ШМА, ИСРАЭЛЬ!

 
      – Квод ха-рав, я пришел к вам с просьбой.
      – Требуй, мальчик, требуй, Одед. У тебя сейчас есть право не просить, а требовать.
      Одед смущенно заерзал на стуле. В сентябрьский полдень, все еще по-летнему жаркий, на Одеде, как и обычно вне базы, были легкая тенниска, джинсы и сандалии на босу ногу, что несколько не соответствовало цели визита к раву Лоэ, одному из наиболее просвещенных и уважаемых раввинов. Даже кипу, балбес, не догадался надеть.
      – Квод ха-рав. я собираюсь жениться.
      – Мазаль тов.
      – Я знаю, что вы не проводите свадьбы. Но мне бы очень хотелось, чтобы именно вы женили нас.
      – Договорились. Так кто же твоя избранница?
      – Очень хорошая девушка. Тоже солдатка. Я приведу ее к вам, когда вы разрешите.
      Рав Лоэ просмотрел несколько страниц настольного календаря.
      – Как насчет третьего дня, скажем, в шесть часов вечера?
      – Отлично. Спасибо огромное. И еще одна просьба, если вы настолько любезны. На свадьбе вместе со мной будут все десять ваших мальчиков. Я понимаю, что это не вполне соответствует нашей традиции, но не сможете ли вы как-нибудь в любой момент, какой вы посчитаете удобным, вставить ту самую фразу, произнесенную вами, когда вы стояли на табуретке?. Эх, если бы сейчас вы смогли произнести ее так, как вы произнесли ее в том холодном каменном дортуаре…
      Долгое молчание заполнило кабинет раввина. Казалось, фолианты с позолоченными корешками и старые потрепанные книги на стеллажах от пола до потолка вдоль стен чутко прислушиваются к мыслям своего хозяина.
 
      …Длинная дорога из Тулузы в аббатство, затерянное в складках Пиренеев, дорога вдоль левого берега Гарроны через Мюре, такая знакомая дорога, такой знакомый город, разбудивший в нем бесчисленные воспоминания, большей частью печальные, связанные с его сиротством. Черный "Опель-капитан", все еще эсэсовски-немецкий, пахнущий войной и оккупацией, хотя его владелец, высокопоставленный чиновник французского министерства внутренних дел, из шкуры лез, чтобы убедить рава Лоэ в том, что без его, чиновника, участия не была бы достигнута победа над проклятыми бошами… Интеллигентный пожилой аббат в огромном холодном кабинете. Аббат, чья глубокая вера должна была избавить его от присущих человеку чувств. Произнести ту самую фразу… Конечно, на свадьбе ее не произносят. Допустим, он что-нибудь придумает. Но как объяснить Одеду, что только тогда, стоя на табуретке в полутемном дортуаре с пятьюдесятью детскими, наспех сколоченными топчанами, он смог так произнести эту фразу? Как объяснить ему, что это Создатель произнес ее его устами?
      – Дорогой мой Одед, я попытаюсь. Но свадьба, к счастью, не то событие, которое может вызвать у меня эмоции, подобные тем, возникшим двадцать два года тому назад. Попытаюсь. У меня сложилось впечатление, что твое сердце не плавится от любви к Франции?
      – Не плавится. Вы же видите, как повел себя де Голь во время войны и как он ведет себя сейчас, спустя три месяца после нашей победы, вызвавшей изумление и восхищение во всем цивилизованном мире. Только не во Франции.
      – Но если я не ошибаюсь, ты командуешь эскадрильей, которая летает на французских самолетах?
      – Да, у нас "Миражи". Хорошая машина. А в наших руках она даже лучше, чем считали ее французские конструкторы и испытатели. Вы знаете, квод ха-рав, как мы уничтожили египетскую авиацию?
      Рав Лоэ вскинул бороду, демонстрируя предельное внимание.
      – Русские советники уверили египтян в том, что их аэродромы практически неуязвимы. Они знали, что радиус действия "Миражей" едва позволит нам атаковать аэродромы с северо-востока. А для этого нам пришлось бы преодолеть сильнейшую русскую противовоздушную оборону в Синае, на Суэцком канале и на восточном берегу Нила. Это было бы самоубийством для израильской авиации. Но мы приучили "Миражи" летать на одном моторе, расходуя почти вдвое меньше горючего. Таким образом мы чуть ли не удвоили их радиус действия. Обычные летчики смогли бы пролететь так, скажем, несколько десятков километров. А мы на одном моторе полетели над Средиземным морем, атаковали аэродромы с запада, откуда нас не ожидали, и на одном моторе вернулись домой. Но, вероятно, мы смогли бы это сделать и на русских и на американских самолетах. А что касается французов, то уважение к вам не позволяет мне произнести слово, которым мы их называем.
