ГАРВАРДСКИЕ ФАЛЬСИФИКАТОРЫ НЕ УСПОКОИЛИСЬ

 
      В начале лета 1952 года Великовские переехали в Принстон. Ко времени их переезда уже был переоборудован и отремонтирован купленный ими двухэтажный дом № 76 на Хартли авеню, в котором раньше жили две итальянские семьи.
      Этот шаг был предпринят после тщательного взвешивания различных вариантов.
      Первый – возвращение в Израиль. Это могло привести к резкому снижению темпа работы. А ему уже, увы, не тридцать и даже не сорок… Кроме того, в какой-то мере это значило уступить поле боя.
      Второй вариант – остаться в Нью-Йорке и продолжить работу над следующими книгами исторического исследования.
      Третий вариант – осуществить часть работы, о которой шла речь в эпилоге «Миров в столкновениях», а именно написать книгу о находках геологов, палеонтологов и археологов, подтверждающих его теорию.
      Четвертый вариант – осуществить исследования, могущие подтвердить или опровергнуть его теории: спектроскопию атмосферы планет, изучение электромагнетизма в Солнечной системе, радиоуглеродные исследования находок археологов или предметов искусства, хранящихся в музеях, для установления истинного возраста этих предметов.
      Предпочтительным, но наименее реальным был четвертый вариант. Ученые категорически отказывались проверить теории Великовского. Поэтому следовало выбрать самый близкий к нему третий вариант, могущий в конце концов пробудить совесть ученых мира. Настоящие ученые – а Великовский, несмотря ни на что, продолжал верить, что их большинство, – не устоят перед очевидностью объективных фактов.
      Тихий университетский город с богатой библиотекой, хранящей книги по геологии, палеонтологии и археологии, – отличное место для исполнения задуманного.
      Богатейшая библиотека знаменитого Гюйо-Холла – геологического факультета Принстонского университета – можно ли было мечтать о чем-нибудь лучшем?
      Великовские поселились в Принстоне.
      Вскоре после переезда Великовский зачастил в библиотеку Гюйо-Холла. Даже будучи избалованным библиотеками в Нью-Йорке, он не мог не восторгаться полнотой собрания материалов, необходимых ему для работы над новой книгой, которую он назвал «Земля в переворотах».
      Нельзя сказать, что реакция преподавателей геологического факультета на появление в их здании Великовского напоминала реакцию пчелиного роя на случайно залетевшую в их улей чужую пчелу. Но долгое время Великовский ощущал атмосферу отчужденности и даже враждебности, подобную той, которая окутывала его на заседании Американского философского общества перед его выступлением.
      Однажды, когда он просматривал карточки в ящике каталога, к нему подошел симпатичного вида джентльмен и, доброжелательно улыбаясь, спросил:
      – Доктор Великовский, если я не ошибаюсь?
      – Вы не ошиблись.
      – Да, я узнал вас. Я видел вас в Филадельфии, на заседании Философского общества.
      Да. Простите, я не представился. Профессор Глен Джепсен.
      В течение нескольких месяцев профессор палеонтологии был единственным сотрудником геологического факультета, с кем Великовский изредка общался в библиотеке.
      А дома, на сей раз неспеша, писалась еще одна книга. Просто так. На всякий случай. Пока не для публикации. В стол. «Звездочеты и гробокопатели», – так, шутя, озаглавила ее когда-то Элишева.
      Когда-то Великовскому рассказали о враче, который всегда был корректен и любезен со своими самыми невыносимыми пациентами. Даже доведенный кем-либо из них до белого каления, внешне он оставался неизменно безупречным. Но после ухода такого пациента он хватал со стола тяжелое пресс-папье и с ожесточением швырял его в стенку.
      Великовский не бросал пресс-папье, прочитав абсурдную критику враждебных ученых или опусы безграмотных журналистов, ради доллара создающих свою низкопробную продукцию.
      Он писал «Звездочеты и гробокопатели».
