привело к тому, что в Лондоне появилось множество и одиноких людей, и целых семей (зависевших от заработка главы семейства), которые оказались без каких-либо средств к существованию, и, повторяю, они крайне бедствовали; однако, должен признать, Лондон может еще очень долго гордиться, пока жива будет память об этом, тем, что он сумел при помощи благотворительности поддержать многие тысячи людей, которые в противном случае были бы ввергнуты в болезнь и отчаяние; так что можно смело сказать: никто там не умер с голоду, во всяком случае из тех, о чьем положении стало известно магистрату.
      Застой в торговле промышленными товарами в провинции привел бы простых людей к гораздо большим бедствиям, если бы хозяева производств не старались из последних сил и возможностей продолжать изготовление товаров, чтобы не лишать людей работы; они были уверены, что, как только болезнь начнет стихать, спрос на их продукцию быстро возрастет, настолько же сильно, насколько он сейчас упал. Но из-за того, что так поступать могли только богатые, другие же хозяева, победнее, не имели возможности это себе позволить, торговля промышленными товарами по всей Англии сильно пострадала, и бедняки по всей стране были весьма существенно ущемлены несчастьем, постигшим один только Лондон.
      Правда, другое несчастье, через год обрушившееся на столицу, возместило им все с лихвой, таким образом, Лондон в результате первого несчастья ослабил и разорил страну, а в результате второго, по-своему не менее страшного, - обогатил и возместил потери; ведь несметное количество всякого домашнего добра, нарядов, украшений и всего прочего, не считая целых складов товаров и изделий, поступивших со всех концов страны, было поглощено Лондонским пожаром через год после ужасной чумы. Просто не верится, до какой степени это оживило торговлю во всем королевстве, чтоб возместить потери, так что беда обернулась благом; все рабочие руки были заняты; в течение нескольких лет их даже не хватало, чтобы насытить рынок и удовлетворить все запросы. Иностранные рынки тоже нуждались в наших товарах, которые перестали поступать туда из-за чумы, и это продолжалось до тех пор, пока не была вновь разрешена свободная торговля; небывалый спрос внутри страны также помогал быстрому сбыту любых товаров; так что во всей Англии никогда еще не было столь оживленной торговли, как в первые семь лет после чумы и Лондонского пожара.
      Остается теперь сказать несколько слов о милосердном завершении этой ужасной кары. В последнюю неделю сентября чума достигла своей критической точки и стала ослабевать. Помню, как неделей раньше мой друг доктор Хитт, зайдя навестить меня, утверждал, что ярость чумы через несколько дней начнет слабеть; но, когда я увидел последнюю сводку той недели - самую высокую смертность за весь год - а именно, 8297 умерших от всех болезней вместе взятых, - я упрекнул его и поинтересовался, на чем основывал он свои предположения. Однако, к моему удивлению, он сразу нашелся, что ответить.
      - Судите сами, - сказал он, - по количеству больных и зараженных за прошлую неделю должно было бы погибнуть не менее двадцати тысяч человек, а не восемь, если б широко распространившаяся смертельная форма заразы была так же сильна, как две недели назад; тогда чума убивала в два-три дня, а теперь не менее, чем за восемь-десять, и тогда из пятерых выздоравливало не более одного человека, тогда как теперь, по моим наблюдениям, умирает не более двух из пяти. И запомните мои слова: следующая сводка будет меньше, а выздоравливать будет больше народу, чем раньше; и хоть сейчас еще уйма зараженных по всей стране и ежедневно заболевают новые и новые, однако смертных исходов будет гораздо меньше, так как сила болезни начинает слабеть. - И он добавил, что надеется, более того, даже уверен: болезнь миновала критическую точку и теперь пошла на спад.
      Так оно и оказалось: на следующей неделе - это была, как я уже говорил, последняя неделя сентября, - количество смертей в сводке уменьшилось почти на две тысячи.
      Правда, чума все еще свирепствовала - в очередной сводке значилось 6460 умерших, а в следующей за ней - 5720; но утверждения моего друга оказались верными, и люди выздоравливали чаще и быстрее, чем раньше; а не будь этого каково было бы положение Лондона? Ведь, по подсчетам моего друга, не менее шестидесяти тысяч человек было в то время заражено; из них, как уже говорилось, умерло 20 477 человек, а сорок тысяч выздоровело; тогда как, если бы болезнь развивалась по-прежнему, не менее пятидесяти тысяч наверное умерло и еще столько же заразилось, так что, похоже, заболел бы весь город, и ни у кого не было бы надежды на спасение.