      Рав Лоэ кивнул. Он знал французов лучше этого мальчика. Он знал. Этот, в "Опель- капитане" удивлялся его французскому языку, его произношению. Министерство внутренних дел, безусловно, собрало досье на раввина, въевшегося в печенки высоких французских инстанций, требовавшего возвращения уцелевших еврейских детей, спрятанных в монастырях. Но какую информацию оно могло собрать о человеке, который во Франции никогда не был раввином, а в детстве носил фамилию приютившей его семьи? У рава тоже не было информации о попутчике, но черный немецкий автомобиль, принадлежавший какому-нибудь эсэсовцу, был очень сродни напарфюмеренному французу.
      Даже в самом изысканном обществе, выставлявшем напоказ свой либерализм и терпимость, рав Лоэ безошибочно улавливал присутствие колебательных частот антисемитизма, как глубоко его бы не пытались упрятать. По пути из Тулузы чиновник несколько раз возвращался к его французскому языку, и рав Лоэ, чтобы отделаться от вопросов, в конце концов, сказал, что глубокое изучение иностранных языков – его хобби. На таком же уровне, как французским, он владеет немецким, английским, польским, русским и, естественно, ивритом и языком идиш.
      Он только не объяснил, что, осиротев, из Вильно был отправлен к тетке в Мюре, где окончил гимназию, а в Тулузе – два курса политехнического института. Он не рассказал о внезапном зове сердца, заставившем его, лучшего студента, блестящего математика, внезапно оставить политехникум и вернуться в Польшу, чтобы продолжить длинную цепь потомственных раввинов Леви-Лоэви-Лоэ.
      Он не рассказал о застенках НКВД и двух годах в концентрационном лагере на Печоре, отличной школе русского языка, где он освоил даже идиомы, которые не сыщешь ни в одном словаре. Он не рассказал о том, как с группой освобожденных польских граждан приехал в Иран, каких усилий стоило ему добраться до Палестины и попасть в английскую армию. Он не рассказал, как, уже будучи боевым офицером, не сумел вовремя приехать в концентрационный лагерь Бельзен, чтобы спасти более двадцати тысяч евреев, уцелевших после отступления немцев.
      Англичане накормили жирной свининой умиравших от дистрофии людей, и рав Лоэ уже застал трупы – наверно, неумышленный результат гуманизма англичан. Он не рассказал, что его миссия во Францию – не только инициатива видного раввина, что он послан подпольной организацией, осуществляющей нелегальную репатриацию евреев в Палестину.
      Но эту часть его биографии чиновник министерства внутренних дел, вероятно, знал. И может быть, только то, что рав Лоэ сейчас воевал против англичан, в какой-то мере приглушало антипатию к нему француза. Они выехали из Тулузы часа в четыре после полудня, надеясь еще засветло попасть в аббатство. Но горные дороги не очень способствовали быстрой езде даже на "Опеля", а за ними еще плелся доживающий свой век небольшой автобус. Дважды они сбились с пути. Под массивную арку аббатства въехали уже в темноте.
      Пожилой интеллигентного вида аббат принял раввина и чиновника в своем огромном кабинете, куда их проводил монах. Обстановка кабинета была более чем скромной – помещение схимника. Большой дубовый стол со стопкой книг на нем. Простое грубое кресло. Два простых стула по другую сторону стола. Два ряда таких же стульев у стены. Только богатое распятие над головой аббата не соответствовало обстановке кабинета: серебряный Иисус на кресте из черного полированного дерева. Аббат пригласил посетителей сесть, не подав им руки.
      Рав Лоэ начал без предисловия:
      – Уважаемый аббат, вы осведомлены о цели моего визита. У нас есть абсолютно достоверные сведения о том, что ваше аббатство спасло и приютило еврейских детей. Пославшая меня организация и я лично не находим нужных слов, чтобы выразить вам благодарность за вашу смелость и благородство. Сейчас, благодарение Всевышнему, эти дети вне опасности. Мы были бы вам не менее признательны, если бы вы возвратили нам спасенных детей.
