– Дальше! – Скомандовал Генрих.
– Дядечка, отпустите, мы больше не будем.
– Дальше! – Велел "дядечка" лет на шесть старше просящего. Нательные рубашки, кальсоны и носки прибавились к кучам. Вадим фонариком ударил своего подопечного.
– Изойдите!
Голые, как первобытные люди в тропиках, они рванулись и исчезли в темноте.
– Чумной ты, Генка. А если бы у них оказались ножи? – Вадим аккуратно увязал два узла, и они медленно направились к общежитию по безлюдной улице. Вадим продолжал упрекать Генриха в неразумности его поведения даже после того, как тот, огрызнувшись, сказал:
– А если бы ты погиб на войне?
И только после фразы: "А если бы Старик доказал и тебе, что мина не врывается?", Вадим рассмеялся и перестал пилить своего друга.
Странное свойство человеческой натуры смехом реагировать на события, по меньшей мере достойные соболезнования. Можно еще понять смех прохожих, увидевших, как молодой зевака, заглядевшись на прошедшую мимо него красивую женщину, наткнулся на столб и набил себе шишку на лбу. Но что смешного в том, что старик, поскользнувшись на огрызке яблока, брошенного каким-то мерзавцем, упал и сломал ногу?
Смех Вадима тоже был реакцией неадекватной.
Минирование в училище преподавал капитан лет сорока. Восемнадцати или двадцатилетние курсанты называли его Стариком. Однажды, объясняя взводу устройство противотанковой мины и ее безопасность для минера, Старик сказал:
– Вот сейчас я не просто наступлю, а шлепнусь не нее, и ничего не случится.
Он действительно шлепнулся на мину. Из двадцати пяти курсантов их взвода в живых остались только Вадим, Генрих и еще один с оторванной ногой. От капитана не осталось даже петлиц.
На следующее утро вместо университета друзья отправились на толкучку. Трофеи были великолепны, но, к сожалению, малы и на Вадима и на Генриха. Не более часа заняла у них распродажа вещей. Можно было даже успеть на вторую пару. Но как было не отпраздновать такое несметное для студентов количество денег? Они крепко выпили и сытно закусили в забегаловке, в которой продавали по коммерческим ценам. Закусили сытно впервые за несколько месяцев.
Трапеза не помешала бы Генриху купить хорошее зимнее пальто. К сожалению, в эти дни у двух студентов их группы пропали хлебные карточки. То ли они потеряли, то ли кто-то стащил. Оба студента были в отчаянии, а группа – в трауре. Уже планировали, как от голодного пятисотграммового пайка подобия хлеба каждый студент будет отщипывать по кусочку, чтобы не дать погибнуть товарищам. Но отщипывать не пришлось. Генрих дал каждому студенту по тысяче семьсот рублей, не оставив себе ни копейки. Оба студента были спасены от голода, а покупка пальто откладывалась до лучших времен. Увы, до окончания университета эти времена не наступили.
Дипломная работа Генриха оказалась сенсацией, хотя было известно, что бывший сапер – первый студент на факультете. Рецензировавший дипломную работу профессор, видный физик-теоретик, написал, что это законченная кандидатская диссертация. Никто не сомневался в том, что Генриху предложат остаться в аспирантуре. Но его почему-то не оставили. И даже, в отличие от сереньких студентов, которых распределили учителями физики здесь же, в столице республики, Генриха направили учителем в глухую провинцию.
За полтора года, в свободное от преподавания время, он с увлечением работал над очень занятной проблемой и оформил ее как диссертацию. К его дипломной работе проблема не имела никакого отношения.
День в Москве, когда он привез свою работу в Институт физики, начался с подозрительного взгляда гардеробщицы, принявшей его шинель. Именно в этот момент Генриху стало абсолютно ясно, что он обязан приобрести пальто. Совсем недавно он сменил свой китель на гражданский костюм, съевший все сбережения. Пальто он сможет купить не раньше лета. К его шинели притерпелись в школе, но это вовсе не значит, что в Институте физики к ней может быть такое же снисходительное отношение.
