Ну, как только Галя Кондратьева узнала про самогон, сразу за ними увязалась. Вот тоже бабонька шалопутная. Близнецов на старшего сына побросала, у него еще каникулы в школе были, и с ними живенько собралась. Правильно, чо ей по деревням не мотаться, у нее хоть мужика можно на хозяйстве оставить.
      Нет, с мужиком Гальке все-таки повезло. Основательный товарищ. Правда, и у него, конечно, эта дурь с голубями сквозь лоб просвечивала, но принципы он соблюдал строго. Как выпьет всего-ничего, так сразу в свою голубятню лезет. И спит себе, укутавшись в одеялко ватное, оставшееся от близнецов. В доме-то его нельзя держать было из-за терпкого запаха мочи, только разве что на балконе. А в голубятне, да с бодуна — красота на свежем воздухе!
      И что бы этой Гальке при таком муже жизни не радоваться, так тоже рванула с ними в отгулы. А им-то отгулы как выбивать пришлось! И разве скажешь в завкоме, что отгулы нужны очень, потому как до зарезу надо сварить самогон. Но нашлись все-таки, сказали, что хочут срочно помочь матери Тереховых по хозяйству. Так ведь за сахаром-то сколь стоять пришлось! Здесь Галина пришлась кстати, сказать дурного нечего. Два круга по очередям сделала! А потом вообще выяснилось, что из них троих в самогоне понимала только Галя Кондратьева. Она же достала у кого-то змеевик и через знакомую фельдшерицу запаслась марлей.
      Папа жил где-то вдалеке. И пока мама и ее тетеньки гнали в деревне самогон для Льва Абрамовича, Катя почти неделю снова жила у Макаровны.
      Без Тереха она все обустроила под столом на свой лад. У стенки поставила железную кроватку с куклой, а над кроваткой налепила пластилином страшную розовую картинку, которую ей подарила из журнала Макаровна.
      — Вот, Катерина, гляди, как суетна жизнь, как цепляется ничтожный человек за соломинку, но накатит волна и снесет все наши надежды в адскую бездну! — дала она Кате пояснения по содержанию картинки. Катя ничего в них не поняла, но, на всякий случай запомнила. Под картинкой были буквы, и к трем годам она их уже складывала в слова, но и слова здесь были совершенно непонятные — "Девятый вал". И от того, что все в картине было непонятно, даже слова, на нее можно было смотреть долго-долго…
      По ночам Макаровна вздыхала, молилась на богатый иконостас, висевший над изголовьем кровати, потом долго ворочалась, а, наконец, заснув, тихонько со свистом всхрапывала. На стене мужчина кавказской национальности в папахе, верхом на коне похищал красавицу-турчанку, конь его несся все дальше, и в ночной тишине среди посвистывания Макаровны умиротворенно тикали жестяные ходики, на которых были нарисованы мишки в лесу с конфетной обертки…
      И как-то уже потом, после ночного гадания, приснился Кате сон с участием всей карточной колоды. Это был самый первый сон, который она запомнила жизни. Перед нею ярусом лежал какой-то неизвестный ей пасьянс, он все не сходился, и Макаровна, раскладывавшая его на столе, уже теряла надежду. А кроме Макаровны за столом сидели мама, тетя Галя Кондратьева и тетя Дуся. Катя узнала их по знакомым зимним башмакам, то выбивавшим нетерпеливую чечетку, то в нерешительности топтавшимся на месте.