      – Уважаемый Рабби, вам известно, что творилось во Франции. Мы выполнили свой долг, то, что обязаны были сделать истинные христиане: мы приютили сирот. Сейчас у нас в аббатстве воспитываются пятьдесят детей. Я не знаю, есть ли среди них еврейские дети. Для меня не имеет значения факт рождения в еврейской семье. Все они – живые души, которые должны служить нашему господу Богу, чтобы отблагодарить его за спасение.
      – Уважаемый аббат, я приехал к вам не для теологической дискуссии. Мне не хотелось бы ущемлять ваших чувств, тем более, что нам известно ваше личное благородство и ваш, можно сказать, героизм во время участия в Сопротивлении. Но вы, к превеликому сожалению, исключение. Добрые католики в вашей стране и на востоке приложили руку к уничтожению большей части моего народа в Европе. Это миллионы человеческих жизней. Глава вашей церкви тоже имеет отношение к геноциду моего народа. Сейчас каждый еврей представляет для нас огромную ценность. Тем более, что речь идет не о возрождении европейского еврейства, а о возрождении еврейского государства.
      – Абсурд! – вскипел аббат и тут же устыдился своей вспышки. – Простите, уважаемый Рабби.
      Рав Лоэ спокойно кивнул. Он отлично понимал, что сейчас творится в душе аббата. Вероятно, не следовало упоминать возрождение еврейского государства.
      Главным доводом католической церкви, что именно она наследница Библии, врученной Моисею, были факты наказания евреев Господом, разрушившим их Храм и их государство, лишившим их Своей избранности. Возрождение еврейского государства ставит под сомнение основной постулат христианства. Аббат, конечно, знает, что творится сейчас в Палестине. Умный человек не может не сделать из этого выводов. Возрождение еврейского государства очевидно. Христианству придется выдумывать новые доказательства правомерности существования своего учения.
      Чиновник министерства внутренних дел, безучастно наблюдавший за беседой двух священнослужителей, сейчас впервые почувствовал отсутствие антипатии к еврею. Он так ненавидел англичан, что перспектива их изгнания из Палестины примирила его с людьми, не имеющими права на существование.
      Рав Лоэ почувствовал перемену в настроении этого антисемита и решил при необходимости воспользоваться ею, играя антианглийской картой.
      – Уважаемый аббат, я не сомневаюсь в том, что вам, так же как мне, известен текст конца третьей книги Пятикнижия. Вы называете ее "Левит". Господь вручил нам ее под именем "Ваикра". Мы принадлежим к разным религиям, но оба мы верующие люди. Мы знаем, что Он исполняет свои обещания. В конце книги "Ваикра" обещано возрождение нашего государства. Любой мыслящий человек не может не видеть признаков начала исполнения этого обещания. Пожалуйста, продолжайте быть милосердным и великодушным. Верните нам наших детей.
      – Но как вы докажете представителю министерства внутренних дел, что среди наших мальчиков есть еврейские дети, на которых вы претендуете?
      – Я докажу.
      – Забыл добавить, что я против унизительной проверки в стиле бошей, тем более что мальчик любой национальности мог быть подвергнут обрезанию по гигиеническим соображениям.
      – И это условие я принимаю.
      Аббат пристально посмотрел на рава Лоэ, но не обнаружил ничего, что помогло бы ему разгадать намерения этого еврея.
      – Ну что ж, сейчас уже поздно. Дети отошли ко сну. Завтра утром вы можете приступить к расследованию. Я распоряжусь приготовить комнаты в нашей гостинице.
      – Простите меня, уважаемый аббат, к сожалению, не я распоряжаюсь своим временем. Англичане вынуждают нас ловить буквально мгновения. Со мной автобус, также не принадлежащий нам. А что касается расследования, то наша религия никогда не прибегала к нему. Как вам известно, мы были только жертвами расследования.
      Аббат явно смутился. Он употребил латинское слово "инквизицио" – расследование, упустив из виду, что оно приобрело иное звучание. Аббат уставился в стол. В кабинете воцарилась абсолютная тишина. Наконец он уперся в подлокотники кресла и встал.
      – Хорошо. Пойдем к детям. Не знаю, как вы намереваетесь выяснять, но, пожалуйста, не больше одной фразы.
