Тут же все стали держать во рту всевозможные предохранительные средства по совету старых бабок, а иногда и врачей, якобы помогающий от заразы через дыхание больных; доходило до того, что, если случалось нам зайти в церковь, когда было там много народа, смесь всяких запахов была в храме не менее сильная (хотя, возможно, и менее здоровая), чем в аптекарской лавке. Короче, в церкви человек себя чувствовал так, будто его посадили во флакон с нюхательной солью: из одного места несет всякого рода духами, из другого ароматическими веществами, бальзамами, лекарствами и травами, из третьего солями и кислотами, так как каждый чем-нибудь да вооружился в заботе о самосохранении. Однако я заметил, что после того как горожане стали одержимы, как я уже говорил, уверенностью, что зараза передается внешне здоровыми людьми, толпы в церквах и молитвенных домах значительно поредели по сравнению с прежними временами. Хотя нужно сказать, что в Лондоне за весь период чумы церкви и молельные дома никогда полностью не закрывались, и люди не уклонялись от публичных богослужений, за исключением тех приходов, где особенно бушевала болезнь, да и то лишь на период самого страшного ее разгула.
      Поистине удивительно было наблюдать, с каком смелостью люди шли на богослужение, даже когда они боялись выйти из дома по любой другой надобности (я имею в виду то время, которое предшествовало периоду отчаяния, о котором я говорил). Тут и обнаруживалось, насколько густо населен город, и это несмотря на то, что огромная масса народу бежала в сельские местности при первой же тревоге, и не считая тех, кто бежал позднее в поля и леса, причем количество таких людей все возрастало самым устрашающим образом. Ведь когда мы выходили взглянуть на вереницы и даже толпы людей, тянущихся в воскресный день в церковь, особенно в тех частях города, где чума уже спала или, наоборот, не набрала еще силу, картина была потрясающем. Но я еще расскажу об этом. А сейчас возвращаюсь к тому, как люди, сами не ведая того, что больны, передавали друг другу заразу. Все боялись тех, кто был по виду нездоров: людей с замотанной головой или перевязанной шеей, как это бывало в случае проступивших бубонов. Вид такого человека действительно отпугивал людей; но, когда перед ними был джентльмен, прилично одетый, подпоясанный, с плоеным воротником, перчатками в руках, прибранными волосами и шляпой на голове, такой не вызывал никаких подозрений, и люди спокойно разговаривали с ним, особенно если жили по соседству и знали его. Но когда врачи уверили нас, что опасность может проистекать в равной мере как от здоровых, то есть внешне здоровых, так и от больных, и что те, кто считают себя совершенно здоровыми, часто бывают самыми опасными, и что все должны это осознать и помнить об этом, - тогда, повторяю, люди начали подозревать всех и каждого, а многие вообще заперлись, чтобы вовсе не выходить на улицу и не общаться с людьми, а также чтобы никто посторонний из тех, кто мог бывать в разных компаниях, не вошел к ним в дом и не приблизился к ним, - во всяком случае, не приблизился настолько, чтобы его дыхание и испарения достигли их; если же им приходилось разговаривать с посторонними, они неизменно держали предохранительные снадобья во рту и у одежды, чтобы отогнать и задержать заразу.
      Надо признать, что, когда люди стали прибегать к этим предосторожностям, они меньше подвергали себя опасности, и зараза не распространялась в их домах с такой яростью, как раньше, и тысячи семейств уцелели (если, конечно, на то была воля Божия) благодаря использованию этих средств.