      Особенно же ясна правота моего друга стала через несколько недель, так как смертность упала: на второй неделе октября она уменьшилась на 1843 человека, так что число погибших от чумы составило всего лишь 2664; а неделю спустя - еще на 1413 человек; и в то же время было очевидно, что оставалось еще много больных, - да что там, много больше, чем раньше, да и немало людей все еще заражалось, как я говорил, - вот только сила болезни теперь была уж не та.
      И вот таково, как я мог с полной очевидностью наблюдать, опрометчивое поведение людей в нашей стране - поступают ли так же во всех прочих уголках земли, меня это сейчас не занимает, - что (подобно тому, как при первом испуге в начале мора люди стали чураться друг друга, не заходили в чужие дома и бежали из города в неописуемом и, на мой взгляд, необоснованном ужасе) теперь, как только распространилось мнение, что болезнь стала не столь прилипчивой, а в случае заражения - не столь фатальной, и когда действительно столько больных ежедневно от нее выздоравливали, - люди преисполнились совершенно неоправданной храбрости и вовсе перестали заботиться о себе и избегать заразы.
      Это мне представлялось крайне неразумным. Мой друг доктор Хитт считал, что болезнь была не менее прилипчива, чем раньше, и не меньше людей теперь подхватывало заразу; разница была только в том, что теперь заболевшие почти не умирали; но я полагал, что многие все же умирали, да и болезнь сама по себе была мучительной: язвы и бубоны болели невыносимо, а смертельный исход полностью не исключался, хотя и был теперь не столь частым, как раньше; всего этого, вместе взятого, включая очень длительное лечение, омерзительность самой болезни и многое другое, было вполне достаточно, чтобы удержать людей от общения с заболевшими и заставить их столь же тщательно избегать заразы, как раньше.
      Кроме того, была и еще причина - ее одной было бы достаточно, чтобы бояться заразы, - это жуткие прижигания, к которым прибегали хирурги, чтобы бубоны прорвались и вытекли, без чего опасность смертельного исхода оставалась еще велика. Да и непереносимая боль в самих затвердениях, хотя теперь и не доводила людей до безумств и умопомрачения, как раньше, о чем я уже рассказывал, была все же очень мучительна; и больные, кому пришлось перетерпеть ее, хоть и не расстались с жизнью, однако горько сетовали на тех, кто убедил их, что теперь опасность миновала, и оплакивали собственные легкомыслие и глупость, из-за которых они подверглись таким страданиям.
      И нельзя сказать, что это безрассудное поведение влекло за собой лишь болезнь: ведь многие выздоравливали, но многие и умирали; во всяком случае, именно благодаря такому поведению количество похорон в еженедельных сводках сократилось меньше, чем должно бы. Ведь как только это известие с быстротой молнии разнеслось по всему городу, люди только об этом и думали, особенно когда появилось первое существенное уменьшение числа умерших в еженедельных сводках; однако мы убедились, что цифры в следующих двух сводках не уменьшились в соответствующей пропорции; и причина этому, уверен, то, что люди безответственно ринулись навстречу опасности, отбросили прежние предосторожности и страхи и стали рассчитывать на то, что болезнь не доберется до них, а коли и доберется, так они останутся живы.
      Врачи, сколько могли, противились этим легкомысленным настроениям; они издали предписание и распространили его по всему городу и его окрестностям, в котором советовали людям, несмотря на ослабление болезни, продолжать беречься по-прежнему, соблюдая все предосторожности повседневного поведения; врачи пугали опасностью новой вспышки болезни по всему городу, которая может оказаться даже более фатальной, чем все предшествующие испытания. Все это сопровождалось подробными доводами и пояснениями, подтверждающими их правоту, но повторять все это здесь было бы слишком долго.
      Однако принятые меры ни к чему не приводили: осмелевшие люди так обезумели от первого всплеска радости {351}, так поражены были значительным сокращением смертности в недельных сводках, что стали совершенно невосприимчивы к новым страхам, и никто бы не мог убедить их, что угроза смерти еще не совсем миновала; говорить с ними было все равно, что бросать слова на ветер; люди открывали лавки, разгуливали по улицам, возвращались к своим занятиям {352} и заговаривали с каждым, кто им попадался - и по делу, и без дела, - даже не спрашивая собеседника о его самочувствии, более того, даже понимая, что им может угрожать опасность, так как знали, что собеседник их не совсем здоров.