      Они шли по бесконечным коридорам. Тишина, казалось, не нарушавшаяся со времен средневековья, сгущалась от стука каблуков по каменным плитам, сопровождаемого каким-то неземным эхом. В Тулузе даже по вечерам еще было тепло. А здесь, в Пиренеях, уже ощущалось приближение зимы. Тусклый свет редких лампочек, свисавших со сводчатых потолков, вырывал из темноты нескрываемую бедность. Электрические провода по всей длине коридоров были протянуты поверх стен, уже давно моливших о ремонте. Аббат молча отворил дверь в конце коридора и пропустил внутрь Рабби и чиновника.
      С древней грубо сколоченной табуретки под едва теплившимся синим ночником поднялся старый согбенный монах и поприветствовал их поклоном. Аббат посмотрел на него. Монах кивнул и включил свет.
      Три анемичных лампочки, свисавших на электрических проводах со сводчатого потолка, едва осветили длинный дортуар с двумя рядами небольших деревянных топчанов вдоль стен на каменных плитах пола. Слева беззвездная темнота застеклила четыре больших стрельчатых окна, которые, казалось, источали космический холод. Серые убогие одеяла вряд ли согревали детей даже сейчас, когда горы еще не были покрыты снегом.
      Рав Лоэ почувствовал тоскливый запах сиротства. До боли ему захотелось извлечь из этой печальной обители всех пятьдесят малышей, с любопытством и страхом смотревших на аббата и двух незнакомцев. Он поставил табуретку в центре дортуара и, подобрав полы длинного черного кафтана, встал на нее.
      Одна фраза. Как вызвать воспоминания о родном доме, о еврейском доме у этих человечков в возрасте от пяти до девяти лет? Господи, помоги мне!
      Горячий ком созрел в сердце и с болью поднялся к горлу, сдавив его. И тут вся адская мука сжигаемых на кострах Инквизиции, все отчаяние ведомых в газовые камеры, вся нежность матерей, желающих своим малышам спокойной ночи, – все это вместилось в одну фразу, в одну молитву, в течение веков произносимую всеми евреями:
      – Шма, Исраэль, Адонай Элохейну Адонай Эхад!
      Еще не затихло эхо под сводом дортуара, как рядом с равом на топчане под окном горько зарыдал худенький мальчик с черным ежиком коротко остриженных волос. И тут же – еще один. И еще. И еще. Десять босоногих мальчиков в длинных рубахах из грубого домотканого полотна сгрудились вокруг потрясенного рава, сошедшего с табуретки. Аббат, старый монах и даже чиновник не могли произнести ни слова..
      Рав Лоэ взял себя в руки.
      – Надеюсь, уважаемый аббат, что подобно мне вы не сомневаетесь в принадлежности этих детей к еврейской нации?
      Чиновник вопросительно посмотрел на настоятеля.
      Аббат, все еще не пришедший в себя после увиденного, молча кивнул.
      Шестилетний Андре был первым, кто заплакал, кто вскочил босиком на холодный пол и, рыдая, прижался к ноге человека, который произнес такую знакомую и уже полузабытую фразу. После нее мама всегда говорила: "Приятных сновидений, сыночек".
      И сейчас, двадцать два года спустя, Одеду снова захотелось ощутить на своей голове теплую ладонь рава Лоэ.
 

 

ПОДАРОК

 
      Даже в Праге Иосеф Весели все еще сомневался: следовало ли принять подарок детей. Что и говорить, его неотвратимо тянуло в Марианське Лазне. Там он родился. Там прошло его праздничное детство, и первая отроческая любовь, и ожидание счастливого будущего. Очень хотелось увидеть этот город. Не меньше, чем в мае 1945 года.
      Но уже тогда он отталкивал себя от пепелищ, от мертвого, от всего, отдающего тленом. Он еще не знал, что это – психическая патология. Сейчас он знает. Не страшная. С такой фобией живешь. Конечно, беда, если не можешь пойти на похороны близкого друга. Порой это причина косых взглядов. Он не объясняет, не оправдывается, молча страдая от осознанного психического дефекта.
      Началось это еще на войне, после контузии. Не на той его последней войне, Шестидневной, когда он, полковник в резерве Армии Обороны Израиля, снова, как и одиннадцать лет назад, вышел на берег Суэцкого канала.