Вскоре он получил извещение, что его диссертация принята к официальной защите, что не позже, чем через месяц ему сообщат, кто официальные оппоненты. Защита, учитывая загрузку Ученого совета, вряд ли состоится раньше будущего года. Но не прошло и недели, как из Института пришло еще одно письмо, от академика Ландау, начинавшееся обращением "Дорогой Генрих Абрамович!" Академик предлагал выбросить в унитаз официальное письмо, так как лично он будет одним из оппонентов, и, следовательно, защита состоится максимум через три месяца.
Академик написал, что у него возникли некоторые мысли в связи со вторым выводом работы, что это должно иметь очень интересное развитие и что, даже если не удастся на этой защите присвоить Генриху Абрамовичу степень доктора, а не кандидата физико-математических наук, что связано с некоторыми субъективными причинами, не имеющими ничего общего с физикой, то в течение нескольких месяцев из второго вывода можно будет сделать еще одну великолепную диссертацию.
Академик предлагал Генриху Абрамовичу немедленно бросить свое учительство в Тмутаракани (так он написал) и приехать работать в его отделе.
Официальное письмо не было выброшено в унитаз по причине отсутствия унитаза. Генрих пользовался дворовой уборной, хлипким фанерным сооружением, грозившим рухнуть в самый неподходящий момент. Ответить всемирно известному академику следовало немедленно. Но шок от прочитанного был так глубок, что лишь спустя неделю Генрих смог записать мысли, формулировавшиеся в течение нескольких бессонных ночей.
После слов благодарности он объяснил, что не имеет права оставить работу, так как из трех лет, которые он обязан отработать после окончания университета, прошла только половина. Затем, кто разрешит ему проживать в Москве без прописки, и главное – где? Что касается развития второго вывода, то кое-что он уже сделал. Он тоже заметил эту возможность. Генрих приложил к письму несколько листов бумаги в клеточку, вырванных из тетради, густо исписанных формулами.
В следующем письме академик не скрывал восторга по поводу этих листов и выразил уверенность в том, что они уже сейчас решили вопрос о степени доктора физико-математических наук. А квартира, прописка и досрочное прекращение учительства не должны беспокоить Генриха Абрамовича. Этим займется дирекция Института физики.
Генрих снова несколько дней обдумывал ответ. Он уже даже собирался рассказать обо всем директрисе. Но каждый день, встречаясь со своими учениками, испытывал чувство вины перед ними. Нет, до конца учебного года он не уйдет из школы. Так он написал академику.
Генрих обратился в местный комитет с просьбой выделить ему денежную ссуду для покупки пальто. Это стало событием в учительской. Не только преподавательница физкультуры, которая откровенно плотоядно поглядывала на Генриха, и надо было быть Генрихом, чтобы не замечать этих взглядов, но чуть ли не все учительницы пошли с ним в магазин покупать пальто. А затем в учительской обмывали покупку. Во время выпивки решили тут же выбросить шинель. Генрих уже почти согласился. Но в последнюю минуту решил сохранить ее из чувства признательности. А уже через два дня он радовался тому, что не выбросил шинель. Хотя, чему было радоваться?
Он возвращался домой по безлюдной улице, перегороженной сугробами снега. Серые сумерки перекатывались в раннюю темноту. Фонари, пусть даже тусклые, редкие и нерегулярные еще не горели. Генрих шел, не замечая этого, напряженно думая о том, как связать полученный вчера результат с квантовыми переходами. Из калитки внезапно возникла мужская фигура. Блеснуло лезвие щелкнувшего ножа.
– Скидовай пальто!