      Все книги Великовского, уже написанные и те, которые еще предстояло написать, отличаются тем, что каждая глава, раздел и даже подглавы четко и интересно озаглавлены. Тем более, это относится к книге, которую без натяжек можно причислить к беллетристике. Это история создания и публикации «Миров в столкновениях» и реакция на эту книгу. Но три части «Звездочетов и гробокопателей» названы «файлами», что подчеркивает ее документальность.{Наиболее близкий перевод на русский язык: подшивка бумаг, подшивка к делу, скоросшиватель} Осенью 1952 года в «Протоколах Американского философского общества» появилась статья Пайн-Гапошкин, обвиняющая Великовского в том, что он извращает цитируемую им литературу. Как доказательство она привела пять примеров. Последний вообще не имел отношения к «Мирам в столкновениях». Но так же, как и четыре предыдущих, так же, как многие тысячи цитат, Великовский и эти привел абсолютно точно. Зато Гапошкин ловко заменила части фраз многоточиями, чтобы создать у читателя впечатление, будто автор «Миров в столкновениях» поддерживает свою теорию ссылками на несуществующие данные. Это были ложь и фальсификация.
      Великовский послал в «Протоколы» статью, в корректной академической манере сравнивающей цитаты из книги с их извращением в статье Гапошкин.
      Через некоторое время он получил ответ, что редакционная коллегия решила не публиковать его статью. Редакционная коллегия «Протоколов Американского философского общества» стала сообщником фальсификатора и лжеца.
      Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения. Возмущение Великовского легко понять: он не только не нуждался «в извращении цитат» для доказательства своей теории, но даже цитировал работы, противоречащие ей.
      По этому поводу профессор Этьен Дриотон, генеральный директор всех египетских древностей, в том числе Каирского музея, 29 мая 1952 года написал Великовскому:
      «…книгу («Века в хаосе»)… которую получил сегодня утром, я уже почти полностью прочитал, настолько она волнующа и пленительна.
      Вы действительно перевернули – и с какой пикантностью! – множество наших исторических исходных посылок, которые мы считали установленными. Но вы сделали это с абсолютным отсутствием предубежденности, беспристрастно и с полной документацией, что заслуживает особой похвалы… Можно дискутировать по поводу ваших заключений. Но независимо от того, примут их или нет, они ставят вопросы заново и делают необходимостью глубокое их обсуждение в свете ваших гипотез. В любом случае это замечательная книга, и она очень важна для науки».
      Таково заключение виднейшего ученого в области, которая была темой книги.
      Таким образом, самый крупный в мире специалист по древней истории и по «Ветхому Завету» профессор Роберт Пфейфер и самый крупный в мире египтолог, профессор Этьен Дриотон независимо друг от друга дали наивысшую оценку историческому исследованию Великовского.
 

 
      14 октября 1953 года Великовского пригласили прочитать лекцию на форуме аспирантов Принстонского университета. Аудитория была заполнена до отказа: пришли не только аспиранты различных факультетов, но и профессора, и студенты старших курсов.
      Лекцию о своей книге «Миры в столкновениях» в свете последних открытий Великовский начал с рассказа о том, как учения XIX века превращались в догму, как период между 1895 и 1950 годом стал временем созревания «еретических идей».
      Он рассказал, как крупнейший французский археолог, – профессор Клод Шаефер, основываясь на данных раскопок, пришел к тем же выводам, к каким Великовский пришел, изучая исторические источники. Он рассказал о недавних находках в геологии, подтверждающих его теории. В том числе и о последних открытиях в астрономии, неопровержимо подтверждающих его «крамольные», по мнению ортодоксальных ученых, мысли – о коллизиях не только в Солнечной системе, но даже о столкновениях галактик, об электромагнитном взаимодействии между телами в космосе. Тут же Великовский высказал мысль о том, что Юпитер должен излучать радиошумы.