      Но вбить что-либо в башку беднякам было просто немыслимо. Как только они заболевали, то кричали и жаловались на всю улицу со свойственной им несдержанностью, но пока они были здоровы, они относились к себе с безумной небрежностью, проявляя и тупость и упрямство. Какую бы работу им ни предлагали, они тут же хватались за нее, сколь бы опасной по части заражения она ни была; и если их предупреждали об этом, они отвечали обычно: "Я полагаюсь на Господа Бога, и, если заболею, значит, мне на роду написано, и уж тогда мне все едино конец". Или еще: "А что мне делать? Голодать же я не могу. Не все ли равно - помереть от чумы или с голоду? Работы-то у меня нету. Что же делать? Либо браться за эту, либо милостыню просить". И о чем бы ни шла речь - о погребении мертвых, об уходе за больными, о сторожах при запертых домах, то есть о самых опасных работах, - все говорили примерно одно и то же. Что правда, то правда - нужда вполне справедливое и законное оправдание {305}, лучшего и не придумаешь; но они говорили все то же, когда дело было и не в нужде. Именно это бесшабашное поведение бедняков приводило к тому, что чума среди них свирепствовала с особой яростью; и так как вдобавок, заболев, они оказывались в особенно бедственном положении, то понятно, что они мерли "пачками", если так можно выразиться; и не могу сказать, чтобы хоть на йоту прибавлялось им хозяйственности (я говорю сейчас о тех из них, кто работал), когда у них появлялись деньги, по сравнению с периодами безденежья - они оставались все такими же сумасбродами и транжирами, равнодушными к завтрашнему дню, как и раньше; так что как только они заболевали, они тут же оказывались в самом бедственном положении - и из-за нужды, и из-за болезни; из-за отсутствия пищи в той же мере, как и из-за отсутствия здоровья.
      Я сам не раз был свидетелем бедственного положения бедняков, но также и благотворительной помощи, которую оказывали им ежедневно {306} набожные люди - и одеждой, и лекарствами, и многим другим, в чем те нуждались; поистине, мы не воздали бы должного людям того времени, если не сказали бы здесь, что не только большие и очень большие суммы посылались лорд-мэру и олдерменам на нужды благотворительности, на помощь и поддержку обездоленным и хворым, но и множество частных лиц ежедневно раздавало крупные суммы на облегчение их нужд и посылало разузнать о положении некоторых особенно бедствующих семей с целью оказать им поддержку; да что там, некоторые религиозные дамы настолько усердствовали в своем рвении при осуществлении этого доброго дела, настолько преисполнились веры в поддержку Провидения при исполнении главнейшего нашего долга - милосердия, что самолично раздавали милостыню беднякам и даже заболевшим семьям, хоть те и были заразными, прямо у них в домах, направляли сиделок тем, кто нуждался в уходе, отдавали распоряжения аптекарям и хирургам: первым - снабжать больных лекарствами, примочками и прочим; вторым - вскрывать нарывы и делать перевязки, если это понадобится; и, кроме того, оказывали беднякам всяческую моральную поддержку и молились за них.
      Не буду утверждать, как некоторые, что ни одна из этих сердобольных женщин сама не попала в бедственное положение; но одно могу сказать точно: никогда не слыхал я о том, чтобы хоть у кого-либо из них болезнь кончилась смертельным исходом; а упоминаю я об этом для поощрения остальных, если случится еще такая беда; ведь несомненно: раз тот, кто подает деньги, одалживает их Господу Богу, то и Он воздаст им сторицей; так и те, кто рискует собственной жизнью, отдавая ее за бедняков, чтобы утешить их и помочь им в несчастии, может уповать на поддержку Господню в делах своих.
      Нельзя сказать и того - я никак не могу расстаться с этой темой, - что столь значительные проявления благотворительностн были так уж редки: ведь благотворительные пожертвования богатых людей города и пригородов, а также сельских местностей были столь велики, что огромное число людей, которым суждено было бы погибнуть если не от болезни, так от нужды, было благодаря им спасено и поддержано; и хотя мне так и не удалось узнать (да сомневаюсь, что кто-либо вообще располагал здесь точными данными), сколько именно было пожертвовано, однако, на основании того, что мне говорили, полагаю: на облегчение положения бедняков в этом несчастном, пораженном болезнью городе было пожертвовано не многие тысячи, а многие сотни тысяч фунтов... Да что там, один человек заверял меня, что он ручается за цифру, превышающую сотню тысяч в неделю, распределявшуюся церковными старостами некоторых приходских советов и получаемую от лорд-мэра и олдерменов в некоторых районах и окрестностях города или по специальному распоряжению мировых судей на территориях, которые им подвластны; и все это помимо частной благотворительной помощи, распределяемой набожными людьми, о чем я уже говорил; и так продолжалось много недель кряду.
      Спору нет, сумма огромная; но если правда, что, как мне говорили, в одном только Крипплгейтском приходе было за неделю роздано на облегчение положения бедняков 17 800 фунтов {307}, то и эта сумма не покажется такой уж невероятной.