В течение долей секунды в сознании прокрутилась картина грабежа тогда, шесть лет назад. Он уже собирался повторить действия той ночи. Но острие ножа почти касалось подбородка. К тому же, он еще не привык к новому пальто и чувствовал себя в нем малоподвижным. А тут еще скользкий снег под ногами, которые и сейчас не были надежными и устойчивыми, хотя уже несколько лет он ходил без костылей. Сейчас Вадим был бы прав.
Генрих снял пальто и отдал его грабителю.
На следующий день, придя в учительскую в своей старой шинели, Генрих не стал объяснять, что произошло накануне. Он вообще старался уйти от вопросов. Его шутки становились все менее добродушными, и коллеги прекратили приставать, единодушно решив, что это проявление странности, присущей талантливому человеку.
Прошло два дня. Генрих возвращался домой по той же улице, по тем же сугробам, по тем же сумеркам, переходившим в темноту. Мощные ледяные сталактиты висели под крышами, признаки невидимой войны между зимой и летом, хотя холодный ветер пронизывал до костей. Вдруг в этих густеющих сумерках у той же самой калитки Генрих увидел человека в своем пальто. Он почувствовал, как сердце толчком рванулось к горлу. Когда они сблизились, Генрих на мгновенье усомнился, тот ли это молодой человек. Он не запомнил его, даже не разглядел как следует.
– Попался, голубчик!
Молодой человек остановился и испуганно посмотрел на оттопыренную полу истертой шинели. Генрих в кармане из сжатого кулака выставил указательный палец. Молодой человек, вероятно, не сомневался в том, что из кармана на него нацелен пистолет.
– Ну-ка, снимай пальто! – Приказал Генрих.
Молодой человек расстегивал пуговицы дрожащими руками, не отрывая взгляда от оттопыренной полы шинели. Он снял пальто и протянул его Генриху. Кивком подбородка тот показал на сугроб. Пальто тут же упало на слежавшийся снег, а молодой человек стал осторожно отступать задом. Удалившись метров на десять, он повернулся и стремглав пустился по пустынной улице.
Генрих поднял пальто и счастливый, вновь ощутивший себя командиром роты, продолжил путь. Давно уже он не был так доволен собой. Черт возьми, недаром прошел он школу войны! Завтра в учительской без стыда он, наконец-то, расскажет эту историю.
На следующее утро, собираясь на работу, Генрих подошел к вешалке и произнес перед шинелью патетическую речь:
– Спасибо, старушка. Верой и правдой ты отслужила мне шесть с половиной лет. Куцая, с кожаными заплатами, без своего родного хлястика, с хлястиком, стыдно признаться, сворованным, потертая и уродливая, ты была моим одеянием и одеялом. Сейчас я отдам тебя хозяйке, и ты станешь подстилкой для ее собаки. Пойми, старушка, это вовсе не пренебрежение. Ты будешь продолжать служить живому существу. Какая разница – человеку или собаке? Еще неизвестно, кто лучше.
Генрих снял с вешалки новое ратиновое пальто и… Не может быть! Он готов был заплакать. Медленно повесил пальто на вешалку и зачехлил его газетами, чтобы оно не запылилось.
Он надел шинель, с которой так тепло распрощался лишь минуту назад и подавленный и пристыженный ушел на работу.
В течение месяца он каждый вечер медленно прогуливался по той злополучной улице, надеясь встретить молодого человека, с которого снял пальто.
Генрих болезненно переносил любое проявление непорядочности. Обостренное чувство справедливости вместе с кровью циркулировало в его сосудах. В неизменных генах оно досталось ему по наследству от библейских пророков. Всю жизнь он старался быть предельно осторожным, чтобы невзначай не нарушить механизм, поддерживающий зыбкое состояние справедливости. Он знал: это очень деликатный и чувствительный механизм. Как взрыватель у мины.
Тогда, в училище, Старик был прав. Со многими сотнями подобных мин Генрих имел дело на войне. Мина не должна была взорваться. Но… Сапер ошибается только один раз.
Распрощавшись с шинелью и собираясь надеть счастливо отобранное пальто, Генрих вдруг заметил, что подкладка у него совсем другого цвета.
