НЕОКОНЧЕННЫЙ РАССКАЗ О ГУМАНИЗМЕ

 
      Силовое поле симпатии между доктором Левином и доктором Барнетом возникло еще до того, как хозяин дома, доктор Молдавски, представил их друг другу. Оба улыбнулись, безошибочно определив, что у них одинаково ампутированы левые голени. Безупречные протезы компенсировали дефект. Но опытный глаз ортопеда все же мог заметить едва уловимую разницу в нагрузке ног.
      Доктор Левин еще в Советском Союзе двадцать пять лет назад в своей кандидатской диссертации сослался на три обстоятельных работы доктора Барнета по костной пластике. В ту пору у него не было представления о том, что бывший военный летчик Томас Барнет был сбит на Филиппинах.
      Доктор Барнет почувствовал симпатию к своему израильскому коллеге, еще не догадываясь о том, что он и есть тот самый Левин, о работах которого Барнет рассказывал студентам шестого года обучения на лекциях по оперативной ортопедии. Как он мог догадаться? Ведь доктор Левин приехал из Израиля, а тот доктор Левин, работы которого произвели на него такое сильное впечатление, был врачом-ученым в Советском Союзе. Доктору Барнету как-то не пришло на ум, что некоторые советские евреи стали израильтянами. И конечно, доктор Барнет не мог знать, что Биньямин Левин потерял ногу в Венгрии, командуя стрелковой ротой.
      Они встретились на званном ужине в честь дорогого гостя из Израиля, на который видный лос-анжелесский хирург, доктор Молдавски, пригласил самых близких друзей.
      Несколько лет назад доктор Молдавски покинул Советский Союз. Израилю он предпочел Америку. И все-таки какая-то часть его души постоянно была настроена на волну Израиля. То ли чувство вины – все-таки выехал он благодаря вызову из Израиля и израильской визе, – то ли необъяснимые и неосознаваемые еврейские гены, или голос крови, или как хотите назовите это ощущение, но к Израилю он не мог быть равнодушным. Он знал, что его друг Биньямин, с которым он учился в институте, как никто другой сумеет увлечь гостей рассказом об этой стране. Но беседа за столом потекла по другому руслу.
      Краем уха доктор Молдавски уловил окончание фразы, вполголоса произнесенной адвокатом Стоком, и посчитал нужным отреагировать на нее.
      Так возник спор между ним и двумя преуспевающими адвокатами, его новыми друзьями. Молдавски обвинил юристов в том, что они грабят страховые компании. Внешне этот грабеж выглядит вполне благопристойно и даже гуманно. Юристы представляют несчастных пациентов, требующих компенсацию за ущерб, причиненный неправильным лечением. А страховые компании вздувают взносы с врачей.
      – Ну и что? – вызывающе отпарировал седовласый красавец Сток, прославившийся своими победами во всех процессах против страховых компаний и, как говорили знакомые, утроивший на этом свое немалое состояние. – Врачи все равно списывают эти взносы с налогов. Так что страховые компании не очень разоряют вас.
      – Но нельзя же работать, постоянно находясь под дамокловым мечом, – сказал доктор Молдавски. – В конце концов, мы все живем под Богом. Разве врач хочет причинить вред своему пациенту? Порой мы делаем просто невозможное, чтобы помочь больному. Есть ли более гуманная профессия, чем профессия врача?
      – Согласен. Но ты не можешь отрицать, что, представляя своих клиентов, бывших ваших пациентов, мы приводим убедительные доказательства либо врачебного невежества, либо преступной халатности.
      – Не всегда, – мрачно пробурчал доктор Барнет.
      Доктор Левин внимательно посмотрел на коллегу. В короткой реплике он услышал нечто сугубо личное. Он услышал не воспринимаемую ухом частоту крика, излучаемого глубокой раной. Он ждал продолжения. Но доктор Барнет уставился в тарелку, старательно отрезая кусок от бифштекса. Сток не воспринял частоты этого крика, возможно, потому, что не хотел воспринять.
      У него была исключительная возможность сокрушить сидящих за столом врачей, рассказав о случае из своей практики. Все, кроме супругов Левиных, знали об этом несчастном деле, слушавшемся в суде несколько месяцев назад. Мистер Сток хотел продемонстрировать доктору Левину, как субъективны его друзья-врачи, обвиняющие адвокатов в обдирательстве.