      Боты тети Гали Кондратьевой вдруг превратились в лодочки, которыми она хвасталась перед мамой недавно. Лодочки потанцевали на изящных шпильках и начали разваливаться на глазах, становясь грубыми рабочими ботинками, а затем и вовсе затрапезными татарскими калошами. По маминым чулкам почему-то пошли стрелки, но обувь на ней менялась явно в лучшую сторону. И совсем не так, как у тети Дуси, грубые туфли которой со следами налипшей грязи, вдруг неожиданно так похорошели, что враз стали легкими белыми бальными туфельками. На ногах у нее так же неожиданно пропали узлы вен и припухлость у голени… И, окончательно проснувшись, Катя поняла, что тетя Дуся совсем скоро станет молодой и красивой…
      А утром Катю забрала веселая мама, пахло от нее как от папы Тереха. И когда они поднимались с мамой на свой этаж, то у почтовых ящиков они встретили самого Терехова, он был неожиданно трезвый и очень злой. Он был измучен загадкой, где же мама и ее тетеньки прячут самогон. А мама выкрутила ему фигу. Тогда Терехов совсем рассердился и сказал маме, что он их сам лично сдаст в ментовку, где их, конечно, обреют наголо и пошлют мести улицы. Мама покрутила пальцем у виска и сказала, что он просто гад какой-то. Но бутыль с самогоном дома она, на всякий случай, перепрятала надежнее. Катя немного испугалась за маму и ее тетенек. То, что испытал лично папа Терех, делали иногда даже с тетеньками. Вот когда они его с Макаровной в ментуре навещали, то в его бригаде были как раз такие тетеньки в платочках. Они все время ревели и стреляли папиросы у прохожих, а папа Терех на них цыкал и называл прошмандовками. Но уже перед сном она подумала, что папа Терех никогда не сделает такое с тетей Дусей даже за самогон, и окончательно успокоилась.
      Лев Абрамович пить без дам отказался. Они прямо не знали — как это? Долго отказывались. Они же не для себя варили. А потом напились вчетвером в зюзку. Лев Абрамович гладил Валю по широкой спине и говорил, что он, как мужчина, просто не может не помочь такой женщине. Кем надо быть, чтобы не помочь? Какие внутренние усилия надо над собой прилагать, чтобы вот взять и не помочь такой женщине, с такими замечательными пропорциями.
      Потом они втроем вынесли Льва Абрамовича через проходную. У проходной их ждала седая еврейка, жена Льва Абрамовича. "Лева! Ты опять? — трагическим голосом спросила она у бесчувственного мужа, — Как же я тебя на третий этаж заволоку?" Женщины намек поняли и донесли Льва Абрамовича до квартиры. Открыв двери, она спросила, не хочут ли они в такое позднее время еще и чаю выпить? Но женщины намек поняли и пошли к себе домой. Их по чистой случайности не загребли в ментовку, когда они, качаясь, с песнями проходили возле Первомайского исполкома. И быть бы им всем Котовскими, да только у милиционера были хлипкие туфли на картонной подошве, а они втроем так и не успели переодеть после работы сапоги. И когда он им засвистел с другого тротуара, то они не побежали от него, не повторили ошибку многих, они забрались в огромную лужу на месте не докопанного строительного котлована. И этот гад побегал вокруг, поугрожал, да так ни с чем и ушел, чуть не утопив подошвы в размокшей глине. Женщины намек поняли и после него осторожно доползли до дома окольными дворами и переулками.
      Перед самым садиком домой приехал папа в новых красивых ботинках, в синем костюме в тонкую серую полоску и при шляпе. А в чемодане у него еще был легкий плащ, два новых маминых платья и целое приданное Кате для садика. Катя целый день по очереди надевала платья и подходила к окну. Терех сидел на сломанных качелях. В ее сторону он нарочно не смотрел. И Катя тоже на него не смотрела. Но, торопливо надевая новое платье, она думала, ушел он уже или не ушел? А он так и сидел до обеда на качелях, совсем не замечая ее платьев. Дурак.
      После учебы папу поставили кем-то важным в цехе, и он стал приходить совсем поздно, а иногда он долго качался на непослушных ногах в коридоре, снимая ботинки. Поэтому Катя решила, что он теперь после работы тоже варит самогон для Льва Абрамовича прямо в цехе.
      Как-то среди ночи Катя услышала громкий разговор родителей. Мама кричала на пьяного папу, что больше не может работать посменно из-за Кати, что хотя папа и не еврей, у него должна же быть хотя бы какая-то деревенская хватка. Папа говорил, что ему не дозволяет ничего сделать для мамы какой-то дяденька по имени Моральный Кодекс. А мама стала ругаться так, что Катя ничего не поняла, а потом она постелила папе на раскладушке, а его подушку вообще сбросила на пол. Папа скрипел раскладушкой всю ночь. А на следующее утро он устроил маму в технический отдел.