1991 г.
ЦЕЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР
"Кровь с яйцами" – так называло Веру все мужское население проектного института. Эта кличка родилась внезапно и случайно, как все великие открытия.
В тот вечер отдел бражничал по поводу великого праздника – Дня строителя. Вениамин всегда ощущал шевеление внизу живота, глядя на Верины округлости. Но сейчас, уже слегка выпив, он чуть не стонал, когда Верка, доставая винегрет или бутылку с водкой, терлась об него своей потрясающей грудью.
Верка рассказывала подругам, что иногда у нее просто горит между ногами. В такие минуты она способна отколоть черт знает что. Возможно, в тот вечер у нее горело. Она многозначительно чокнулась с Венькой, выпила и пошла к выходу, соблазнительно покачивая своими прелестями. Звон рюмки прозвучал для Веньки как благовест.
Старший инженер Вениамин был парнем видным, хотя рядом с Верой даже более крупногабаритные мужчины казались хлюпиками. Венька изнывал и побаивался ее. Но сейчас, приняв несомненный сигнал, он вышел вслед за своей пассией.
Вера вошла в комнату сантехнического отдела, затворила за Веней дверь, вложила ножку стула в скобу ручки и, не надеясь на мужскую инициативу, жадно впилась в него плотоядными губами.
– Прямо на столе в сантехническом он меня бахнул, – отрапортовала Вера девчонкам. Так, независимо от возраста, называли друг друга подруги.
Пьяный то ли от водки, то ли от Верки, Веня вошел в уборную, где по традиции собирались покурить его товарищи по отделу. Они с интересом оглядели Вениамина. Кто-то спросил:
– Ну, как Верка?
Голова старшего инженера с детства была нашпигована штампами. И не только из газет. Он хотел выдать один из них – либо "кровь с молоком", либо "конь с яйцами". Но штампы беспорядочно перекатывались в мозгу, как гравий в бетономешалке, путались, не попадая в нужные ячейки, и заплетающимся языком Венька изрек:
– Кровь с яйцами.
На следующий день этот шедевр стал кличкой, известной всему проектному институту – от вахтера до директора.
Вера была видной персоной в институте не только благодаря экстерьеру. Техник-чертежник, она зарабатывала больше групповых инженеров. Вера работала сдельно, получая зарплату за каждый вычерченный лист. Соображала она быстро. Графика у нее была четкой, чистой. К тому же Вера не жалела бумаги. Вместо трех деталей на одном листе она предпочитала три листа для одной детали. Деньги она получала не за детали, а за листы. Руководитель группы, не глядя, подписывала ее наряды. У руководителя группы не возникало причин быть недовольной своей подчиненной. А денежные вопросы Розу не интересовали. Главное, чтобы группа работала слаженно.
Безотносительно к подписям нарядов, Вера любила руководителя группы. Розу любили почти все, кто с ней общался. Но Вера!
Верин отец сказал, впервые увидев Розу:
– Если в каждом поколении евреев есть хоть одна такая женщина, то понятно, почему не исчез с лица земли этот древний и странный народ.
Чудак отец. Ему-то что от его еврейства? Небось, вторично женился уже не на еврейке. Конечно, Роза не обычная. Мягкая, деликатная Милая застенчивая улыбка светилась, струилась из глубины души. Но лучше не нарываться и не быть ее противником. На библейском лице вмиг возникала другая улыбка. Можно было бы назвать ее саркастической, если бы не заключенная в улыбке какая-то трансцендентальная сила, останавливающая внезапно, как хлыст дрессировщика на арене останавливает тигра. Когда на лице Розы появлялась эта улыбка, не только смежники прекращали спор, но даже Вера понижала свой громоподобный голос и переставала качать права.
Роза была единственной женщиной, которую любила Вера. Маму она не помнила. Мачеха – славная русская женщина. Ее можно было бы любить. Но с ясельного возраста Вера ревновала мачеху к отцу. По-настоящему ревновала. Вера чувствовала, что мачехе тоже нужны прикосновения, от которых сладко замирает сердце.