      Четыре друга одновременно окончили медицинский факультет университета. Вместе совершенствовались по гинекологии. Вместе открыли офис, в котором принимали своих пациенток. Старший из четырех отпраздновал шестидесятипятилетие в январе, младший – в августе. В июле они должны были возобновить профессиональное страхование, но не хотели тратить денег, так как решили в сентябре вообще прекратить медицинскую практику и наконец-то насладиться жизнью после сорока с лишним лет тяжелого труда. Их пенсионный фонд и вполне солидные сбережения сулили радужное будущее. Работа шла на спад. Уже не было прежней нагрузки. Они постепенно расставались со старыми больными и не принимали новых.
      У врача, отпраздновавшего день рождения в августе, была пациентка, молодая индонезийка, которую он продолжительное время лечил от бесплодия. Труд его увенчался успехом. Женщина была на третьем месяце беременности.
      Доктор не имел представления о том, что у его друга была пациентка, тоже индонезийка, тоже молодая, тоже на третьем месяце беременности, желавшая избавиться от своего состояния.
      Случилось так, что первая пациентка явилась на контрольный осмотр к своему врачу в тот день, когда, почувствовав недомогание, он не пришел на работу. Сестра, сидевшая на приеме, спутала эту женщину с пациенткой, назначенной на аборт. Обе индонезийки, обе на третьем месяце беременности, обе очень слабо владеют английским языком. Надо же такое совпадение!
      Пациентка не понимала, чего от нее хотят, когда вместо смотровой попала в операционную.
      Узнав, что его жене сделали аборт, что прервана беременность, которую они считали даром небес, муж пришел в неистовство. Он ворвался в приемную с пистолетом в руке, намереваясь прикончить убийцу ребенка. С трудом удалось отобрать у него пистолет. Он подал в суд на врача. Суд не раздумывая удовлетворил иск на три миллиона долларов, которые должна была уплатить страховая компания. Но выяснилось, что у врачей нет страховки. Чуть ли не все сбережения за сорок с лишним лет нелегкого труда пошли на покрытие иска.
      Этот случай потряс медицинскую общественность Лос-Анжелеса. Могли ли страховые компании придумать лучшую рекламу? Естественно, они не преминули увеличить сумму взноса.
      Доктор Левин старался не проронить ни слова из рассказа Стока, изредка прерываемого комментариями доктора Молдавски.
      – Не понимаю, – сказал один из гостей, – почему наказали всех четырех врачей? Виноват ведь только тот, кто сделал аборт?
      – Виноваты три врача, ответил мистер Сток. – Один, заболев, не предупредил своих коллег о том, что на осмотр должна прийти его пациентка. Второй, назначив свою пациентку на аборт, уехал на срочную операцию в госпиталь. Ну, а третий, собственно говоря, виноват только потому, что сделал аборт. Как мог он знать, что сестра подала ему не ту пациентку?
      – Надо заметить, добавил второй адвокат, – что наш коллега, защищавший врачей в суде, вообще не касался вопроса о персональной вине. Его клиенты считали само собой разумеющимся, что имела место вина офиса, а не персональная.
      – Благородные люди, – сказал доктор Левин.
      – Несомненно, – подхватил мистер Сток тем нагляднее справедливая позиция юристов, представляющих пострадавших пациентов. Что уж говорить о случаях, когда наши клиенты предъявляют иск против не столь благородных людей.
      Затянувшееся молчание прервала молодая гостья:
      – Но почему три миллиона долларов?
      – Эту сумму мы порекомендовали назвать нашему клиенту, считая ее вполне разумной.
      – Удивляюсь вашему благородству, – заговорил вдруг доктор Барнет. – Учитывая то, что вы получаете жирный процент с выигранной в суде суммы, почему бы не порекомендовать пять или даже десять миллионов долларов?
      – Разве размер компенсации произволен? – удивился доктор Левин.
      – Да, в нашем штате нет закона, устанавливающего потолок компенсации, – ответил доктор Молдавски. – Возможно, именно поэтому Том прекратил врачебную деятельность.
      – Нет, ты неправ, – возразил доктор Барнет. – Дело не в компенсации. И вообще не в компенсациях. В моем случае я был глубоко ранен двумя факторами. Дикая неблагодарность пациента. Но к этому мне следовало привыкнуть за долгие годы врачебной деятельности. Хуже другое. Подлое предательство какого-то врача из моего отделения. А ведь все врачи отделения – мои воспитанники со студенческой скамьи.
      Похоже было, что, кроме доктора Молдавски, никто из присутствоваших не имел представления, о чем идет речь. Даже оба юриста, кое-что пронюхавшие об этом деле, не знали подробностей.
