Мне приятно сообщить вам об этом.
      За долгие годы работы врачем мне, к сожалению, нечасто приходилось встречать подобные отношения между коллегами даже равными по рангу. Что уж говорить о дистанции профессор – студент.
      Уважение к личности, независимо от ее положения в обществе, предельная честность, честь, становящаяся исчезающим понятием – эти качества были органической частью профессора Цитрицкого.
      Говорили, что он – реликт, что он каким-то образом уцелевший граф. Не знаю, правда ли это. Но он был аристократом, независимо от происхождения.
      Евгений Ричардович любил наш курс. Даже после летней экзаменационной сессии, когда мы распрощались с кафедрой факультетской хирургии, он продолжал интересоваться нашими делами. И не только академическими.
      На нашем курсе была отличная самодеятельность. Был хороший джаз-оркестр, который в ту пору запретили называть джазом. Низкопоклонство. Отвратительное иностранное слово. Поэтому оркестр назвали музыкальным коллективом. Благозвучнее. И вообще, как известно, страна победившего социализма состоит из одних коллективов.
      (Не могу удержаться от отступления, дописанного через пять лет после завершения главы о Евгении Ричардовиче Цитрицком. Большая часть бывших джазистов, то есть, коллективистов, во главе со скрипачем и дирижером Семеном Файном, ставшим великолепным проктологом, профессором, руководившим отделом в Московском институте проктологии,- покинула пределы социалистической отчизны. Даже оставшийся там бывший аккордионист Натан Эльштейн оказался за границей. Дело в том, что профессор Эльштейн – главный терапевт Эстонии).