В первом классе с Верой за одной партой сидел Алик, их сосед по квартире, тихий, застенчивый. Никогда в жизни он не посмел бы прикоснуться к девочке. Но Вера настойчиво хватала его за руку, погружала ее под юбчонку, клала Аликову ладонь к себе на бедро поближе к лобку. И тогда Алик несмело ковырял пальчиком, а она млела от удовольствия. Зимой стало похуже: мешали рейтузы.
На десятилетнюю Веру уже поглядывали мальчики постарше. Многие из них сменили отвергнутого и страдавшего Алика.
Когда Вере исполнилось двенадцать лет, мальчишка из седьмого класса привел ее к себе домой, и у них все произошло по-настоящему, как происходило у папы и у мачехи.
Вечером Вера смертельно испугалась. Еще днем на ее трусиках появилось небольшое кровавое пятно. А сейчас просто потекло. Мачеха успокоили Веру, объяснив ей, что такое менструация. Смех. Будто Вера не знала. Не будь в этот день семиклассника, ей бы и в голову не пришло испугаться.
А потом пошло. Но до Леньки, до первого мужа, Вера никого не любила.
Недавно, во время лыжной прогулки, девчонки обсуждали эту проблему. Они не понимали, как можно дать, не любя. Чудачки!
– Вот сейчас мы были голодными, и пока нам подали кашу, нажрались хлеба с горчицей и солью. Мы что, в любви объяснялись еде? Просто удовлетворили потребность. Или если я хочу писать так, что разрывается мочевой пузырь, и я испытываю огромное удовольствие, освободившись, наконец, – что, я объясняюсь в любви унитазу?
Роза смотрела на Веру, на девчонок, и в ее огромных черных глазах невысказанное недоумение не нуждалось в словесном выражении.
– Ты что, так никого и не любила?
– Конечно, любила. Леньку. Моего первого мужа. Единственного. Я его и сейчас люблю.
– Чего же вы развелись?
– Идиотская история. Вы не поверите.
Обычно не приходилось уговаривать Веру рассказать какой-нибудь пикантный эпизод. Но тут она согласилась не сразу, да и то после того, как Роза присоединилась к хору девчонок.
– Мы жили с Ленькой уже четыре года. Это было самое счастливое время в моей жизни. Я окончила техникум. Игорек рос крепким мальчиком. Ему в то лето исполнилось три года. Ленька был одним из самых лучших летчиков-истребителей в дивизии. Единственное, что омрачало нашу счастливую жизнь, это наше еврейство. Вернее, только Ленькино. Его не продвигали по службе, как он этого заслуживал. А я-то какая еврейка? Я вообще не считала себя еврейкой. Мачеха у меня русская. Маму я не помню. А еврейка я только ради папы. Вы же знаете, какой это человек и как я его люблю.
В то лето Ленька достал мне путевку в дом отдыха недалеко от города. Место чудесное. Лес вокруг большого озера. Игорек остался с родителями. У Леньки были учения. А я поехала.
Не стану вам рассказывать, как вокруг меня увивались кобеля. Я их всех быстренько отшила. Но там был такой мальчик… Действительно, мальчик. Шестнадцать лет. Перешел в десятый класс. Девчонки, вам надо было видеть, как этот ребенок втюрился в двадцатипятилетнюю бабу! Мне было интересно играть с ним. Заигрывать. Просто так. Вы же понимаете, что ничего серьезного у меня не могло быть с ним. Да и ни с кем. Я очень любила Леньку. Но поиграть мне нравилось.