      Это безрассудное, опрометчивое поведение стоило жизни многим из тех, кто с величайшей осторожностью и предусмотрительностью запирался в домах, отгораживаясь от всего человечества, и, таким образом, с Божьей помощью, благополучно пережил самый разгар заразы.
      Глупое и легкомысленное поведение, о котором я уже говорил, зашло столь далеко, что священники вынуждены были в конце концов обратить на него внимание паствы и пояснить его неразумность и опасность; и это немного подействовало: люди стали осмотрительнее. Но было и еще одно поветрие, остановить которое не могли и священники: ведь как только первые слухи расползлись по стране и достигли сельских местностей, они возымели то же действие: людям так надоело жить вдали от Лондона, им так хотелось обратно, так не терпелось вернуться домой, что они, отбросив и страх и предусмотрительность, потянулись в Лондон {353} и стали разгуливать по улицам, будто опасность миновала вовсе. И тем поразительнее было их поведение, что, согласно сводкам, все еще умирало по 1000-1800 человек в неделю.
      Вследствие такого поведения людей количество умерших за первую неделю ноября вновь подскочило на 400 человек: и если верить врачам, то за ту же неделю заболело не менее трех тысяч человек, большинство из которых были вновь прибывшие.
      Некий Джон Кок, цирюльник с Сент-Мартинз-ле-Гранд {354}, - прекрасный тому пример, я хочу сказать, пример опрометчивости поспешных возвращений, лишь только чума начала спадать. Этот самый Джон Кок покинул город вместе с семьей, запер дом и, подобно многим другим, перебрался в сельскую местность; обнаружив, что в ноябре зараза уменьшилась до такой степени, что за неделю погибло лишь 905 человек от всех болезней вместе взятых, он отважился вновь вернуться домой. Семья его состояла из десятерых: он, жена, пятеро детей, двое учеников и служанка. Не прошло и недели после его возвращения - а он сразу вновь открыл свою цирюльню, - как семейство его посетила болезнь и за пять дней скосила всех: хозяина, его жену, детей, учеников, только служанка уцелела.
      Но к большинству Господь оказался милостивее, чем можно было бы ожидать: ведь ярость болезни, как я уже говорил, была позади, зараза отбушевала, да и зима приближалась: воздух стал чистый, холодный, начались заморозки; морозы усилились, большинство заболевших поправлялось, и здоровье стало вновь возвращаться в город; правда, даже в декабре были повторные вспышки болезни, и цифры в сводках подскочили почти на целую сотню, но они снова упали, и постепенно все стало возвращаться в свое обычное русло. Удивительно было наблюдать, как быстро город вновь стал многолюдным, так что приезжий и не ощутил бы потерь. Не наблюдалось и недостатка в жильцах: пустующих домов почти не было, а снять в аренду те, что еще оставались незанятыми, оказалось много охотников.
      Хотелось бы мне сказать: как изменилось лицо города, так изменились и нравы его обитателей {335}. Не сомневаюсь, что многие сохранили чувство живейшей признательности за спасение и сердечной благодарности Всевышнему, дланью Своей защитившему их в это страшное время. Было бы жестоко судить иначе о столь многолюдном городе, жители которого проявили немало набожности в период испытания; но все это можно было обнаружить лишь в отдельных домах, лишь на некоторых лицах; в целом же нельзя не признать: поведение людей было таким же, как раньше, и никакой разницы, по сути, не было видно.
      Некоторые утверждали, что стало даже хуже; что именно с этих пор люди нравственно деградировали; что они, ожесточенные пережитой опасностью, подобно морякам, пережившим шторм, стали более озлобленными и упрямыми, более наглыми и закоснелыми в своих пороках и беспутствах, чем раньше; но я бы не стал и этого утверждать. Понадобился бы рассказ немалой длины, чтобы наложить во всех подробностях медленное восстановление жизни города и возвращение ее в обычное русло.