      Несомненно, это нужно рассматривать как одно из проявлений милости Провидения к нашему огромному городу (и все эти проявления обязательно следует упомянуть), - я имею в виду тот замечательный факт, что Богу угодно было так разжалобить сердца людей во всем королевстве, что они с радостью жертвовали на лондонских бедняков; полезность этих пожертвований сказалась на многом, но прежде всего они сохранили тысячам жизнь и здоровье и оградили десятки тысяч от голода и гибели.
      А сейчас, раз уж я заговорил о милости Провидения в ту годину бедствий, не могу не упомянуть снова, хоть я и говорил уж об этом в нескольких других местах, о распространении болезни; о том, что началась она в одном конце города и распространялась медленно и постепенно, от одного района к другому, подобно грозовой туче, которая по мере того, как сгущается и застит свет в одной части неба, редеет и развеивается с другой стороны. Так и чума: она яростно двигалась с запада на восток, но, по мере того как усиливалась на востоке, ослабевала на западе, благодаря чему те части города, которые еще не были ею охвачены, или где она уже отбушевала, могли, как оказалось, облегчить положение другим; в то время как, распространись зараза надо всем городом и пригородами одновременно, бушуя повсюду с одинаковой силой, подобно тому как это случалось кое-где за границей, все население города было бы сокрушено, так что мерли бы по двадцать тысяч человек в день, как, говорят, и было в Неаполе; и люди не смогли бы помогать своим ближним и поддерживать друг друга в этой беде.
      Ведь нельзя не сказать, что в разгар чумы люди действительно оказывались в самом бедственном положении; их оцепенение и ужас невозможно и описать. Но еще незадолго до всплеска поветрия и вскорости после его спада они были (а потом вновь становились) совсем иными людьми. Не могу не признать, что здесь ярко проявилась присущая нам в то время, как, правда, и всему человечеству, способность, а именно: забывать об опасности, когда она миновала. Но у меня еще будет случай поговорить об этом.
      А сейчас надо не забыть упомянуть о положении с торговлей {308} в то бедственное время, причем сказать и о заморской торговле, и о торговле внутри страны.
      Что касается внешней торговли, то говорить здесь почти что не о чем. Вся торговая Европа боялась нас смертельно; ни один порт Франции, Голландии, Испании и Италии не принимал наши корабли и не поддерживал с нами никаких связей; да к тому же у нас были очень плохие отношения с голландцами: мы вели с ними жесточайшую войну, хотя и не имели особых возможностей воевать на чужой территории - ведь в нашем собственном доме был столь грозный враг!
      И вот наши купцы пребывали в полном бездействии; их корабли никуда не могли идти - я хочу сказать, ни в один заграничный порт; к их товарам и изделиям - я имею в виду то, что произведено было в нашей стране, никто не хотел и притронуться за границей. Все боялись наших товаров не меньше, чем наших людей; и у них были для этого основания: ведь наши шерстяные изделия и ткани передавали заразу, как и человеческие тела; если их упаковывали больные, то эти вещи тоже передавали заразу, так что покупать их было так же опасно, как общаться с больными людьми; и поэтому, если какой-нибудь английский корабль приходил в иностранный порт и груз разрешали спустить на берег, тюки обязательно распаковывали, а их содержимое проветривали в специально отведенных для этого местах. Лондонским же кораблям вообще не разрешалось заходить в порты, а тем более спускать груз на берег - ни на каких условиях; особенно строго эти правила соблюдались в Испании и Италии. В Турции и на островах "арха" {309}, как их называли, а также на островах, принадлежащих Турции и Венеции, таких строгостей не было. Поначалу там не было вообще никаких ограничений; и четыре корабля, которые уже стояли на реке с грузом для Италии - а именно: для Лекгорна {310} и Неаполя, - когда их, по их выражению, отвергли в порту, проследовали в Турцию и были приняты и разгружены там без каких-либо затруднений; только оказалось, что часть груза не подходит для продажи в этой стране; другая же часть предназначалась купцам в Лекгорн, и у капитанов кораблей не было ни права распоряжаться товарами, ни каких-либо инструкций; так что купцы, пославшие товары, оказались в весьма затруднительном положении. Но все это было не так уж страшно: пришлось только уведомить купцов из Ливорно и Неаполя и перевезти обратно товары, непригодные для продажи в Смирне и Скандеруне {311}, на других кораблях.