Однажды во время мертвого часа мы пошли с ним на озеро. Вообще-то не полагалось нарушать режим. Но я это имела в виду. Пошли мы не на общий пляж, а на крохотную лужайку на берегу, со всех сторон окруженную невысокими кустами. Я впервые надела бикини. Тогда их у нас, пожалуй, даже не видели. Леньке они очень нравились. Конечно, на общем пляже меня бы забросали камнями. Но тут, в кустах, нас не могла увидеть ни одна живая душа. Боже мой, что творилось с этим мальчиком! Я его слегка привлекала на секунду, а потом отгоняла. Мне было интересно увидеть, как он не выдержит и спустит в свои плавки. Хотите верьте, хотите не верьте, но меня это абсолютно не распаляло. Даже намека на огонь не появлялось у меня между ногами.
И вдруг, в какой-то момент, даю вам слово, совершенно неожиданно он ка-ак запузырил в меня! И тут произошло нечто невероятное. Я почувствовала, что теряю сознание. Я схватила его руками, ногами, губами. Я всего его хотела втянуть в себя.
Девчонки, во мне побывало солидное членство, но никогда, ни раньше, ни потом со мною такого не бывало. Я потеряла представление об окружающем мире. Все во мне клокотало и радовалось слиянию с этим нет уже не мальчиком, а неземным существом, мужчиной, снизошедшим с неба. С неба!… А в небе рокотал мотор, а я, пьяная, не слышала этого рокота. И только когда "кукурузник" чуть не задел колесами кусты, я раскрыла глаза и, о, ужас! увидела разъяренное лицо Леньки. Ну, кто мог бы даже придумать такое? Прилететь на "По-2", кружить над кустами с риском разбиться и смотреть, как мальчик пилит меня.
Эх, что там рассказывать. Часа через два Ленька примчался на "газике" и забрал меня домой. Я ему, дураку, пыталась объяснить. Я же ведь любила его. Кончилось тем, что я засветила ему фонарь под глазом. Он забрал Игорька и ушел. Отец уговорил его отдать ребенка. Ленька очень дружил с отцом. Я унижалась. Я пыталась помириться. Куда там! Он перевелся в другую часть. Потом стал летчиком-испытателем и через три года разбился при испытании истребителя. Отец мне до сегодняшнего дня этого не простил.
Хотите верьте, девчонки, хотите не верьте, но я почти до Ленькиной гибели никому не давала. Я уже работала с вами в институте.
Ну, а потом, вы же знаете. Встретила Ваньку Буйко. Парень видный, мастер спорта. А то, что не Ленька, – видно такая у меня блядская судьба. Родился Валька. Так оно и идет все через задний проход.
Девчонок удивило, как интеллигентно Верка рассказала эту историю, без обычных матюгов и неслыханных выражений. Вероятно, присутствие Розы облагораживало Веру.
Правда, однажды она матюгнулась, даже зная, что Роза может услышать ее. Да еще как матюгнулась!
В ту пору в институт пришел новый директор. Стал наводить порядок, то есть – разрушать все хорошее, что было создано до него. Но в финансовых вопросах он действительно пытался разобраться.
Веру он заметил, знал ее фамилию и должность. Поэтому, увидев, какую зарплату получает техник-чертежник, директор потребовал объяснение главного бухгалтера. Оказалось, что техник работает сдельно. Директор вызвал председателя месткома и Розу, непосредственного руководителя Веры.
Роза, деликатная, мягкая, интеллигентная сейчас со стальной твердостью отстаивала интересы своего техника.
Вдруг в приемной, дверь в которую из кабинета была приотворена, появилась разъяренная Вера. Каким-то образом она узнала, что в кабинете директора решается судьба ее зарплаты. Игорь, Валя и зарплата были вещами неприкосновенными. Вера была готова вцепиться зубами в горло посягавшего на эти святыни. Поэтому заявление о том, с чем она смешает директора, адресованное его секретарше, было только нежной прелюдией.
Роза, которую подобное выражение смутило бы даже только в присутствии девчонок, сейчас, сидя напротив директора, покраснела и стала еще красивее, чем обычно.