      По аудитории прокатился ропот: это собравшимся здесь представлялось абсолютно невероятным. Астрономы только улыбнулись, услышав эту «нелепость». Какое радиоизлучение может быть у холодной планеты? Вероятно, сейчас они не вспомнили о том, что еще три года назад утверждения Великовского об электромагнитных явлениях и столкновениях миров тоже звучали абсурдно…
      Великовский не знал, что на лекции присутствовали дочка Эйнштейна – Марго и его личная секретарша Элен Дюкас – они были специально посланы профессором. Впрочем, Марго и сама собиралась пойти: ей очень нравилась Элишева, и она представляла себе, каково приходится жене ученого, постоянно живущего в атмосфере преследования и ненависти. Отчет Марго и Элен Эйнштейну был весьма эмоциональным.
      – Господин профессор, я вам весьма признательна за то, что вы послали меня на лекцию. Я уже давно не получала такого удовольствия от публичной лекции.
      – Папа, мне очень жаль, что тебя не было с нами.
      – Женщины, пожалуйста, последовательно. Как аудитория?
      – Была переполнена, господин профессор.
      – Я имею в виду реакцию аудитории…
      – Великовский поразил всех. Даже несогласные с ним профессора сидели, затаив дыхание. Об аспирантах и студентах и говорить не приходится.
      – Ну, а по существу?
      – Папа, даже я поняла каждое слово. Меня он убедил.
      – Марго, не только вас. Я видела, что он убедил многих. Я застенографировала для вас, господин профессор, образец его риторических приемов. Вы позволите?
      – Разумеется.
      – Однажды в предзакатный час, – начала читать мисс Дюкас, – в мой кабинет вошел посетитель, джентльмен с заметной внешностью. Он принес манускрипт, описывающий небесную механику. Бросив взгляд на несколько страниц, я почувствовал, что передо мной работа математического гения. Я вступил в беседу с моим посетителем и упомянул имя Джеймса Кларка Максвелла. Мой гость спросил: «Кто это?» Смущенный, я ответил: «Знаете, это ученый, который дал теоретическое объяснение экспериментам Фарадея». «А кто такой Фарадей?» – спросил чужеземец. С растущим смущением я сказал: «Конечно, человек, который осуществил основополагающие работы в электромагнетизме». «А что такое электромагнетизм?» – спросил джентльмен. «Как ваше имя?» – спросил я. Он ответил: «Исаак Ньютон». Я проснулся.
      На моих коленях лежал раскрытый том: «Принципы» Ньютона. История рассказана, чтобы проиллюстрировать то, что я сказал раньше. Стали бы вы слушать кого-либо, обсуждающего механику сфер, кто не знает элементарных физических сил, существующих в природе? Но это именно позиция, занятая астрономами, которые шумно приветствуют «непогрешимую» небесную механику, как представляли себе ее в 1660 году, небесную механику, в которой электричество и магнетизм не играли существенной роли.
      Эйнштейн уже давно так не смеялся.
      – Ай, да Великовский! Ну и прием! Он это умеет! Он меня тоже однажды поддел подобным образом. Он показал мне брусчатку под моими окнами…
      Эйнштейн перестал хохотать, что-то невнятно пробурчал в усы и сказал:
      – Мне бы очень хотелось пригласить его и побеседовать.
      – Папа, он будет рад твоему приглашению. Элишева рассказывала мне, как он тебя почитает.
      – Первая скрипка? Очаровательная женщина. Ты считаешь удобным пригласить Великовских?
      – Разумеется. Если хочешь, я могу это взять на себя.
 

 
      Со сложным чувством, основным компонентом которого была грусть, приближался Великовский к двухэтажному каменному дому с зелеными ставнями на улице Мерсерстрит, 112.
      Дверь отворила мисс Элен Дюкас. Эйнштейн встретил Великовских у порога.