      – Если я правильно понял, – спросил доктор Левин, – вы ушли на пенсию в связи с каким-то случаем, который закончился уплатой компенсации?
      – Да. Хотя, как я уже сказал, меня больше потрясло не поведение пациента, а кого-то из врачей моего отделения. Без предательства врача этот случай вообще не мог бы стать поводом для иска, – доктор Барнет помолчал и продолжил. – Однажды меня срочно вызвали в отделение. К нам доставили больного с тяжелейшей травмой. Шестидесятисемилетний мужчина, переходя улицу, был сбит не остановившимся автомобилем. Полиции не удалось разыскать преступника. Свидетелей происшествия не оказалось. Несчастный этот совершенно одинок. Ни жены, ни детей, ни друзей. Никто не интересовался его судьбой. Полиция была довольна тем, что ее не торопят с розыском автомобиля. У меня такое впечатление, что полиция была бы рада смертельному исходу. Посмею быть нескромным и уверить вас в том, что этот несчастный удовлетворил бы пожелания полиции, не прояви я всего умения.
      У него была почти смертельная кровопотеря, и все операции сопровождались массивным переливанием крови.
      На третий день после поступления мне снова пришлось оперировать его. И снова переливали кровь. Ситуация была критической. Наши действия измерялись секундами. Поэтому мы не произвели перекрестной пробы во время переливания.
      Доктор Левин утвердительно кивнул, и гости, не имевшие отношения к медицине, справедливо восприняли этот кивок как одобрение действий доктора Барнета.
      – В ту пору, – продолжал он, – мы еще не знали, что у больного редчайший антиген.
      Гости потеряли нить рассказа потому, что специальная терминология была понятна только Левину и Молдавски. Сток повернулся к своей соседке и, откинув седой локон, заметил, что если в компании собираются два врача, немедленно возникает сугубо профессиональная беседа.
      – Мы тоже грешны, но ведь наша терминология понятна всем.
      – То ли по этой причине, – продолжал доктор Барнет, – то ли по другой (кто может доказать это однозначно?), у больного в результате тромбоза возник инфаркт нижней доли левого легкого. Через два дня – инфаркт селезенки. Еще через день… Короче говоря, четыре месяца днем и ночью мы боролись за его жизнь. Кстати, уважаемые юристы, боролись по долгу совести, не надеясь на вознаграждение.
      В день выписки он благодарно поцеловал мою руку. А еще через месяц его адвокат подал в страховую компанию иск на два миллиона долларов.
      Заметьте, что нашему пациенту нечем было оплатить адвоката и тот в отличие от врачей, не взялся бы за дело, не будучи уверенным, что, в конце концов, сорвет солидный куш.
      Эксперты страховой компании пришли к заключению, что в суде мы проиграем это дело, так как во время одного из переливаний крови была нарушена инструкция, – не произвели перекрестной пробы. Адвокаты страховой компании и пациента пришли к соглашению без суда. Пациент получил девятьсот пятьдесят тысяч долларов. Вот и все.
      Никто не может утверждать, что причиной тромбозов было одно единственное переливание крови, во время которого не произвели перекрестной пробы. Никто из врачей, понимающих, что значит в экстремальных обстоятельствах потеря нескольких минут для этой пробы, не может обвинить нас в халатности. Надо же такое – уникальный антиген!..
      Только кто-то из моих врачей мог быть источником информации, доставшейся, естественно, не пациенту, а такому же подлому адвокату, как и сам информатор. У меня серьезное подозрение, что этот врач инспирировал все дело, чтобы получить свою долю у адвоката. Пациент не мог быть инициатором.
      – Вы считаете, что чувство благодарности перевешивало желание урвать солидный куш? – спросила молодая гостья, слегка подавшись вперед.
      – Нет. Что такое благодарность пациентов, я успел изучить за долгие годы врачевания. Просто мой пациент знает не более десятка английских слов. Он не то русский не то украинец, женившийся, вероятно фиктивно, на еврейке, которая приехала с ним сюда не более полугода до того, как он попал в мое отделение. Они расстались, едва ступив на американскую землю.
      Доктор Левин как-то странно посмотрел на коллегу
      – Русский или украинец? У меня тоже был пациент с этим самым уникальным антигеном. Вы не помните его фамилии?
      – Очень трудно произносимая. Даже русскоговорящие считают ее такой же редкой и необычной, как имеющийся у него антиген. Минога… Нинога…
      – Нэмыйнога?