Директор стал тонуть в потоке противоречивых ощущений. С одной стороны лично его посмела оскорбить какая-то чертежница. С другой стороны, мат этой чертежницы был таким насыщенным, таким колоритным, что даже в мужском исполнении привел бы его в восторг. С третьей стороны, он уже обратил внимание на Розу еще тогда, на первом совещании в его кабинете. Она поразила его своей утонченной красотой. Конечно, это особый вид женщин. К такой не подступишься. Глядя на таких, даже не помышляешь ни о чем грубом, а в душе пробуждается что-то такое, чего ты в себе даже не подозревал. Нет, что ни говори, мудро оно придумано – существование таких женщин, пусть они и не для тебя. Как редкие красивые птицы. Вот и сейчас она сидит на краешке стула, прямая, настороженная, готовая вспорхнуть.
Как-то в коридоре он увидел ее со спины. В тот миг ему почудилось, что в проектный институт явилась царица из сказок его детства. Где-то он слышал историю древнего грека Праксителя, который не мог сыскать пары женских ног, как образец для своих скульптур. Поэтому в натурщики он выбирал юношей. Надо было Праксителю увидеть ноги Розы!
Директор не расслышал, что именно сказала его секретарша, но Верин громоподобный ответ ворвался в тишину кабинета:
– Что ты мне тычешь своего директора? Е…ть я хотела твоего директора!
Судьба Вериной зарплаты была решена. Директор улыбнулся и отпустил смущенную Розу. Зарплата осталась прежней. То ли потому, что директор почувствовал в Вере Буйко родственную душу, то ли он и вправду поверил, что такая видная дама высказала истинное намерение по отношению к стареющему директору. В институте больше никогда не обсуждался этот вопрос. Даже узнав с огорчением, что Вера Буйко не украинка, а еврейка, директор оставил все, как было.
Правда, директору рассказали о верноподданном поведении Веры во время Шестидневной войны в Израиле.
В первый день, когда Советское информбюро сообщило о том, что сбито не то сорок, не то пятьдесят израильских самолетов, что египтяне, иорданцы и сирийцы победоносно наступают, Вера не скрывала своего восторга. На второй день сообщение о количестве сбитых израильских самолетов было таким же. Верина радость утроилась. Еще бы! Наши родимые "МИГи", те самые, на которых когда-то летал Ленька, сбивали паршивых израильтян. Но когда вдруг выяснилось, что израильтяне за шесть дней разгромили армии Египта, Иордании и Сирии, что не "МИГи" вовсе сбивали, а были сбиты, Вера возмущалась во всю мощь своего темперамента, щедро используя богатство словарного запаса.
В отличие от нескольких институтских евреев, осуждавших израильских агрессоров, чтобы только их не заподозрили в симпатии к Израилю, Вера была абсолютно искренней. Она открывала рот, когда в отделе евреи пытались ее урезонить. А перекричать Веру, как известно, никому не удавалось. Если бы не тема спора, это было бы только неприятно. Но сейчас, не дай Бог, могли услышать, о чем она орет. Поэтому из любого спора Вера выходила победительницей. И лишь в споре с Розой… Но ведь это не был спор.
После работы они ехали в электричке к своим сыновьям в пионерский лагерь. Саша был на два года старше Игоря и опекал его примерно так же, как Роза опекала Веру. Но Розе было намного проще. Достаточно было ее упрямого молчания в кабинете директора и исправления немногочисленных "хомутов" на чертежах, чтобы защитить Верины интересы. Саше приходилось куда труднее.
Игорь был очень похож на деда. Те же крупные веснушки на типично еврейском лице. Те же рыжие кудряшки. Это делало его объектом издевательств пионеров, по какой-то неведомой причине уже ненавидевших жидов.
Саша был сильным мальчиком и умел драться. К тому же с малолетства воспитанная в нем непримиримость к антисемитизму удесятеряла его силу. После Сашиного вмешательства у юных ленинцев на несколько дней пропадала охота не то что преследовать Игоря, но даже вслух произносить слово " жид".