      Теперь некоторые другие районы Англии были заражены не менее, чем раньше Лондон; подверглись испытанию Норич {356}, Питерборо {357}, Линкольн {358}, Колчестер и другие места; лондонский магистрат принялся было вырабатывать правила общения с этими городами. Однако мы не могли запретить их жителям приезжать в Лондон: ведь нельзя было проверять каждого отдельного человека; так что после долгих обсуждений лорд-мэр и Совет олдерменов махнули на это рукой. Все, что они могли, - это посоветовать горожанам не принимать у себя и вообще не общаться с людьми, прибывшими из тех зараженных мест.
      Но все уговоры пропадали втуне: жители Лондона были так уверены, что отделались от чумы, что никакие увещания на них не действовали; они всецело полагались на то, что воздух в городе снова стал здоровым, считая, что сам этот воздух, подобно больному оспой, раз переболев, уже не восприимчив к заразе. Это вновь возродило убеждение, что зараза гнездилась в воздухе и вообще не передавалась от заболевших к здоровым; и так сильно эта выдумка воздействовала на людей, что они без разбору стали общаться друг с другом, и здоровые и больные. Даже магометане, одержимые идеей предопределения, не верящие в заразу и придерживающиеся принципа "будь что будет", не могли здесь сравниться с лондонцами в упрямстве и тупости; совершенно здоровые люди, приехавшие в Сити из, как мы выражались, не затронутой болезнью местности, с легкостью входили в дома, в спальни и даже прямо ложились в постель вместе с больными, еще не окончательно выздоровевшими после чумы.
      Некоторые из таких смельчаков поплатились жизнью за свою удаль; несметное число заболело, и у врачей снова было работы по горло, с той лишь разницей, что теперь большее число их пациентов выздоравливало; я хочу сказать, что, как правило, они выздоравливали, но, несомненно, теперь, когда за неделю умирало не больше 1000-1200 человек, зараженных и больных было больше, чем когда умирало по пять-шесть тысяч в неделю, так небрежно вели себя люди в столь серьезном и опасном для здоровья деле, и настолько неспособны были они внимать советам тех, кто предупреждал их для их же блага.
      Когда люди начали вот так возвращаться в столицу, они с удивлением обнаружили, что некоторые семьи начисто скошены болезнью, до такой степени, что на их расспросы об этих людях никто даже не мог их припомнить, невозможно было также найти ни одной из принадлежавших им вещей: в подобных случаях все, что оставалось, бывало либо присвоено, либо похищено, но, так или иначе, все пропадало.
      Говорили, что такие бесхозные пожитки переходили в собственность короля - всеобщего наследника; в связи с чем мы слыхали, и полагаю, что это в какой-то мере соответствовало действительности, будто король передал все это как "посланное Богом" {359} в распоряжение лондонского лорд-мэра и Совета олдерменов, дабы раздать на нужды бедняков, коих было великое множество. И надо заметить, что, хотя людей, нуждающихся в помощи, в облегчении их положения, доведенных до отчаяния в то ужасное время было значительно больше, чем сейчас, когда все уже позади, однако положение бедняков теперь хуже, чем тогда, ибо все источники благотворительности сейчас прикрыты. Люди считают, что главной причины для пожертвований более нет; и вот оскудела рука дающего, в то время как отдельные случаи настоятельно требуют сострадания и положение бедняков все еще остается крайне тяжелым.
      Хотя болезнь в городе почти что прошла, однако иноземная торговля не возобновилась, и иностранцы еще долгое время не допускали наши корабли в свои порты. Что касается Голландии, то недоразумения между нею и нашим двором привели к войне еще год назад, так что торговля между нею и нами полностью прекратилась; а Испания, Португалия, Италия и Берберия {360}, а также Гамбург и все порты Балтики были до такой степени напуганы чумой, что не возобновляли с нами торговли еще долгие месяцы.
      Так как во время чумы гибла, как я уже говорил, масса народа, многим, если не всем, приходам пришлось устраивать в этот период новые кладбища, помимо того, в Банхилл-Филдс, о котором я упоминал, некоторые из них продолжают использоваться и сохранились до сего дня. Другие же были заброшены и стали застраиваться или использоваться для других нужд (правомерность чего вызывает у меня некоторые сомнения); так что тела были осквернены, потревожены, заново вырыты и переброшены, как сор или навоз, в другие места, причем у некоторых даже плоть не успела истлеть. Назову некоторые из мест, где во время чумы были кладбища.