      Началось это на войне, когда Весели дослужился до капитана в Чехословацком корпусе генерала Свободы. Чехословацком! Евреи составляли семьдесят процентов воинов корпуса. Но корпус назывался чехословацким.
      В мае 1945 года, уже после официального окончания войны, вместе с советскими войсками корпус вступил в Прагу. До Марианське Лазне, до Мариенбада, рукой подать. У капитана Весели свой "виллис". Менее двух часов – и он дома. Правда, там американские войска. Но не это – препятствие. Другое. Совсем другое. Цветы на капоте "Виллиса", сирень и тюльпаны, которые восторженно бросали пражане, сейчас увядшие, будили в душе капитана Весели тревожное чувство.
      Здесь, в Праге он узнал о смерти родителей и о страшной судьбе Итки. Итка погибла в Терезиенштадте, совсем рядом с Прагой.
      Однополчане рассказали ему о Терезиенштадте, о немецком лагере уничтожения евреев. Однополчане – евреи, словаки, чехи приехали оттуда почерневшие от увиденного. В тот день капитан Весели надрался вместе с ними до бесчувствия. Но сам он не поехал в Терезиенштадт. И в Марианське Лазне не поехал.
      А через несколько дней рванул к американцам в Чешске Будеевице и дальше в Грац и в Италию.
      Двадцатичетырехлетний капитан чехословацкого корпуса Иосеф Весели не сомневался в том, что ему нет места в Чехословакии. Нет места нигде. Только в Палестине. И пришло это к нему не в Праге, не после вести о смерти родителей и Итки.
      Еще во время тяжелых боев на Украине снова, как тогда в Марианське Лазне, обнаженными нервами он почувствовал свое еврейство, свою незащищенность в чужой среде. Даже в чехословацком корпусе, составляя большинство, евреи оставались инородным телом.
      Капитан Весели не обольщался. Не всегда и не все его однополчане-евреи были сливками человечества. Нередко чех, или словак, или русский (к русским Весели относил любого гражданина Советского Союза), нередко они могли дать сто очков вперед некоторым знакомым евреям. И тем не менее, именно с евреями, с любым евреем он был связан общей судьбой после тех событий в Марианське Лазне, в Мариенбаде.
      Дважды он убегал от англичан, пока добрался до Палестины. Иврита не знал. Как-то обходился вторым родным языком – немецким. Немного помогал русский. На смеси трех языков командовал ротой в подпольной еврейской армии, а после провозглашения государства Израиль и создания Армии Обороны, кадровый офицер Весели уже отлично владел ивритом.
      Он женился на своей солдатке, дочери йеменских евреев, смуглолицей красавице со смешинками в глазах. Стройная изящная маленькая Рахель казалась еще миниатюрнее рядом с двухметроворостым атлетом Йосефом. Трое сыновей пошли в отца. Только глаза унаследовали материнские – огромные, черные, смеющиеся. У светлого шатена Весели – серо-голубые.
      К семидесятипятилетию деда трое сыновей и девять внуков преподнесли подарок – поездку в Чехию. Они знали, как страстно мечтает дед посетить Марианське Лазне. Они были уверены в том, что сейчас, находясь в Праге, он преодолеет фобию и осуществит свою давнюю мечту.
      Приветливое августовское утро встретило супругов Весели на привокзальной улице в Марианське Лазне. Они не стали ждать такси и автобусом поехали в гостиницу, расположенную вблизи колоннады. Йосеф с жадностью впитывал в себя окружающее, такие знакомые улицы, не изменившиеся от редкого вкрапления новых зданий, горы, утопающие в зелени, все привычное, словно не промчались пятьдесят восемь лет после той страшной ночи, когда он скрылся в лесу.
      Рахель влюбилась в Марианське Лазне с первого взгляда, как в юности – в своего командира, родившегося в этом очаровательном городе. Даже пахнущая сероводородом вода источников казалась ей вкуснейшим напитком.
      – Ну, скажи, Йосеф, как я могла не полюбить парня, вспоенного этой водой?
      Весели улыбался. Он радовался тому, что патология не давала себя знать. И все же во время прогулок избегал приближаться к своему дому.
      В тот день в колоннаде они встретили земляков. Рахель пошла с женщинами покупать подарки внукам. Без сопровождающих, без свидетелей, все еще преодолевая внутреннее сопротивление, Весели медленно поднимался к своем дому. Где-то на полпути он непроизвольно свернул на улицу Шопена.