      – Точно! Именно так она звучит! – с удивлением произнес доктор Барнет
      – Это тот подонок в берете? – спросила жена доктора Левина.
      Он кивнул утвердительно. Все с интересом посмотрели на него, ожидая объяснения. Шутка ли? За одним столом неожиданно встретились два врача, которые, живя на диаметрально противоположных концах земного шара, лечили одного и того же пациента, да еще обладающего каким-то уникальным антигеном.
      – Мы уже жили мечтой об Израиле, – начал свой рассказ доктор Левин. – Я перестал оперировать и принимал только амбулаторных больных. Однажды, когда я осматривал очередного пациента, в кабинет ворвался этот самый Нэмыйнога. Я помнил его еще по стационару, где его оперировали после производственной травмы. Именно там у него был обнаружен этот антиген. Естественно, и мой пациент и я выразили недовольство по поводу вторжения постороннего человека. Должен заметить, что в ту пору, уже твердо решив уехать в Израиль, то есть, будучи еще больше уязвимым для режима, я старался быть тихим и незаметным и всячески усмирял свой нрав.
      Очень спокойно я попросил выйти из кабинета. Он стал кричать, что инвалид Отечественной войны имеет право быть принятым без очереди. Я согласился с ним, но объяснил, что сперва должен закончить прием больного, которого я уже осматриваю.
      Нэмыйнога разошелся и не желал слышать никаких объяснений. Он осыпал меня оскорблениями. Но я не реагировал на них. Лишь до того момента, когда он закричал: "Мы воевали, а вы где отсиживались в это время?
      Подлая антисемитская фраза всегда заводила меня. Уже другим тоном я потребовал у него немедленно убраться.
      В этот момент мой взгляд случайно упал на амбулаторную историю болезни, лежавшую на столе наверху стопки. Это бьша история болезни Нэмыйноги. Над его фамилией красным карандашом было жирно написано "Инвалид труда".
      Тут я просто потерял контроль над собой. Эта мразь, не имеющая ничего общего с военным ранением, смеет мне, инвалиду войны, бросить в лицо: "Мы воевали, а вы где отсиживались в это время?".
      Когда на очередное требование немедленно убраться из кабинета он продолжил поток оскорблений, я схватил его за шиворот и за штаны и выбросил в коридор ко всеобщему удивлению пациентов, сидевших у двери моего кабинета.
      Нэмыйнога выхватил костыль у одного из них и с криком "жидовская морда" бросился на меня. Без всякого усилия я выхватил у него костыль. Возможно, я бы ударил его. Я озверел и забыл об осторожности. Но он, естественно, оказался быстрее меня и убежал на второй этаж. Я поднялся за ним и увидел, как он скрылся за дверью заведующего амбулаторией. Как только я вошел туда, Нэмыйнога бросился на меня со стулом, поднятым над головой.
      Я схватил ножки стула и пригвоздил негодяя к стене. Он выпустил спинку и упал на пол.
      Заведующий, успокаивая меня, спустился со мной, оставив Нэмыйногу на попечении нашей коллеги. Она-то и зашила рану на его голове.
      – Да, у него поперечный рубец на границе теменной и затылочной области, почти через всю лысину, – сказал доктор Барнет.
      – Да. Он потом уверял, что это я костылем разбил его голову, хотя мне даже не удалось дотянуться до него. Уж очень резво он убегал по лестнице.
      Инцидент замяли. Знали, при разбирательстве я не премину подчеркнуть, что это только один из симптомов болезни, поразившей всю так называемую социалистическую систему.
      Забавно, но этот Нэмыйнога потом, встречая меня, за квартал уважительно снимал свой берет.
      – Очень жаль, что он не закончил свои дни еще в ту пору, – сказал доктор Барнет.
 

 

КОРОЛЕВА ОПЕРАЦИОННОЙ

 
      Вы говорите – встречи. Я бы вам могла кое-что рассказать по этому поводу. Вот сейчас я должна встретить ораву из тридцати восьми человек. Вы представляете себе, что мне предстоит? Нет, они мне никакие не родственники. Фамилия старухи и трех семейств мне была известна. А фамилию четвертой семьи я узнала в первый раз в жизни, когда они попросили прислать вызов.
      И поверьте мне, что Сохнут вымотал из меня жилы из-за этих фамилий.
      Говорят – израильские чиновники, израильские чиновники! Я имею в виду коренных израильтян. Вы думаете – наши лучше? Эта самая чиновница, которая принимала у меня вызов, она, как и мы с вами, из Союза. Так вы думаете – она лучше? У нее, видите ли, чувство юмора. Она посмотрела на мой список и сказала, что если переселить из Советского Союза всех гоев, то в Израиле не останется места для евреев.