      Неудобства в Испании и Португалии были намного значительнее, так как эти страны ни под каким видом не разрешали нашим кораблям, особенно из Лондона, причаливать к их портам, а уж тем более разгружаться. Рассказывали про один корабль, которому при помощи каких-то уловок удалось спустить привезенные товары на берег, причем среди них были тюки с тканями - хлопком, домоткаными сукнами и тому подобным; так вот, испанцы заставили сжечь все выгруженные товары и подвергли смертной казни тех, кто разрешил спустить их на берег. И я в общем-то этому верю, хотя и не одобряю такие поступки; ничего невероятного в этом нет, если учесть, как велика была опасность и как бушевала зараза в Лондоне.
      Слышал я также, что наши корабли занесли чуму в некоторые из этих стран, особенно в порт Фаро в королевстве Альгарва {312}, принадлежавший португальской короне, и что несколько человек погибло там от чумы, но это не подтвердилось.
      С другой стороны, хотя испанцы и португальцы так опасались нас, очевидно одно: чума, как я уже говорил, началась в той части города, что прилегала к Вестминстеру, а торговая часть (я имею в виду Сити и прибрежные районы) оставалась незараженной, по крайней мере до начала июля, суда же на реке - до начала августа; ведь к 1 июля в Сити от чумы умерло лишь семь человек, а в слободах - около шестидесяти, однако из них всего один человек пришелся на приход Степни, Олдгейт и Уайтчепл и только двое - на все восемь приходов Саутуэрка. Но за границей для людей было все едино. Дурная весть, что город Лондон заражен чумой, облетела весь свет, и никто не интересовался, как распространяется зараза, в какой части города она впервые появилась, какие районы захватила.
      И потом, по мере того как чума стала распространяться, она так быстро ширилась, а еженедельные сводки так резко поползли вверх, что не было и речи о том, чтобы приуменьшать опасность или пытаться убедить людей за границей более здраво смотреть на вещи, - еженедельные сводки говорили сами за себя; того, что за неделю умирало от двух до трех тысяч человек, было достаточно, чтобы растревожить торговцев во всем мире; и в дальнейшем бедствия самого города усугубились и тем, что весь мир крайне настороженно отнесся к нему.
      Кроме того, будьте уверены, что при пересказах бедственность положения значительно усугублялась. Чума и сама-то по себе была ужасна, а состояние людей отчаянно, как я уже говорил, но слухи все это безмерно преувеличивали, и не стоит удивляться, что наши друзья за границей (такие особенно, как корреспонденты моего брата в Португалии и Италии, - странах, с которыми он вел особенно оживленную торговлю) утверждали, будто в Лондоне умирает по двадцать тысяч человек в неделю; что незахороненные трупы лежат целыми грудами; что живых не хватает хоронить мертвецов, а здоровых - ухаживать за больными; что все королевство тоже заражено, так что мор стал всеобщим, какого и не видывали еще в этих краях. И они с трудом поверили нам, когда мы рассказали, как дела обстояли в действительности, что погибло не более одной десятой населения Лондона, что в городе живет еще пятьсот тысяч человек {313}, что теперь, когда люди стали вновь разгуливать по улицам, а те, кто бежал из столицы, постепенно возвращаются, на улицах города вновь, как обычно, снуют толпы народа, и только в каждой семье люди потеряли родственников или друзей. Повторяю, никто не мог в это поверить; и если бы вы спросили кого-нибудь из жителей Неаполя или других городов побережья Италии, они рассказали бы вам, что в Лондоне когда-то был жесточайший мор {314}, во время которого, как и сейчас, умирало по двадцать тысяч в неделю, и прочее и прочее; подобно тому, как мы, лондонцы, в свое время утверждали, что в Неаполе в 1656 году была чума, во время которой умирало по двадцать тысяч человек в день, что я имею все основания считать полнейшей выдумкой.
      Все эти рассказы, сами по себе несправедливые и вредоносные, наносили, кроме того, особенно большой урон нашей торговле. Так, прошло много времени после окончания поветрия, прежде чем наша торговля с этими странами возобновилась; а фламандцы и голландцы (особенно последние) получили от этого огромную выгоду, захватив себе все рынки сбыта и даже закупая наши изделия в тех частях Англии, где не было чумы, перевозя их в Голландию и Фландрию, а оттуда уже - в Испанию и Италию как изделия собственного производства.