      1. Клочок земли повыше Госуэлл-стрит, неподалеку от Маунт-Милл, тут сохранились остатки старой городской стены; хоронили здесь многих, без разбору, из приходов Олдерсгейт, Кларкенуэлл и даже из Сити; на этой земле был разбит сад с лечебными травами, а позднее она была застроена.
      2. Кусочек земли как раз у Черной канавки, как ее тогда называли, в конце Холлоуэй-Лейн в приходе Шордич; потом там был загон для свиней, использовался он и для других хозяйственных нужд, но никогда более не служил кладбищем.
      3. Верхний конец Хэнд-Элли, у Бишопсгейт-стрит, в те времена там была просто зеленая лужайка; хоронили здесь в основном обитателей Бишопсгейтского прихода, хотя многие телеги из Сити тоже свозили сюда мертвецов, особенно из прихода Сент-Олл-Холлоуз-он-де-Уолл {361}. Не могу, упоминая об этом месте, сдержать чувство глубокого уныния. Сколько помню, два-три года спустя после чумы эта земля стала собственностью сэра Роберта Клейтона {362}. Говорили, насколько достоверно, судить не могу, что земля перешла в королевскую собственность из-за отсутствия наследников, так как всех, имевших на нее права, унесла чума, и что сэру Роберту Клейтону она была пожалована Карлом II. Но каким бы путем она ни досталась ему, несомненно одно - земля, по его распоряжению, была сдана внаем под застройку. Первый же дом, на ней поставленный, был красивым зданием, стоящим и поныне фасадом на улицу, точнее переулок, который называется теперь Хэнд-Элли, и, хотя это и переулок, он, однако, не уже улицы. Дома в том же ряду, только севернее первого дома, закладывались на том самом месте, где раньше хоронили бедняков: и тела, когда землю раскопали под фундаменты, были вновь вырыты, причем некоторые не успели даже истлеть, и трупы женщин можно было отличить по длинным волосам; тут люди начали громко выражать свое возмущение, некоторые высказали предположение, что это может угрожать новой вспышкой заразы; тогда тела и отдельные кости, как только они попадались, стали переносить в другой конец того же участка и сбрасывать в общую яму, которая была вырыта специально для этой цели: это место и по сей день не застроено, оно служит проходом к другому дому в верхнем конце Роуз-Элли, как раз напротив молитвенного дома, который был построен много лет спустя; и земля эта отгорожена от основного прохода, так что получился небольшой сквер; здесь захоронено около двух тысяч тел, свезенных на погост погребальными телегами за один тот год.
      4. Помимо того, был еще участок земли в Мурфилдсе {363}, неподалеку от улицы, теперь носящей название Олд-Бедлам; он, хотя и не весь, тоже использовался для этих целей.
      [N. В. Автор сего дневника, согласно его собственному пожеланию, похоронен именно на этой земле {364}, так как там за несколько лет до него была похоронена его сестра.]
      5. Приход Степни, растянувшийся с востока на север аж до самого приходского кладбища в Шордиче, тоже располагал участком земли для похорон, как раз поблизости от вышеупомянутого кладбища; он так и остался незанятым и, как мне представляется, со временем слился с Шорднчским кладбищем. В Спиттлфилдсе было еще два других места захоронения - одно, где позднее была воздвигнута часовня или молитвенный дом для нужд этого огромного прихода, другое - на Петтикоут-Лейн.
      Помимо этого в приходе Степни было еще не менее пяти мест, использовавшихся в то время под захоронения: одно в Шэдуэлле, где теперь приходская церковь Св. Павла; {365} другое в Уоппинге, где теперь приходская церковь Св. Иоанна; тогда обе эти церкви не назывались приходскими и принадлежали приходу Степни.
      Я мог бы назвать и множество других мест, но перечислил только те, о которых знал все досконально; и упомянуть их, полагаю, имело смысл. В целом же можно сказать, что во время бедствия пришлось организовать новые места захоронений почти во всех приходах, за исключением Сити, чтобы похоронить такую уйму народу за столь короткий период времени; но почему нельзя было сделать так, чтобы эти места так и оставались кладбищами и не тревожить прах усопших, этого я объяснить не могу, и дальнейших действий, признаюсь, не одобряю. Хотя и не знаю, кто за них в ответе.