      Несколько первых фраз были адресованы Элишеве. Он вспомнил ее проникновенную игру, когда они исполняли моцартовские квартеты, поинтересовался ее успехами в скульптуре. Он усадил Великовских и начал сражаться с тяжелым массивным креслом, резко отличающимся от скромной обстановки комнаты. Он пытался приблизить его к стульям гостей. Великовский встал и поспешил помочь. Эйнштейн поблагодарил кивком головы и, улыбнувшись в свисающие усы. сказал:
      – Это мое юпитерово кресло.
      Эйнштейн обратился к Великовскому так, словно сегодня утром они на полуслове прервали беседу:
      – Сперва вы подняли шторм вашей книгой «Миры в столкновениях», а сейчас только и слышишь о лекции Великовского. Конечно, ваш хитрый рассказ о странном госте, оказавшемся Ньютоном, – блестящий лекторский прием, но он вовсе не доказывает вашу правоту.
      – Вы так считаете?
      – Уверен. Признаюсь, ваша книга увлекла меня. Но мне кажется, что ваши критики правы. Зачем вам понадобились электромагнитные взаимодействия?
      – Зачем вам понадобилась теория относительности? Разве вы обнаружили ошибку в ньютоновской теории?
      Эйнштейн ничего не ответил, воспользовавшись тем, что именно в этот момент подали чай.
      – Кстати, вы упомянули, что сидите в кресле Юпитера, – продолжал Великовский. – Не допускаю, что кто-либо может не согласиться с этим. Но задумывались ли вы, почему Юпитера? Почему не Солнца, которое ярче и важнее? Представьте себе, что однажды вечером я бы остановил любого студента или профессора и спросил бы их, какая из сияющих над головою звезд – Юпитер? Нашелся ли бы хоть один, кто смог указать мне планету? Как же произошло, что Юпитер стал величайшей святыней в Риме, точно так, как Зевс – в Греции, Мардук – в Вавилоне. Маздра – в Персии?
      Всё это названия планеты Юпитер. Можете вы объяснить, почему эта планета обожествлялась народами древности, почему ее имя было на устах у каждого?
      Движение планеты не представляет собой чего-либо исключительного – раз в двенадцать лет она пересекает небо. Это яркая планета, однако, она не доминирует в небесах. В то же время Аполлон – Солнце – источник света и тепла, был только второй святыней.
      – Действительно, я никогда не задумывался над этим.
      – Помните, как в «Илиаде» Гомер рассказывает о том, что Зевс сильнее всех богов, вместе взятых, что он своей цепью может притянуть их всех вместе с Землей?
      Византийский ученый Евстахий прокомментировал это описание буквально в современных терминах: сила притяжения планеты Юпитер больше, чем всех остальных планет вместе взятых, включая Землю.
      – Невероятно! Выходит, древние знали уйму вещей, до которых человечеству потом пришлось добираться, сражаясь с Аристотелем и догматизмом католической церкви?
      – Как и глубоко уважаемый мною профессор Адамс, вы недооцениваете древних. Они действительно знали уйму вещей. Аристотель сделал все возможное, чтобы человечество забыло о них. Но это – особая тема.
      Великовский украдкой посмотрел на часы. Эйнштейн сидел в своем «юпитеровом кресле» сорок пять минут. Великовский подал знак Элишеве. Они встали, чтобы поблагодарить гостеприимного хозяина и попрощаться с ним. Эйнштейн запротестовал:
      – Нет, нет, я вас не отпущу! Мы только начали беседу, а вы уже собираетесь меня покинуть.
      Великовский не возвращался к теме, связанной с его работой. Он повернул беседу в другое русло. Эйнштейн заговорил о вещах, которые явно были постоянным предметом его размышлений. Разговор шел об относительности времени. Затем они заговорили о случайном и совпадении. Чувствовалось, что даже сейчас Эйнштейн продолжает философский спор с представителями копенгагенской школы. Он посмотрел на Великовского и очень серьезно сказал:
      – Конечно, это редкий случай, когда мое кресло занимает нынешнюю позицию в пространстве. Но нет ничего случайного в том. что мы сейчас сидим и беседуем, потому что мешугоим притягиваются друг к другу. Эйнштейн применил ивритское слово «мешугоим», что означает «сумасшедшие», бывшее в его лексиконе самой высокой оценкой нестандартного, выдающегося интеллекта.