      Но подчас их выводили на чистую воду и наказывали, а именно: товары и корабли конфисковывались, так как, если действительно наши товары (как и наши люди) были переносчиками заразы и считалось небезопасным вскрывать их и вдыхать их запах, то люди, которые отваживались на эту нелегальную торговлю, рисковали не только занести заразу в собственную страну, но и в страны, с которыми они вели торговлю этими товарами; а если учесть, сколько жизней ставили они на карту подобными действиями, то ясно, что ни один порядочный человек не согласился бы принимать в них участие.
      Однако не могу сказать, чтобы эти люди причинили какой-то реальный вред. Другое дело, когда речь шла о жителях нашей собственной страны; тут то ли через самих жителей Лондона, то ли вследствие торговли, благодаря которой лондонцы общались с людьми со всех концов страны, и уж конечно со всеми крупными городами, - только вследствие всего этого чума распространилась не в одном Лондоне, но и по всему королевству {315}, затронув все крупные города, особенно те, что были связаны с торговлей шерстью, и морские порты; так что в конце концов все значительные города Англии были в той или иной степени затронуты заразой; то же можно сказать и об Ирландии, хотя в значительно меньшей степени; как обстояли дела в Шотландии, у меня не было случая выяснить {316}.
      Следует отметить, что, в то время как чума свирепствовала в Лондоне, внешние порты, как их называли, продолжали оживленную торговлю, особенно с соседними странами и с колониями. Например, Колчестер {317}, Ярмут {318} и Гулль {319} на северо-восточном побережье вывозили промышленные изделия в Голландию и Гамбург {320} в течение нескольких месяцев после того, как торговля с Лондоном полностью прервалась; точно так же Бристоль {321} и Экзетер {322} через порт Плимут {323} вели торговлю с Испанией, отправляли корабли на Канарские острова {324}, в Гвинею {325} и в Вест-Индию {326}, особенно же много торговали с Ирландией; но так как чума распространилась по всей стране, после того как в августе-сентябре болезнь достигла в Лондоне наивысшей точки, то все или большинство из этих городов рано или поздно оказались зараженными; и тогда на торговлю было наложено эмбарго - то есть она полностью прекратилась; об этом я еще поговорю ниже, в связи с отечественной торговлей.
      Одно, однако, нужно добавить: те, кто были в дальних странствиях подолгу, или те, кто, выходя в рейс, ничего не знали о заразе или, во всяком случае, о масштабах бедствия (а таких, уверяю вас, было немало), - смело поднимались по реке и доставляли грузы, куда им было положено; и так продолжалось все время, за исключением двух месяцев - августа и сентября, когда сила заразы была такова, особенно пониже Моста {327}, что ни один корабль не решался в этот период проходить по реке, какие бы дела его ни призывали. Но так как это продолжалось не долее нескольких недель, корабли, возвращавшиеся домой, особенно те, чей груз не был скоропортящимся, становились на какое-то время на якорь неподалеку от Заводи {Заводью называется та часть реки, в которой пережидают корабли, когда они возвращаются домой; она занимает обе стороны реки от Тауэра до Какколдз-Пойнта и Лаймхауса. (Примеч. авт.)}, или посередине реки, и так аж до самой речки Медуэй, причем некоторые заходили в нее; другие же вставали на якорь в Норе и в Хоупе, пониже Грейвсэнда. Так что к концу октября здесь собралась огромнейшая флотилия из возвращавшихся домой кораблей - такого их скопления не видывали уже много лет.
      Однако два вида торговли продолжали осуществляться по воде без перебоев или почти без перебоев (и это весьма облегчало положение несчастных, отчаявшихся горожан): я имею в виду закупку зерна с побережья и закупку угля из Ньюкасла {328}.
      Зерно привозили, во-первых, из Гулля и разных местечек на Хамбере {329}, куда его свозили из Йоркшира {330} и Линкольншира. Кроме того, торговля зерном велась из Линна в Норфолке {331}, из Уэллса и Бернэма, а также из Ярмута (все они в том же графстве); третья ветка шла по реке Медуэй и из Милтона, Фивершема {332}, Маргейта {333}, Сэндуича {334} и других маленьких городков и портов вдоль Кентского побережья и Эссекса.