      Следует отметить, что квакеры имели в то время собственное кладбище {366}, где они хоронят и поныне; была у них и собственная погребальная телега, чтобы доставлять на погост из домов тела умерших; знаменитый Соломон Игл, который, как я уже говорил, предрекал чуму как кару и бегал по городу нагишом, убеждая людей, что чума послана им за грехи, первым схоронил жену, умершую сразу же после начала мора, - ее одной из первых свезли в той телеге на новое кладбище квакеров.
      Я мог бы загромоздить свой рассказ еще многими любопытными сообщениями о том, что происходило во время мора, особенно о сношениях между лорд-мэром и королевским двором, находившимся в то время в Оксфорде, о распоряжениях, которые иногда поступали от правительства, относительно поведения в той критической ситуации. Но в действительности двор так мало уделял всему этому внимания, а распоряжения его были столь несущественны, что не имеет смысла приводить их здесь; исключение составляли установление месячного поста и передача королевских благотворительных пожертвований на бедняков, о которых я вам уже говорил.
      Велико было общественное возмущение теми врачами, которые бросили своих пациентов на время бедствия; теперь, когда они вернулись в город, никто не хотел их нанимать. Называли их дезертирами, а на двери дома им нередко вешали надпись: "Здесь доктор ищет работы"; так что некоторые из них вынуждены были на время остаться без практики, другие же поменяли место жительства и обосновались в тех частях города, где их никто не знал. То же происходило и со священниками, по отношению к которым паства вела себя оскорбительно - писала куплеты и всяческие скандальные вещи, вывешивала на двери церкви надпись: "Здесь священник ищет работы", а иногда: "Кафедра сдается внаем" {367}, что было еще хуже.
      К величайшему нашему несчастью, по мере того как чума уходила, не ушел с нею вместе дух ожесточенности и раздора, злословия и попреков, который и ранее был страшным возмутителем спокойствия в народе. Говорили, что это последыши старой вражды, которая совсем недавно ввергла всех нас в кровавые беспорядки {368}. Но так как недавний Закон об освобождении от уголовной ответственности {369} притушил ссору, правительство рекомендовало всему народу при любых обстоятельствах соблюдать мир и согласие.
      Но это было невыполнимо; и особенно теперь, когда чума прошла; а ведь тот, кто видел во время мора, в каком положении находились люди, как они заботились друг о друге и обещали проявлять больше благорасположения в будущем и не возвращаться к взаимным упрекам, полагаю, всякий, кто все это видел, подумал бы, что теперь во взаимоотношениях людей возобладает новый дух. Но, повторяю, это было невыполнимо. Вражда осталась; Высокая церковь и пресвитериане были неумолимы. Как только зараза прошла. отстраненные священники-диссиденты, занимавшие опустевшие кафедры в церквах, должны были вновь уйти от дел; они, собственно, ничего другого и не ожидали, но что на них немедленно набросятся и будут угрожать им законами против нонконформистов {370}, что те самые люди, которые слушали их проповеди, пока были больны, стали преследовать их, как только выздоровели, - это даже нам, представителям Высокой церкви, казалось очень жестоким, и одобрить этого мы никак не могли.
      Но таково было поведение правительства, и мы не в силах были ему препятствовать; нам оставалось только сказать, что это не наших рук дело и отвечать мы за это не можем.
      С другой стороны, диссиденты упрекали тех представителей Высокой церкви, которые покинули город и, уклонившись от исполнения своих обязанностей, бросили людей в опасности тогда, когда те более всего нуждались в утешении и поддержке; этого мы никак не можем одобрить, потому что разные люди по-разному проявляют свою веру, да и отвага не у всех одинаковая, а Священное Писание повелевает нам судить людей снисходительно и благосклонно.
      Чума - самый настоящий враг, и в его распоряжении такие ужасы, которым не каждый готов противиться, не каждый способен вынести все эти кошмары. Спору нет, большинство церковнослужителей, у кого была такая возможность, бежали из города, но правда и то, что очень многие остались и пали жертвами, исполняя свой долг.