 

 
      В конце ноября 1953 года Великовский тщательно отредактировал свою лекцию, прочитанную в Принстонском университете (в таком виде она будет опубликована как послесловие к книге «Земля в переворотах»). Один экземпляр послал Эйнштейну.
      Через несколько дней старый ученый снова пригласил Великовских к себе.
      После короткой светской беседы Эйнштейн высказал недоумение, почему Великовский упорно говорит об электромагнитных взаимодействиях.
      – Если вы позволите. – сказал Великовский, – я выскажу мысль, которая может показаться вам банальной.
      – Что-нибудь наподобие брусчатки на берлинской улице?
      Эйнштейн хитро улыбнулся.
      – На сей раз ближе к вашей специальности. Мне бы хотелось напомнить вам, что не Великовский, а Эйнштейн мечтал о единой теории поля, Эйнштейна почему-то не удовлетворяли только гравитационные взаимодействия.
      – Ну, мой дорогой, это – совсем из другой оперы. Ньютоновская теория отлично объясняет небесную механику и ей вовсе не нужна единая теория поля.
      – Сомневаюсь. Тем более, что повод для сомнений мне дал профессор Эйнштейн.
      – Что вы имеете в виду?
      – Если я не ошибаюсь, вы вместе с двумя другими евреями – Инфельдом и Гоффманом – определили траектории движения двойных звезд значительно точнее, чем это было сделано на основании ньютоновской механики.
      – Ух, ты! Вот это удар! Какое счастье, что среди копенгагенских философов, более тридцати лет воюющих против меня, нет Великовского.
      – Это не моя профессия, но мне кажется, что у копенгагенской школы просто нет аргументов против вас. А мне вы предоставили отличную возможность.
      – Ну, что касается вашей профессии, то еще в Берлине я запутался в этом вопросе.
      А вот небесная механика… Надо подумать. Хотя мне кажется, что вы не правы.
      – Конечно. Здравый смысл. Как говорится. Каnn ich meinen kleinen Finger als Zeuger beibringen (могу я привлечь мой мизинец в качестве свидетеля? (нем.) – Великовский, вы – форменная язва. Я же сказал, что надо подумать.
      – Ну, уж если я язва, а вы хотите подумать, то я посмею напомнить вам еще одно, по-моему, просто изумительное изречение.
      Великовский пристально посмотрел на Эйнштейна.
      – Чье изречение?
      Великовский не ответил на вопрос и перешел на английский:
      – Прости меня, Ньютон! Ты нашел единственный для твоего времени путь, который был доступен только человеку величайшей силы мысли, каким был ты… Созданные тобой понятия еще сейчас движут наше физическое мышление, но сегодня мы уже знаем, что для более глубокого постижения глобальных связей мы должны заменить твои понятия другими, более отдаленными от непосредственного опыта, Эйнштейн улыбнулся:
      – Да, я написал это. Я действительно чувствовал себя виноватым. Но как это вам удается нащупывать самое уязвимое место у оппонента? И главное – какой феноменальной памятью надо обладать, чтобы вдруг с такой точностью цитировать нужный абзац. Господь вообще не очень щедр на мешугоим, но мешуга, подобного вам, я вообще не встречал. Доктор медицины? Ну и ну!
      Великовский чувствовал, что этот диалог и беседа с Элишевой о музыке – только прелюдия к теме, ради которой, вероятно. Эйнштейн пригласил их. Действительно, он заговорил о круглом Солнце, о форме, которая, как считал Великовский, не соответствует ньютоновским законам. Эйнштейн яростно сопротивлялся, ощущая, однако, слабость своей позиции. Великовский увлекся и очень удивился, когда Элишева напомнила, что уже далеко за полночь и не следует злоупотреблять гостеприимством.