      Я ей объяснила, что они такие же "гои", как мы с вами. Просто фамилии и имена у них нееврейские. Так вы думаете, она поверила? Нет. Покажи ей метрики.
      Пришлось написать, чтобы они прислали копии метрик.
      Короче, они приезжают. Тридцать восемь человек. Девяностолетняя старуха, ее сын, три дочери, их семьи – дети, внуки.
      Старуху и дочерей я видела один раз в жизни несколько минут. Собственно говоря, старуха тогда вовсе не была старухой. Она была моложе, чем я сегодня. Ей было даже меньше пятидесяти лет. И она была довольно красивой женщиной.
      Холера их знает, этих мужчин, чего им надо. Муж бросил ее еще до войны с тремя девочками. Он бы и сына тоже бросил, но мальчик прибежал на вокзал, когда этот гой уезжал из города.
      Вообще, я вам должна сказать, что редко выходит что-нибудь хорошее, когда приличная красивая еврейская девушка выходит замуж за гоя.
      Короче, какое отношение я имею к этой ораве из тридцати восьми человек, и почему я им выслала вызов и почему я сейчас должна думать об их абсорбции в Израиле? Сейчас узнаете.
      Когда началась война, мне только исполнилось семнадцать лет. Я была на втором курсе медицинского училища. Нас вывезли под самым носом немецких мотоциклистов.
      Вы думаете, меня называют королевой операционной за мои красивые глаза?
      В 1942 году мы отступали из-под Харькова. Я уже была старшей операционной сестрой полкового медицинского пункта, хотя мне только исполнилось восемнадцать лет. На петлицах у меня был один кубик. Младший лейтенант медицинской службы.
      Знаете, я всегда с гордостью носила свои ордена и медали. Не только в полку, но даже в дивизии знали, что всех моих родных и близких убили немцы. Ко мне относились очень хорошо. Даже мой еврейский акцент, – вы же знаете, я "западница", "советской" я успела быть до войны меньше двух лет, – так даже мой еврейский акцент никогда ни у кого не вызывал насмешек. Вы можете не верить, но на фронте я не ощущала антисемитизма.
      Короче, это случилось в Сталинграде, если я не ошибаюсь, в ноябре 1942 года. Еще до советского наступления. Но уже был снег.
      Наш медицинский пункт располагался возле переправы. Можете себе представить наше положение? Но я никого не обвиняю. В Сталинграде, где бы нас не поместили, все равно было бы плохо.
      Случилось это утром. Мы ждали, пока сойдут на берег два танка, чтобы погрузить раненых. Танки не успели коснуться земли, как немцы открыли по ним огонь. Танки тоже начали стрелять. Но они стреляли недолго. "Тридцатьчетверку", которая прошла метров двести от переправы, немцы подожгли. Вторая тоже перестала стрелять. Я поняла, что ее подбили.
      В этот момент я закончила перевязывать пожилого солдата. Культя плеча очень кровоточила. Его пришлось подбинтовать перед переправой.
      Тут я заметила, что люк на башне подбитого танка то слегка открывался, то снова опускался. Наверно, в башне есть раненый, и он не может выбраться из танка, подумала я и помчалась вытаскивать, дура такая.
      Почему дура? Потому, что, едва я оттащила этого младшего лейтенанта на несколько метров от танка, – а, поверьте мне, это было совсем непросто, хотя я была здоровой девкой; короче, я протащила его по снегу не больше тридцати метров, – как танк взорвался. Младший лейтенант сказал, что это аккумуляторы. Я не знаю что, но, если бы я опоздала на две секунды, вы бы меня сейчас не видели.
      Я притащила его в наш медицинский пункт возле переправы. Он почти потерял сознание от боли. У него были ранены правая рука, живот и правая нога.
      Военврач третьего ранга, – тогда еще были такие звания, это значит, капитан медицинской службы, я тоже была не лейтенантом медицинской службы, а военфельдшером, – сказал, что возьмет его на стол при первой возможности, а пока попросил меня заполнить на раненого карточку передового района.
      Я вытащила у него из кармана удостоверение личности и стала заполнять карточку.
      Он лежал на брезенте. Лицо у него было белым как снег. И на этом фоне его густые длинные ресницы казались просто приклеенными. У этого младшего лейтенанта была типично еврейская внешность. Но разве бывает еврей с такой фамилией, именем и отчеством? Алферов Александр Анатольевич?