      Мама теперь приходила с работы рано, пока еще было светло. И она была не такой усталой как раньше. Она вообще стала веселой, купила зеркальный трельяж как у Макаровны и стала каждое утро красить возле него глаза и губы. И в двух новых платьях она стала совсем молодой и красивой. И теперь она стала не просто Валей, а Валентиной Петровной.
      Садик после летнего ремонта никак не могли запустить из-за каких-то санитаров. Санитары брали там соскобы, потом пропадали дня на три, в течение которых садик скребли и чистили силами родителей. Потом санитары по телефону опять выкручивали маме и заведующей садиком фигу. Поэтому даже после того, как упирающегося Тереха тетя Дуся и Танька выловили со двора и пинками отвели в школу, Катя так и продолжала сидеть у Макаровны.
      Народ после сбора урожая опять косяком попер узнавать судьбу, поэтому Макаровна, откладывавшая все деньги на поездку к Ленке, даже купила себе радио. Оно теперь работало у нее все время, отдыхая только после песни "Союз нерушимый". Макаровна была так рада приобретению, что совсем не замечала Катьку. Она могла часами теперь пить чай с вареньем, которое ей доставляли клиентки, на кухне и разговаривать с радио. "Здравствуйте, товарищи!" — бодро приветствовало ее радио. "И ты здравствуй, товарищ!" — вежливо отвечала Макаровна. Потом она с интересом слушала, как радио говорило о новом ответственном задании, которое получил папкин цех. Макаровна улыбалась радио, а Катька с ненавистью думала, что радио и Макаровне, конечно, все равно, что теперь папка опять будет ходить на работу даже по воскресеньям.
      Хотя, из-за радостного, приподнятого настроения мамы, можно было бы, наконец, поверить радио, что вот-вот, мол, проезд в общественном транспорте будет бесплатным, подешевеет масло и возрастет производительность труда, а вокруг наступит счастье всех людей, где каждый отдаст по возможности, а к себе подгребет по потребности! Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие! Кто-то, а Катя-то уже хорошо знала, что такого не бывает, потому что в картах четыре масти, каждая из которых выпадает в свою очередь, определенную судьбой… Нет, не могла Катька поверить этому радио. Да и как тут поверить, если в неопределенном будущем перед нею маячил пугающий садик. И когда его в очередной раз закрывали санитары, Катя начинала надеяться, что они его в другой раз вообще закроют навсегда.
      Но Макаровна в один день собралась и поехала к Ленке, не взирая на санитаров. У мамы тут же лопнули нервы на этих санитаров. Она побежала ко Льву Абрамовичу и нажаловалась на всех санитаров сразу. Лев Абрамович поскреб лысину и отправился к санитарам сам, лично, потому как кошку к ним не пошлешь. Родители собрали ему две авоськи с чем-то, завернутым в газетки, но пахнувшим очень вкусно, а бутылки Лев Абрамович аккуратно сложил в портфель. На следующий день Лев Абрамович на работу не вышел. Приходила его жена и дико извинялась, что у него что-то плохо с самочувствием. К вечеру в садик приходили и санитары, самочувствие у них было еще хуже, чем у Льва Абрамовича. Они, сгоняв заведующую за разливным пивом, так и не смогли взять эти соскобы. Но дело свое санитары знали, и хоть с трудом, но нашли в протоколе о пуске дошкольного воспитательного учреждения в эксплуатацию все нужные строчки.