Вера тяжко страдала, когда во время свиданий с ней ребенок плакал и просил забрать его домой. А ведь ей так непросто было достать путевку в этот блядский пионерский лагерь. Господи! Почему сыночек должен страдать из-за своей внешности? Он ведь так похож на ее отца, на самого лучшего человека. Ну, что у них общего с еврейством? За что им досталась такая внешность? Проклятые израильские агрессоры!
Все клокотало в Вериной душе, когда она затеяла дискуссию с Розой на животрепещущую тему.
Великое дело любовь! Вера не ревновала, видя, как мужчины смотрят на Розу. Не было в этих взглядах кобелиного хотения. Вера всегда даже спиной ощущала похотливую псятину. Сейчас просветление и благородство внезапно появилось не только на лицах, но и на физиономиях, которые преступной мордой назвать обидно. Вера смотрела на ровный пробор, разделявший гладкие черные волосы, собранные сзади в тугой узел, на огромные печальные глаза, и понимала, что такая женщина может пробудить только возвышенные чувства. О такой никто не скажет "кровь с яйцами". Даже на жлобов она влияет облагораживающе.
Роза пыталась пресечь разговор об израильской агрессии, глазами показав на окружающую публику. Но Вере, – нет, она не ревновала, – все же хотелось взять реванш за такое различное, такое обидное для нее сейчас отношение мужчин. Зная Верино упрямство, Роза поняла, что от этой темы ей не уйти.
– Ладно. Ты можешь по трем проекциям вычертить общий вид?
– Конечно.
– Так вот, я предлагаю тебе взять карту восточного Средиземноморья и, глядя на нее внимательно, прочитать, что писала "Правда", скажем, с начала мая до конца Шестидневной войны. После этого мы поговорим об агрессии.
– Причем здесь проекции?
– Посмотри на карту и прочти сообщения. Сама поймешь.
Вера больше не говорила с Розой ни о проекциях, ни об агрессии. Только спустя несколько лет Роза принесла Вере журнал "За рубежом", в котором опубликовали книгу иорданского короля Хусейна "В черные дни войны". Бывают же такие невероятные проколы в советской пропаганде! Вера бурно отреагировала на прочитанное:
– Так выходит, все наши сообщения были сплошной липой? Выходит, Израиль не напал, а оборонялся?
Роза улыбнулась и ничего не ответила.
В октябре 1973 года началась еще одна война с Израилем, но Вера уже не была в числе яростно осуждавших израильскую агрессию.
Жизнь без баталий, вероятно, потеряла бы для Веры всякий смысл. В баталиях она была атакующей силой. Никто никогда не видел ее плачущей. Поэтому, когда она пришла на работу с красными глазами, в которых еще блестели слезы, все знавшие Веру не один год были удивлены невероятно.
Накануне она предупредила, что опоздает на два часа. Уважительная причина. Игоря призывают в армию. Она должна проводить его. Вера получила официальное разрешение опоздать. Но слезы!
В уборной, куда девчонки собрались выслушать отчет, Вера едва сдерживала рыдания.
Да, девчонки знали, что дед души не чает в Игоре. Фактически он заменил ему отца, когда Ленька развелся с Верой. Иван Буйко старался относиться к Игорю, как к своему родному Вальке. Но дед, который безумно любил и младшего внука, все-таки продолжал оказывать предпочтение старшему.
И вот сейчас, когда предстояла разлука с Игорем на три года, дед не пришел проводить его. Больше того, деда не было в городе. С трудом он выхлопотал себе какую-то командировку, чтобы не прийти на товарную станцию, откуда отправляли призывников. Трудно было выглядеть евреем больше, чем выглядел дед. Он не хотел, чтобы однополчане Игоря Буйко убедились в том, что новобранец – еврей. Дед попрощался с внуком, уезжая в командировку, и Вера видела, как он плакал, когда Игорь ушел на призывной пункт.