      Верно и то, что немало отстраненных от службы священников-диссидентов осталось в городе, их мужество должно быть признано и оценено по заслугам, но таких было не большинство; нельзя утверждать, будто все диссиденты остались и ни один не покинул города, как неверно было бы утверждать про представителей Высокой церкви, будто все они уехали. Надо учесть и то, что многие уехавшие оставили вместо себя викариев, которые должны были отправлять службу и, по возможности, навещать бедных; так что снисходительность следовало проявлять с обеих сторон и помнить, что такого страшного времени, как в 1665 году, не бывало еще в истории и что не у всех достает храбрости держаться на высоте в таких обстоятельствах. Поэтому я никого не осуждал, а скорее старался рассказывать о мужестве и религиозном рвении и тех и других - всех, кто рисковал собственной жизнью, поддерживая несчастных в их горестях, - и не поминать тех, кто не сумели исполнить свой долг, к какой бы церкви они ни принадлежали. И советую всем добрым и сердобольным людям обернуться назад и поразмыслить хорошенько над ужасами того времени; те, кто это сделает, поймут, что нужна была недюжинная сила, чтобы все это вынести. И это не то, что скакать во главе отряда или атаковать неприятеля на поле боя, - это все равно, что атаковать саму Смерть на бледном ее коне; {371} оставаться - значило умереть, и именно так на это и смотрели, особенно если судить по ситуации, которая сложилась к концу августа - началу сентября; и у людей были все основания полагать, что так пойдет и дальше; ведь никто не ожидал и не верил, что болезнь так резко пойдет на спад {372} и цифры опустятся до двух тысяч в неделю в то время, как всем известно было, какое огромное количество больных скопилось в городе; и именно тогда многие из тех, кто до того оставался в Лондоне, покинули его.
      А кроме того, если Господь даровал некоторым большую силу, чем другим, то для того ли, чтобы они похвалялись собственной выносливостью да еще порицали тех, кому не дано было этого дара и поддержки Господней? Или для того, чтобы они пребывали в смиренной благодарности за то, что именно они, а не братья их, оказались избранными?
      Думаю, надо отдать должное всем тем, не важно, священникам или светским лицам: врачам, хирургам, аптекарям, служащим магистрата и любым другим чиновникам, словом, всем тем, кто приносил пользу по мере сил, кто рисковал жизнью, исполняя свой долг, особенно же тем, кто оставался в городе до конца: ведь многие из них не только рисковали жизнью, но и расстались с нею за время этого бедствия {373}.
      Однажды я попытался составить список всех погибших, - я имею в виду список по профессиям и роду занятий, - погибших, как я выразился, при исполнении служебных обязанностей; но частному лицу невозможно здесь ручаться за точность деталей. Помню только, что в Сити и прилегающих к нему слободах к началу сентября умерло шестнадцать священников, два олдермена, пять врачей, тринадцать хирургов; но, так как именно к этому времени начался самый разгул болезни, то список, конечно, неполный. Что же касается низших чинов, то, полагаю, только в Степни и Уайтчепле умерло 46 констеблей и городских голов {374}, но я не смог продолжить свои подсчеты: болезнь так разбушевалась в сентябре, что стало не до подсчетов. Люди умирали без числа. В сводке могли указать семь тысяч, могли восемь, а могли и все что угодно: очевидно, что люди мерли как мухи, и хоронили их скопом, без всяких подсчетов. И если можно доверять тем, кто чаще, чем я, выходили на улицу, больше общались с посторонними (хотя и я вел вовсе не замкнутую жизнь для человека, который удалился от дел), повторяю, если можно им доверять, то в те три первые недели сентября хоронили почти по двадцать тысяч в неделю. Однако другие оспаривают достоверность таких утверждений {375}, так что я все же предпочитаю придерживаться официальных данных; но и семи-восьми тысяч в неделю достаточно, чтобы показать все ужасы тех времен, о которых я говорил; и к своему собственному удовлетворению, а также, надеюсь, и к вящему удовольствию читателя, могу сообщить: все, что здесь написано, если и расходится с правдой, так в сторону приуменьшения, а не приувеличения.
      По всем этим причинам, повторяю, хотелось бы мне, чтобы теперь, когда мы оправились от беды, поведение наше стало бы более сердобольным и благожелательным в память бед минувших, и не столь кичливым из-за того, что мы оставались в городе: ведь не все те, кто бежал от длани Господней, были трусами, как и не все, кто остались, - такими уж храбрецами: многими двигали невежество или неверие в карающую десницу Создателя, и это преступное безрассудство, а вовсе не истинная храбрость.