      Меня все время подмывало спросить его об этом. Но когда его прооперировали и приготовили к переправе, я-таки спросила.
      Он с трудом улыбнулся и рассказал, что мама у него еврейка, а папа – русский, что он сбежал от мамы на вокзал, когда отец, оставив жену и трех маленьких девочек, уезжал из города. Отец у него в эту пору был "шишкой" в советском посольстве в Монголии, а где сейчас мама и три сестры, он не имел понятия.
      Я ему пожелала быстрого выздоровления и встречи с мамой и сестрами. А еще я ему объяснила, что по нашим еврейским законам он не русский, а еврей.
      Через несколько дней началось наступление, и я не только забыла младшего лейтенанта Алферова, но даже забыла, как меня зовут. Вы представляете себе, что творится на полковом медицинском пункте во время наступления?
      Что вам сказать? Когда окончилась война с Германией, я считала, что через несколько дней меня демобилизуют и прямо отсюда, из Восточной Пруссии, я поеду в мой город. А что меня ждало в моем родном городе, кроме развалин? Но нашу дивизию погрузили в эшелоны и через весь Советский Союз повезли на восток. И мы еще участвовали в войне с Японией.
      В Харбине я познакомилась с замечательным еврейским парнем. Он попал к нам в санбат с легким ранением. В то время я уже была старшей операционной сестрой медсанбата.
      Вы не знали моего мужа? Что вам сказать? Таких людей можно пересчитать по пальцам. Поэтому он и умер от инфаркта совсем молодым человеком. Тогда, в сентябре 1945 года, он был капитаном. Его оставили служить во Владивостоке.
      Через год у нас родился сын. А еще через два года мы поехали в отпуск на Украину к родителям мужа. Они еще не только не видели внука, но даже не были знакомы с невесткой.
      Нам очень повезло. В купе, кроме нас, никого не было. Так мы доехали до Читы. Нет, постойте, кажется, не до Читы, а до Улан-Удэ. Короче, перед самым отправлением поезда к нам в купе вошел высокий парень, капитан. Муж уже был майором. Он получил майора перед самым отпуском.
      Капитан оказался симпатичным парнем. Он возвращался в часть из отпуска. Гостил у отца. Знаете, в дороге быстро сходятся с людьми. Капитан с удовольствием играл с нашим сыном. Мы вместе ели, играли в карты, болтали. Это же вам не поездка из Тель-Авива в Хайфу – несколько суток в одном купе.
      Уже за Иркутском или за Красноярском я поменялась с мужем полками. Даже в хорошем купе устаешь. Он остался внизу, а я легла на верхней полке. Погасили свет. Осталась только синяя лампочка. Знаете, в купе, когда гасят свет, зажигается ночник. Случайно я посмотрела вниз и не поверила своим глазам.
      Лицо капитана было освещено синим светом и казалось таким же бледным, как тогда на снегу возле переправы.
      Как же я его не узнала раньше? Ведь он совсем не изменился. То же еврейское лицо. Те же густые длинные черные ресницы, которые казались приклеенными. Непонятно, как я его не узнала сразу. Хотя, с другой стороны, сейчас он был здоровый цветущий парень, а тогда он был бледный, как смерть. Кроме того, я видела его только лежачим. И сейчас, когда я увидела его сверху, лежачим и бледным от синего ночника – короче, это был Саша Алферов.
      Сначала я обиделась, что он не узнал меня. Но, с другой стороны, как он мог узнать? Тогда я была в ватнике и в шапке-ушанке. Ни мужчина, ни женщина. А сейчас я была в красивом платье и вообще…
      Утром мы сели завтракать. Как ни в чем не бывало, я его спросила:
      – Вы гостили у отца в Улан-Баторе?
      И он, и муж с удивлением посмотрели на меня.
      – Откуда вы знаете?
      Действительно, откуда я знаю? Он ведь не рассказывал, где живет его отец. Вместо того, чтобы ответить, я спросила:
      – А где ваша мама и три сестры?
      Он поставил стакан с чаем на столик, и я не знаю, сколько времени прошло, пока он выдавил из себя ответ:
      – В Новосибирске. Они выйдут к поезду встречать меня. Но откуда вы знаете?
      Муж тоже не переставал удивляться.
      – Я многое знаю, – сказала я. – Хотите, я даже точно скажу, куда вы ранены. Но больше того, я знаю, что вы ранены в танке совсем рядом с переправой через Волгу, что это было в ноябре 1942 года.