      Кате Лев Абрамович представлялся по рассказам мамы огромным и могучим, как Илья Муромец. Он мог такое, чего никак не мог папа, А санитаров страшно боялся даже папа Тереха. Папа у Тереха всю войну прошел в десантном взводе и в разведке. Ему, в принципе, было что вспомнить, так сказать поделиться с молодежью. И трезвый он один раз сходил к Таньке в школу на пионерский сбор, чем-то там поделился, после чего тетя Дуся орала на него на весь подъезд, что всю их семью скоро в каталажку упекут, а Танька ревела весь вечер. Папа Тереха тогда, конечно, плюнул и ушел по первому свисту со двора. А выпив, он уже ни о чем, кроме санитаров говорить не мог, он еще с зимы запугал их всех этими санитарами. Близнецам скажи — "санитар!", и тю-тю поезд на Воркутю! Тут же штаны меняй. Такие они эти санитары были страшные, а Лев Абрамович их всех один побеждал, вооруженный исключительно авоськами.
      Дело в том, что у Терехова-старшего своих, природных зубов после войны осталось очень мало, а оставшиеся очень болели, вот он и лечил их водкой. Зубы папаша Тереха простудил, когда форсировал какую-то поганую речушку в Белоруссии при температуре минус семь. Поэтому весь рот он по случаю выполнил себе в золоте по ветеранской книжке в 57-м году, когда уже Терех родился. Зубы болеть перестали, но привычка к водке осталась. Во всем их доме золотишко блестело только во рту Тереха-старшего. Остальные жильцы вполне обходились пролетарским металлом — сталью, закаливать которую их учили с детства. Поэтому с некоторых пор обладателя золотых зубов стала тревожить неотвязная мысль. Пока еще степень его опьянения позволяла ему шевелить пальцами по трофейному аккордеону, он донимал Тереха родительским наказом ни в коем случае не хоронить его в золоте, а перед моргом лично сковырнуть драгоценный металл плоскогубцами, которые всегда были под рукой в кухонном шкафчике.
      — Я, понимаешь ли, сынок, не за этим кровь проливал, — хрипел он, — чтобы какой-то зажравшийся санитар мои зубы, понимаешь ли, на пропой… ну, сам понимаешь…
      Вопрос с санитарами вставал ребром каждый раз после получки. Поэтому два раза в месяц Катя, когда ее еще пускали в гости к Тереховым, слушала песни ихнего папы под акомпонемент аккордеона вплоть до торжественного обещания Тереха обобрать мертвого отца.
      Папа Тереха пел, в основном, военные песни. Получалось у него душевно. Особенно, когда он тянул со слезой про сожженную врагами родную хату. Катька тогда чувствовала настоятельную необходимость передушить тех врагов голыми руками, поэтому совершенно не понимала, почему Терех рядом скрипит зубами. А когда его папа кричал про набат в Бухенвальде, обращаясь к людям мира, чтобы те встали на минуту, то Катька и Терех всегда слушали эту песню стоя. И даже не потому, что Тереха-старший, не обращая внимания на стучавших в стенку соседей, между куплетами шипел на них: "Кто из вас, сволочи, не встанет, тому назавтра сидеть будет не на чем!" Что-то было в песне такое, что мешало слушать ее сидя.
      В опустевшую квартиру Макаровны приходила какая-то бабка включать свет и кормить кошку. Эффект присутствия создавался ею, чтобы стервы из ихнего ЖЭКа не пустили квартирку Макаровны, в период ее длительного отсутствия в связи с переездом в другой город, в переселенческий фонд. Катя сидела теперь до садика совсем одна. После рыбалки Катю окончательно перестали выпускать из квартиры. Мама сказала папе, что их дочь не может общаться с подонками общества. Наверно, это папа Терехов был подонок, а тогда кто еще? Потому что сам Терех, по словам мамы, был урка. Ага, значит, близнецы, как и без мамы догадывалась Катя, тоже были подонками. Катька слушала радио и глядела, как пришедшая с работы мама красит губы перед зеркалом. Общалась она теперь только с плюшевым мишкой и марлевой подушкой. А у Тереховых такая кукла была! Трофейная! С калошами! Скорей бы в садик.