      Сколько лет ему было в ту пору? Четырнадцать? Пятнадцать? Марианське Лазне не знали девушки красивее Итки. По улице Шопена они шли к Лесному источнику. Там он впервые поцеловал Итку. Там Итка впервые поцеловала его. Бывало, когда они гуляли, держась за руки, Йосеф ловил восторженные взгляды мужчин, озиравшихся на Итку. Он ревновал и гордился одновременно. А Итка злилась, видя как вальяжные курортницы вожделенно поглядывают на ее Йосефа. Высокий, широкоплечий, он уже в пятнадцать лет казался зрелым мужчиной.
      Улица Шопена… У нее дома, у него ли они в четыре руки играли Шопена. Мир был прекрасен. Будущее, такое безоблачное будущее уже улыбалось им из радостного далека.
      И вдруг ножом гильотины упал 1938 год. Германия захватила Судеты. Местные немцы начали громить евреев.
      В их классе был самый никчемный ученик, Курт Вернер. Дом Вернеров примыкал к саду доктора Весели. Но ни разу Курт не был попутчиком Йосефа по дороге в гимназию или домой. Еще до прихода немцев Курт компенсировал свою физическую немощь активной деятельностью в союзе национал-социалистической молодежи. Потом их стали называть гитлерюгенд. Курт был среди бандитов, поджегших синагогу. Хлипко мышечный Курт со слегка искривленным позвоночником был одним из шести, напавших на Иосифа в тот вечер.
      Вот здесь, у этой тумбы упал немощный Курт. Но поднялся. А самый сильный из шести упал и ударился затылком о брусчатку.
      Каждый камень тротуара, казалось, покрыт волшебной амальгамой, отражавшей его юность.
      Итка. В мае 1945 года в Праге он узнал, что обрушилось на любимую девушку. В гетто умерли ее родители. На лечение в Мариенбад после ранения на Восточном фронте прибыл высокий эсэсовский чин. Он влюбился в Итку. Он предложил ей выйти за него замуж. Он увезет ее из Мариенбада. Влияние и связи позволят ему выправить документы. Никто никогда не узнает, что она еврейка, тем более, что внешность у нее абсолютно арийская. Итка даже не ответила. На немца она смотрела, не умея скрыть ненависти и презрения. Итка погибла в Терезиенштадте.
      Красивый двухэтажный особняк. В памяти не стерлась ни одна деталь. Парадный подъезд, обрамленный вычурным фронтоном. Виньетки над окнами обоих этажей и под высокой черепичной крышей. Угловая мансарда в виде башни. Собственно говоря, уже третий этаж. Его мансарда. Его башня. Его крепость. Боковой вход в приемную, кабинет и процедурную отца, врача, одного из самых уважаемых в городе.
      Дом несколько обветшал. Пятьдесят восемь лет без хозяина не пошли ему на пользу. Не было необходимости в натренированной наблюдательности, чтобы определить, сколько семейств сейчас живет в этом доме.
      В ту ночь немцы-соседи били отца, допытываясь, куда скрылся Йосеф. Через несколько дней отец скончался. Вскоре умерла мать.
      Йосеф смотрел на дом, забыв о фобии. Воспоминания настолько поглотили его, что он отрешился от действительности и не сразу заметил остановившихся у соседнего дома в нескольких шагах от себя старика и мальчика лет тринадцати. Он не сразу вслушался в немецкую речь. Здесь она не удивляла. Город наводнен курортниками и туристами из Германии. Только случайно услышанная фраза вернула Йосефа в настоящее время
      – Видишь, внучек, на фронтоне еще можно разглядеть надпись "Anno domini 1898". Мой дед построил этот дом в 1898 году. А в 1921 году я родился в этом доме. Но у нас забрали все, абсолютно все, чем мы владели, и выбросили из нашей земли. Это был трансфер двенадцати миллионов немцев – судетских, силезских, восточно-прусских и многих других.
      Йосеф вглядывался в добропорядочное лицо старика. Большие очки в легкой оправе придавали лицу интеллигентное выражение. Чуть опущенное правое плечо. Откинутая кзади спина должна была уравновесить непомерной величины живот. Сколько тысяч литров пива надо было перекачать через себя, чтобы отрастить такое чудо! Даже опущенное плечо не помогло бы Йосефу узнать своего соседа, если бы не услышанная фраза.