      Прекрасно также шла торговля зерном, маслом и сыром с побережьем Саффолка: {335} корабли оттуда прибывали в местечко, которое и поныне зовется Медвежий Ключ, и оттуда обильно снабжали город зерном, когда не приходил сухопутный транспорт или когда селяне не хотели везти свои продукты в город.
      Все это происходило в значительной степени благодаря благоразумию и предусмотрительности лорд-мэра, который, заботливо охраняя владельцев судов и команду от опасности заражения, наказал выгружать зерно в любое время суток (хотя нельзя сказать, чтобы этим злоупотребляли) и требовал от торговцев зерном, чтобы те немедленно разгружали корабли, дабы свести до минимума необходимость покидать их и сходить на берег; деньги же приносили прямо на палубу и опускали в посудину с уксусом.
      Вторым необходимым предметом торговли был уголь из Ньюкасла-на-Тайне; без него город бы бедствовал: ведь огонь жгли не только на улицах, но и в частных домах, даже в продолжении всего лета, в самую большую жару, - и делалось все это по совету врачей. Правда, некоторые противились тому, считая, что прогревание домов и спален способствует распространению болезни, фермент которой и без того горячит кровь: ведь известно, что мор нарастает в жаркое время и стихает в холодное; соответственно, они утверждали, что все заразные болезни лишь ухудшаются от жары, потому что в жаркую погоду зараза питается и набирает силу и, следовательно, быстрее распространяется.
      Другие же говорили, что допускают, будто жаркий климат способствует распространению заразы, так как знойный горячий воздух наполнен всякого рода паразитами, он питает несметное количество ядовитых существ (они гнездятся в нашей пище, в растениях и даже в самом нашем теле), они-то и являются разносчиками заразы; кроме того, жаркий воздух, или жара, как обычно мы выражаемся, расслабляет тело и изнуряет дух, открывает поры и делает нас более беззащитными против инфекции, исходит ли она от вредоносных чумных испарений или от чего-либо другого; но тепло от огня, особенно от жженого угля, поддерживаемое в домах или рядом с домами, производит совершенно иное действие; эта жара совсем иного рода, сильная и яростная, склонная не питать, а поглощать и рассеивать все те вредоносные пары, которые жара обычно скорее усиливает и сгущает, чем развеивает и уничтожает. Кроме того, утверждалось, что серные и азотистые частицы, часто содержащиеся в угле вместе с битумной основой, которая сгорает, помогают очистить и освежить воздух, сделать его здоровым и безопасным для дыхания, после того как сгорят ядовитые частицы, о которых уже говорилось выше.
      Это последнее мнение было в то время более распространенным, и, признаюсь, основания на то имелись; подтверждает его и опыт горожан: те дома, где в комнатах постоянно поддерживался огонь, оставались совершенно незараженными: прибавлю к этому и собственные наблюдения: я нашел, что постоянный огонь в камине делал атмосферу нашего дома здоровой и приятной и - я твердо уверен - делал такими же его обитателей, поддерживая наше здоровье более, чем если бы мы не зажигали огня.
      Но возвращаюсь к торговле углем. Торговля эта поддерживалась с великими трудностями, особенно из-за войны с голландцами, которая шла в то время, так как поначалу голландские каперы захватили немало наших кораблей, перевозивших уголь; это сделало остальных более осмотрительными и заставило их передвигаться целыми флотилиями. Однако вскоре не то каперы стали бояться нападать на суда, не то хозяева - я имею в виду государство в целом - стали этого бояться, что было весьма разумно, и запретили им на нас нападать из страха заразиться чумой, - но, во всяком случае, торговля после этого пошла бойчее.
      По распоряжению лорд-мэра для безопасности торговцев с севера кораблям разрешалось одновременно заходить в Заводь не более определенного количества; лихтерам и другим судам, которыми располагали лесоторговцы и торговцы углем, было приказано спускаться вниз по реке до Детфорда, Гринвича, а то и ниже, и забирать уголь.
      Другие привозили огромные грузы угля в те места, где корабль мог подойти к берегу, такие как Гринвич, Блэкуолл {336} и другие, и ссыпали уголь в огромные груды, как для продажи; его убирали уже после того, как корабль уходил; и все это делалось для того, чтобы матросы не общались с местными жителями, обитавшими у реки, и даже вообще не приближались к ним.