      В садике Кате почему-то сразу не понравилось, как только из двери на нее вдохнуло особым спертым воздухом, которым насквозь пропиталось двух этажное здание, а в уши ударил истерический детский плач. На стенах были нарисованы картинки как в больнице, а мальчики в группе сидели прямо на полу и все почему-то по четыре человека. И по их раскладу Катька сразу поняла, что здесь ее будут бить. Даже девочки с обметанными простудой губами не внушали доверия. Катя очень захотела обратно к маме, но маме махнула рукой чужая тетка в белом халате, и мама сбежала. У этой тетки были такие сизые туфли со шнурочками, хотя было непонятно, как она их завязывает, складываясь огромным телом пополам. Плакать было нельзя, потому что тетка сказала: "А тем, кто у нас плачет, я укол в попу ставлю иголкой. Вот такой!"
      Большая толстая нянька в разношенных тапках с обрезанными задниками крикнула другой тетеньке воспитательнице: "Савины девчонку от бабки привели, я пока с кастрюлями разберусь, да покормлю ее с ложки, а то голодной останется! Бабкины-то сами не кушают!" Но кормить с ложки Катю не потребовалось, она скушала все сама, а нянька только диву давалась, глядя, как она в обед крошит себе хлеб в суп и молча разминает его ложкой. Катя старалась поменьше обращать на себя внимание няни, она понимала, что если та ее примется кормить, то засунет в рот и морковь, и лук вареный, все то, что Катя тихонько складывала из садиковского супа в кармашек фартука.
      В коллектив Катя вписалась, в принципе, без проблем, организовав всеобщие посиделки с куклами и машинками под большим столом, где кушали воспитатели и няньки. Но все-таки она проявила строптивость, отказавшись, решительно и твердо, принимать во внутрь морковные пудинги и вообще морковь в любом виде. Персонал садика счел ее пунктик на счет моркови незначительным, не зная, что на прогулке за верандой Катя всем желающим гадает на картах.
      Вообще-то в Катиной группе почти все оказались подонками общества. Во-первых, они там, оказывается, все сикались, как близнецы, шнурки еще не умели завязывать, толкались. А одна девочка как-то раз так укусила Катю за щеку так, что ее только нянька с трудом оторвала. Из щеки текла кровь, мама несла плачущую Катю на плече и всю дорогу ругалась. Эта маленькая кусачая девочка была дочкой няньки из старшей группы. Эта мама ее нарочно в няньки пошла, чтобы такую дрянь в садик взяли. Мест в самой младшей группе вообще не было, и ее сунули сразу в Катину группу, чтобы потом оставить на второй год. Девочка почти не разговаривала, поэтому ей было полезно общаться со старшими, но вот всем остальным… В первый же день она перекусала всех, даже няньку. Понятно, что со временем это у нее пройдет, но ведь пока пройдет, она же всех загрызет! Мама хотела опять пойти жаловаться ко Льву Абрамовичу, но тут им встретился возвращавшийся из школы Терех.
      — Здравствуйте! Теть Валь, а чо это Катька воет? — тут же поинтересовался он.
      — Здравствуй, Терех! — сказала мама сквозь слезы. — Не видишь, полщеки чуть с мясом ребенку не выдрали! Дряни! Подонки общества!
      Терех потоптался в раздумье, глядя им вслед. А Катя перестала плакать, хотя щека нестерпимо болела, при нем почему-то плакать было стыдно. И от того, как Терех засвистел на весь двор, еще почему-то стало страшно за маленькую кусачую девочку — нянькину дочку.
      В садике у них был забор из досок. Там была дырка. Некоторые доски отодвигались, и вообще-то можно было из этого садика сбежать. Но маме бы это не понравилось, и Катя оставалась в садике, с тоской глядя на высокий забор. Иногда через забор к ним проникали чужие мальчики с соседних дворов. Они щелкали семечки за верандой, говорили нехорошие слова и громко смеялись, когда воспитательница давала детям картонные рамочки и уговаривала их поверить, что рамочки — волшебные, что через них они сразу же увидят, какой у них замечательный мир здесь, за забором. Кате было стыдно глядеть в рамочку и говорить неправду воспитательнице при тех смеющихся взрослых ребятах, тем более, что, разложив на воспиталку простенький пасьянс, Катя поняла, что скоро для нее самой мир сожмется до размеров картонной рамки. Муж ее бросит, квартиру разменяют, а воспиталке с сыном достанется комната в коммуналке с пьющими драчливыми соседями. Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие!