      На следующее утро, чувствуя угрызения совести, Великовский собрался позвонить и попросить у Эйнштейна прощения за вчерашний затянувшийся визит. Но вдруг раздался телефонный звонок: Элен Дюкас сказала, что профессор сейчас возьмет трубку.
      – Дорогой доктор, после нашей беседы вчера ночью я прокрутил в своем сознании проблему сферической формы Солнца. Уже перед самым утром я включил свет и подсчитал, какую форму должно иметь Солнце под влиянием ротации. Я бы хотел доложить вам полученные результаты…
      Если раньше Эйнштейн категорически возражал даже против самой возможности космических катастроф в историческое время, то сейчас он задумался над тем, какую объективную ценность представляют древние записи и предания. Вместе с тем, описанная Великовским причина катастроф все еще вызывала у него сомнение. Нет, он просто не мог согласится с Великовским.
      Психоаналитику было бы даже интересно наблюдать, как Эйнштейн постепенно сдает свои казалось бы неприступные позиции. Но Великовскому трудно было оставаться наблюдателем, когда дело касалось его теорий.
 

 

И ГРОБОКОПАТЕЛЯМИ»

 
      8 марта 1954 года Шуламит и Авраам Коган прислали из Хайфы телеграмму о рождении Ривки, еще одного представителя рода Великовских в Израиле. Вскоре Рут сообщила о рождении сына Рафаила. Два внука и две внучки. Две опубликованных книги и две книги в работе, завершение которой можно было уже предвидеть. … Был теплый майский вечер 1954 года. За большим, во всю стену, окном кабинета зажглись первые звезды. Бесконечность, казалось, окутала тихие холмы Нью-Джерси.
      Смягчилось даже ощущение неухоженности в эйнштейновском кабинете со стопками книг на полу, с коллекцией курительных трубок, кажущихся почему-то запыленными.
      Великовский принес Эйнштейну главы книги «Земля в переворотах» – от восьмой до двенадцатой. Очень важно было узнать мнение Эйнштейна по поводу высказанных в них мыслей.
      В течение полугода Эйнштейн неоднократно пытался завести разговор о реакции ученых на «Миры в столкновениях». Великовский охотно говорил о научном и психологическом аспектах этой проблемы, но всякий раз ловко уходил от необходимости называть конкретные имена. Но сейчас Эйнштейн случайно, а, может быть, и умышленно, больно задел его, сказав:
      – Я догадываюсь, что какая-то непорядочность могла вынудить даже такую благородную душу, как Великовский, отреагировать соответствующим образом. А все-таки мне не хотелось бы вдруг узнать, что вы дали журналистам пищу против ученых.
      – Как это ни удивительно, на подлость ученых я публично отреагировал только один раз, после увольнения из издательства «Макмиллан» редактора моей книги. Но мне интересно было бы увидеть, как бы вы отреагировали, скажем, на это. Великовский вынул из портфеля первый «скоросшиватель» «Звездочетов и гробокопателей», извлек из него несколько писем Шапли и других, положил их на стол перед Эйнштейном.
      Эйнштейн, прочитав, был потрясен и даже не пытался скрыть этого.
      – Великовский, все это должно быть опубликовано. Писатель, обладающий хорошим драматическим талантом, должен оформить имеющийся у вас материал в книгу. Боже мой, какой это будет документ!
      В тот вечер Великовский не рассказал Эйнштейну, что уже оформляет имеющийся материал в книгу. Ему вообще сегодня не хотелось тратить время на разговоры, не имеющие отношения к его теории.