      Но эти предосторожности не могли должным образом оградить угольщиков от заразы; прежде всего, на кораблях умерло от нее немало людей, и - хуже того - они занесли болезнь в Ипсуич, Ярмут, Ньюкасл-на-Тайне и другие места на побережье, и там, особенно в Ньюкасле и Сандерленде, чума унесла много жизней {337}.
      Поддержание почти постоянного огня, о чем я говорил выше, требовало огромного количества угля; это да еще одна-две задержки с поступлением топлива, когда корабли не приходили то ли из-за встречного ветра, то ли из-за действий противника, не помню точно, - сразу резко подняли цену на уголь, вплоть до четырех фунтов за чолдрен {338}, но она вскоре упала, когда корабли вновь стали приходить регулярно, и оставалась вполне приемлемой вплоть до конца года.
      Общественные костры на улицах, которые устраивались в связи с этим бедствием, должны были обойтись городу не менее, чем в двести чолдренов угля в неделю, и если бы они продержались, на них потратили бы большую сумму, однако, поскольку они считались необходимыми, то средств на это не жалели; но так как некоторые врачи резко воспротивились этому, костры продержались не более четырех-пяти дней. Их приказали было жечь в следующих местах: {339} у таможни, у Биллингсгейтских ворот {340}, у Куинзхитта {341}, у монастыря Блэкфрайарз {342}, у ворот Брайдсуэлла {343}, на углу Леденхолл-стрит и Грейс-Черч-стрит, у северных и южных ворот Королевской биржи, около Гилдхолла, у ворот Блэкуэлл-холла, у дома лорд-мэра в приходе Сент-Хеленс {344}, у западного входа в собор Св. Павла {345} и у дверей Боу-Черч {346}. Не припомню, были ли костры у городских ворот, но один у подножия Моста точно был, как раз рядом с Сент-Магнус-Черч {347}.
      Знаю, что многие ворчали потом на эту меру и утверждали, что от костров перемерло еще больше народу {348}, но убежден, что у тех, кто так говорил, не было ни малейших доказательств их правоты, и я ни за что не поверю таким утверждениям.
      Остается сказать еще о состоянии торговли внутри страны в то ужасное время, и, в частности, о состоянии промышленности и городской торговли. Вы легко можете представить себе, что, как только начался мор, люди были страшно напуганы, а вся торговля приостановлена, не считая торговли продуктами питания и самым необходимым. Но и здесь, учитывая, сколько народу бежало из города, как много людей свалила болезнь, не говоря уж о тех, которые умерли, потребление снизилось на одну треть, если не вдвое по сравнению с обычным.
      Богу угодно было, чтобы год тот оказался урожайным на зерно и фрукты, но травы было мало - а значит, и сена. Поэтому хлеб был дешев из-за обилия зерна, а мясо дешево из-за нехватки травы, однако по той же причине масло и сыр были дороги, а сено на рынке у Уайтчеппл-Бара продавали по четыре фунта за лоуд {349}. Но это не отражалось на положении бедняков. Было неслыханное обилие самых разнообразных ягод и фруктов: яблок, груш, слив, вишен, винограда; и они становились тем дешевле, чем меньше оставалось народу; однако бедняки ели их в слишком большом количестве, в результате - поносы, рези в желудке, переедание и тому подобное, что часто способствовало заражению чумой {350}.
      Но вернемся к торговле. Во-первых, как только внешняя торговля прекратилась или, во всяком случае, сильно затруднилась, тут же, конечно, последовала остановка всех производств, связанных с вывозом товаров из страны; и хотя иногда иностранные купцы настойчиво требовали товаров, посылали их редко и мало, так как связь прекратилась и английские корабли, как уже говорилось, не пропускали в порты.
      Все это полностью остановило производство тех товаров, которые предназначались для вывоза, и так было почти по всей Англии, за исключением нескольких внешних портов, но и там вскоре прекратилась торговля, так как чума добралась и туда. Но, хоть это распространилось и на всю страну, еще страшнее было то, что все торговые сделки, связанные с товарами внутреннего потребления, особенно те, что велись через Лондон, тут же перестали заключаться, как только Сити прекратило свою торговую деятельность.
      Самые разные ремесленники, торговцы, мастеровые и прочие остались, как я уже говорил, без работы; и это привело к увольнению несметного числа поденщиков и рабочих самых разных специальностей, так как торговля полностью прекратилась, за исключением продажи тех вещей, которые были совершенно необходимы.
      Это