      И вот на другой день, когда Катя пошла в садик с перевязанной щекой, произошли очень важные события как раз из-за этой дырки в заборе.
      Чужие мальчики пробрались к ним за веранду не одни, а с раненым голубем. Катя плакала, читала им стихи, которые успела выучить, но голубя они ей не отдали. Они так и заиграли его до смерти, отдав Катьке его только похоронить в конце прогулки. Катя с девочками долго его хоронили, вырыв совочками глубокую могилку, на дно которой положили пожухлые листья. До самого обеда они надеялись, что голубь оживет, поэтому с погребением не торопились. Все плакали, даже кусачая нянькина дочка. А мальчики все смеялись, смеялись над ними до тех пор, пока через забор к ним вдруг не пролез Терех. Он сразу же начал всех бить. Всех. Катя закрыла лицо руками, потому что такой поднялся шум! Все заревели, девочки сказали, что щеку Катьке вон та девочка откусила. Катя видела через ладошки, как Терех подошел к той девочке и сказал: "Хошь, сопля, сейчас Москву покажу?" Что он сделал дальше, Катя не видела, она зажмурилась, но сопля тут же истошно завизжала.
      И когда Терех дернул ее за руку и потащил к забору, потому что к ним уже бежали воспитательница и две няни, то она безвольно дала ему себя увести из этого ужасного места.
      Весь день они ловили в холодной запруде какого-то мотыля для продажи, потому что Тереху очень нужны были деньги, чтобы освободить негров Америки. И еще Терех, оказывается знал, как надо добывать мотыля зимой. А зимой рыба вообще клевала только на мотыля. И теперь уже Кате можно пойти с ним ловить рыбу из-подо льда, потому что она уже ходит в садик. Потом они отправились на рынок, чтобы продать мотыля рыбакам, а там их поймали два сердитых милиционера. Они их там нарочно ждали. Из отделения Катю забрала зареванная мама. И Катя ей еще, сдуру, так обрадовалась!
      Тетя Дуся прямо в отделении вцепилась Тереху в волосы и очень громко сказала, что дома убьет его окончательно и бесповоротно. У нее что-то такое было на лице, что милиционеры из жалости даже не стали оформлять Тереха на учет в детскую комнату, как обещались, пока они там ждали родителей. Катя так устала за день, так хотела домой! Если честно, она вообще в ментовку идти не хотела, потому что боялась, что ее там тут же обреют под Котовского. Мама так сильно прижимала ее к себе дорогой, и Катя думала, что это замечательно — вернуться, наконец, после такого дня домой. А мама дома взяла папин ремешок и впервые выпорола Катю больно-пребольно.
      Боже мой, какой это был день, какой день! Грехи наши тяжкие! А потом, в самом конце этого ужасного дня Катя лежала и думала, что во всем-таки негры виноваты, а они еще для них мотыля хотели продать! И с Терехом ей папа строго-настрого запретил общаться, а у него бабка, между прочим, два аквариума купила! И еще Терех обещал купить подводную жабу. Он на рынке видел, как их дядька немой продавал. Жабы были белые, а немтырь всем на бумажке показывал их название. А Тереху он назло долго бумажку не давал, но Тереху фиг чего не дашь, Терех все равно исхитрился и прочел, что жабу зовут — «Амазонская». И Терех тогда еще так удивился, докудова немтыри за жабами добрались. А теперь из-за папы никогда эту жабу Катьке не повидать.
      Попа болит, щека болит, душа болит… И уже в полудреме, Катя подумала, что раз Терех собрался продавать мальков из аквариума на рынке, то надо обязательно взять с него честное слово ни в коем случае не отдавать деньги этим гадким неграм. В принципе, с балкона крикнуть можно, в случае чего…

ДЕВЯТКА ПИК