      Через несколько дней Великовский получил большое письмо от Эйнштейна, написанное им собственноручно. Письмо содержало критические замечания по поводу пяти глав «Земли в переворотах». Несколько абзацев были посвящены письмам, прочитанным им в тот вечер. Эйнштейн писал, что Шапли можно понять, хотя его нельзя простить. И тут же, противореча самому себе, он писал: «Однако, следует отдать ему должное – на политической арене он вел себя мужественно и независимо…» Поэтому, мол, в какой-то мере будет справедливо, «если мы накинем на него мантию еврейского сострадания, как это ни трудно». Однако он не отказывался от мысли, что имеющиеся у Великовского документы должны быть оформлены в книгу.
      Во время следующей встречи после обсуждения проблем, связанных с «Землей в переворотах», Эйнштейн решил продолжить разговор, касающийся Шапли, но тут же деликатно прекратил, видя, как болезненно Великовский реагирует на эту тему.
      Именно деликатность хозяина удерживала Великовского от откровенного разговора.
      Эйнштейну – 75 лет. В этом возрасте трудно, если вообще возможно, изменить мировоззрение. То, что мог рассказать Великовский, безусловно ущемит чувства доброго и порядочного человека, такого одинокого и легко ранимого.
      Возвращаясь ночью домой, Великовский упорно думал, почему Эйнштейна так глубоко задела эта проблема. Дело не только в хорошем отношении и в интересе к нему.
      Эйнштейн не случайно препарирует поведение Шапли. Что-то скрытое от самого себя пытается выяснить старый ученый, что-то касающееся лагеря либералов, к которому он принадлежит и к которому не принадлежит Великовский. несмотря на гуманизм, пропитавший его до мозга костей.
      Поэтому через несколько недель в письме, обсуждающем научные проблемы, Великовский принял вызов Эйнштейна и написал: «Очень рано вы накинули на Шапли мантию еврейского сострадания: вы видели только начало подшивки документов, относящихся к "Звездочетам и гробокопателям" и к их лидеру. То, что он либерал, не извиняет, а усугубляет его вину».
      Они встретились через несколько дней. Эйнштейн начал разговор именно с этой фразы:
      – Великовский, что у вас на душе? Что вы боитесь рассказать, чтобы не ущемить старика?
      Великовский улыбнулся, дав этим понять, что Эйнштейн не ошибся в мотивах ухода от нежелаемой темы.
      – Хорошо. Я расскажу. Но сперва о мантии нашего еврейского сострадания и любви к ближнему. Не стану касаться истории, напоминать вам, как Саул пощадил царя амалекитов, злейших врагов евреев, и как это милосердие отразилось на судьбе нашего народа.
      Я расскажу вам о событии, происшедшем шесть лет назад. Дорога между еврейским поселением Гуш а-Цион возле Хеврона и Иерусалимом была заблокирована арабами, численно неизмеримо превосходящими кучку защитников поселения, оставшихся почти без боеприпасов. Тридцать пять еврейских юношей решили пробраться в поселение с грузом боеприпасов тайно, по горам Иудеи. На своем пути они случайно наткнулись на старика-араба, пасущего овец. Что в подобных условиях должны были предпринять воины, успех операции которых всецело зависел от того, удастся ли им остаться необнаруженными?
      Эйнштейн беспокойно заерзал в кресле.
      – Да, вы правы. Они накинули на араба мантию своего еврейского сострадания. Вы молчите и не спрашиваете, чем закончилось это человеколюбие. Старик поспешил в деревню, и все тридцать пять юношей пали в неравном бою. Гуш а-Цион остался без боеприпасов. В 1929 году в Хевроне, в городе нашего праотца Авраама, в одном из четырех наших священных городов были вырезаны евреи. В 1948 году защитники поселения возле Хеврона, почти безоружные, без боеприпасов были атакованы танками Арабского легиона и тысячами арабов из всех окрестных деревень, спешивших вырезать несколько десятков евреев. Вот оно, проповедуемое вами еврейское сострадание! Сегодня, в 1954 году, нет возле Хеврона еврейского поселения.
      Эйнштейн молчал. Великовский все еще взвешивал, рассказать ли то, что, как он считал, может болезненно ранить старика. Словно прочитав его мысли, Эйнштейн попросил: