Многочисленная армия сыграла двоякую роль поддержки внутри страны деспотической власти и устрашения иноземных наций. В одних и тех же руках соединялись сила оружия и финансовое могущество. Гражданские междоусобицы воспламенили военный гений нации. Совершенное революцией всеобщее ниспровержение позволило людям — выходцам из низших (стр.182 >) классов общества — подняться до высоких военных постов, достойных их храбрости и талантов, но которые при другом порядке вещей никогда не были бы доступны им из-за низкого происхождения. Известен пример пятидесятилетнего офицера (Блейка), неожиданно перешедшего из сухопутных войск на флот и самым блестящим образом себя там показавшего, с. 210. В спектакле, где гражданское правительство играло попеременно то плачевные, то комические роли, военные силы вели себя с большим достоинством, умом и как стройное целое, и никогда еще Англия не представлялась столь грозной взорам иностранных держав, с. 248.
По истечению какого-то срока полностью военное и деспотическое правительство почти наверняка впадет в состояние вялости и бессилия; но в момент, когда оно непосредственно следует за законным правительством, в первую пору, оно способно проявлять поразительную силу, поскольку разом использует средства, накопленные постепенно, с. 262. Именно такое зрелище явила Англия в то время. Спокойный и миролюбивый нрав двух последних ее Королей, стесненные финансовые обстоятельства и совершенная безопасность, в которой она находилась по отношению к своим соседям, сделали ее неприметной на внешнеполитической сцене; так что Англия в каком-то смысле утратила принадлежавшее ей положение в общей европейской системе; но республиканское правительство быстро восстановило его, с. 263. Хотя революция обошлась Англии в реки крови, никогда еще эта страна не казалась столь грозной своим соседям, с. 209, и всем чужеземным нациям. В пору владычества своих самых справедливых и самых славных Королей ее влияние в политическом раскладе никогда не ощущалось столь весомо, как при господстве самых свирепых и самых ненавистных узурпаторов, с. 263. (стр.183 >)
Кичившийся своими успехами Парламент полагал, что ничто не способно противостоять мощи его оружия; он чрезмерно свысока обращался с державами второго ранга; и из-за действительных или мнимых обид он объявлял войну либо требовал торжественных извинений, с. 221.
Однако этот знаменитый Парламент, переполнивший Европу молвой о своих злодеяниях и успехах, оказался в цепях у одного единственного человека, с. 138; и иноземные нации не смогли объяснить самим себе, каким образом столь неугомонный, столь пылкий народ, который, дабы отвоевать то, что он называл своими узурпированными правами, сбросил с трона и казнил превосходного государя из давнего королевского рода; каким образом, повторяю я, этот народ стал рабом человека, до последнего времени неведомого нации и имя которого едва было слышно в тех темных слоях, откуда он происходил, с. 236.
Но эта тирания, угнетавшая внутри всю Англию, обеспечила ей вовне такое уважение, которым она не пользовалась со времени предпоследнего царствования. Английский народ, казалось, облагораживался за счет своих внешних успехов одновременно с унижением, претерпеваемым под игом у себя дома; и национальное тщеславие, которому льстила значительная внешняя роль Англии, более терпеливо переживало сносимые им жестокости и оскорбления, с. 280, 281.
Следовало бы, кстати, обозреть общее состояние Европы в то время, оценив связи и поведение Англии по отношению к соседним державам, с. 262. (стр.184 >)
Ришелье был тогда премьер-министром Франции, именно он через своих посланцев разжигал в Англии огонь восстания. Затем, когда французский королевский двор увидел, что горючие материалы для пожарища вполне готовы и воспламенялись довольно быстро, он не счел уместным и далее восстанавливать англичан против их Суверена; напротив, двор предложил свое посредничество между Государем и его подданными и поддерживал с королевской фамилией в изгнании дипломатические отношения, соответствовавшие приличиям, с. 264.
Однако Карл, по существу, не получил в Париже никакой поддержки, там не были щедры даже на выражения ему знаков вежливости, с. 170, 266.
Люди увидели, как королеве Англии, дочери Генриха IV, жившей в Париже в окружении своих родственников, не доставало дров, чтобы согреть спальню, с. 266.
В конце концов Король счел уместным покинуть Францию, дабы избежать унижения получать от нее приказы, с. 267.
Испания была первой державой, признавшей Республику, хотя ее королевское семейство связывали родственные узы с монархами Англии. Она направила посла в Лондон и приняла посла от Парламента, с. 268.
Швеция находилась тогда на вершине своего величия, новая Республика искала союза с ней и добилась его, с. 263.
Король Португалии осмелился закрыть свои порты для республиканского адмирала; но вскоре, устрашившись своих потерь и ужасающих опасностей крайне неравной борьбы, он пошел на все вообразимые уступки гордой Республике, которая очень хотела возобновить прежний союз Англии и Португалии, с. 210. (стр.185 >)
В Голландии любили Короля,
тем более, что он был в родстве с домом Оранских, необычайно чтимым голландским народом. К этому несчастному государю питали жалость, равную омерзению к убийцам его отца. Однако присутствие Карла, прибывшего в Голландию в поисках убежища, тяготило ее Генеральные Штаты, которые опасались скомпрометировать себя перед этим Парламентом, грозным в своей власти и удачливым в своих предприятиях. Уязвление столь надменных, столь необузданных, столь поспешных в своих решениях людей представляло такую угрозу, что правительство сочло необходимым предъявить Республике свидетельство уважения, удалив Короля, с. 169.
Предстал Мазарини, применивший все средства своего изворотливого, интриганского ума, чтобы очаровать узурпатора, на руках которого еще не высохла кровь Короля, близкого родственника королевского семейства Франции. Кромвелю было написано:
Я сожалею, что дела мешают мне направиться в Англию, чтобы лично выказать мое уважение самому великому человеку мира, с. 307.
Люди увидели, как тот же Кромвель на равных обращался к Королю Франции и поставил свое имя выше подписи Людовика XIV на тексте договора между двумя нациями, который был послан в Англию, с. 268 (
прим.).
Наконец, люди узнали, что Пфальцекий государь согласился на смехотворную должность и пенсию в восемь тысяч фунтов стерлингов от тех самых людей, которые казнили его дядю, с. 263 (
примечание).
Таким был авторитет Англии за ее пределами.
Внутри же себя самой Англия насчитывала множество людей, которые сделали своим правилом служение (стр.186 >) существующей власти и поддержку установившегося правительства, каким бы оно ни было, с. 239. Во главе этой системы стоял прославленный и добродетельный Блейк, говоривший своим морякам:
Наш неизменный долг состоит в том, чтобы сражаться за нашу родину, не смущаясь тем, чьи руки держат правление, с. 279.
Против столь прочно устроенного порядка вещей роялисты предпринимали лишь оплошные меры, которые оборачивались против них самих, У правительства имелись шпионы повсюду, и было совсем нетрудно проведать о замыслах партии, отличавшейся скорее своим рвением и своей верностью, нежели своими осторожностью и скрытностью, с. 259. Одной из крупнейших ошибок роялистов была вера в то, что все противники правительства держались за их партию; они не видели, что у первых революционеров, отрешенных от власти новой факцией, не было другой причины для недовольства, чем это отрешение, и что они менее были отвращены от новой власти, нежели от монархии, восстановление которой грозило бы им самыми ужасными отмщениями, с. 259.
Положение этих неудачливых роялистов в Англии было плачевным. Лондону ничего лучшего и не надо было, чем неосмотрительные заговоры, которые оправдывали бы самые тиранические меры, с. 260. Роялистов бросали в тюрьмы, у них изымали десятую часть их имущества, чтобы возместить Республике издержки на отражение вооруженных действий ее врагов, Роялисты могли откупиться только значительными суммами; большое число их впало в крайнюю нищету. Довольно было подпасть под подозрение, чтобы оказаться уничтоженным всем этим лихоимством, с. 260, 261.
Больше половины всего движимого и недвижимого имущества, рент и доходов Королевства было взято в секвестр. Множество старинных и уважаемых семей(стр.187 >) были расстроены и разорены, ибо они выполнили свой долг, с. 65, 67. Положение духовенства являлось не менее прискорбным: больше половины членов этого сословия были обречены на нищенство, не совершив иного преступления, чем соблюдение преданности гражданским и религиозным принципам, бывшим под сенью законов, при господстве которых священнослужители избрали свое поприще; иного преступления, чем отказ от гражданской присяги, вызывавшей у них ужас, с. 67.
Король, знавший о положении вещей и о состоянии умов, лично призывал роялистов сохранять спокойствие и скрывать свои подлинные чувства под республиканской личиной, с. 254. А сам он, лишенный средств и уважения, скитался по Европе, меняя, в силу обстоятельств, убежища и пытаясь утешиться в своих нынешних бедствиях надеждой на лучшее будущее, с. 152.
Но всему миру дело этого несчастного монарха казалось совершенно безнадежным, с. 341, тем более, что как бы удостоверяя его беды, все общины Англии без колебаний подписали торжественное обязательство поддерживать установившуюся форму правления, с. 325.
Его друзья были безуспешны во всех своих начинаниях, которые они пытались предпринять, дабы послужить ему,
там же. Кровь самых пламенных роялистов текла по плахе; другие во множестве теряли свою отвагу в тюрьмах; все были разорены конфискациями, штрафами, чрезмерными налогами. Никто не осмеливался признать себя за роялиста; и эта партия на беглый взгляд казалась столь малочисленной, что если бы когда-либо нация получила свободу выбора (а это представлялось совершенно немыслимым), то очень трудно было бы предугадать, какую форму правления она определит себе, с. 342. Но среди всех этих мрачных внешних (стр.188 >) очевидностей фортуна,
повернувшись самым неожиданным образом, устранила все препятствия с пути Короля к трону и подняла его мирно и торжественно на высоту его предков, с. 342.
Нация впала в полнейшую анархию, когда Монк начал осуществлять свои великие замыслы. У этого генерала было только шесть тысяч человек, а ему могли противопоставить пятикратно большие силы. По его пути в Лондон лучшие люди каждой провинции следовали за ним и просили его твердого согласия быть тем самым орудием, которое вернет Нации мир, покой и пользование вольностями, принадлежавшими англичанам по праву рождения и отнятыми у них на столь долгий срок в силу злополучных обстоятельств, с. 352. Особенно ждали от него созыва на законных основаниях нового Парламента, с. 353. Бесчинства тирании и анархии, память о прошлом и страх перед будущим, возмущение против злоупотреблений военной власти — все эти чувства, соединившись, сблизили партии, создали молчаливую коалицию между Роялистами и Пресвитерианами. Последние признали, что зашли слишком далеко, и уроки опыта объединили их, наконец, со всей остальной Англией, дабы возжелать Короля как единственное средство исцеления от стольких несчастий, с. 333, 359.
Но у Монка, однако, совершенно не было намерений ответить на призывы своих сограждан, с. 353. Вряд ли со временем удастся узнать, когда он по доброй воле решился стать за короля, с. 345. По прибытии в Лондон, в своей речи в Парламенте, он поздравил себя с тем, что Провидение избрало его для возрождения этого органа, с. 354. Он добавил, что именно нынешнему составу Парламента надлежит высказаться о (стр.189 >) необходимости его нового созыва и что если он, парламент, в этом важном вопросе подчинится требованиям Нации, то в целях общественной безопасности довольно будет исключить из нового его состава фанатиков и роялистов, два людских рода, созданных для разрушения либо правления, либо свободы, с. 355.
Он даже силой помог Долгому парламенту, с. 356. Но едва только Монк, наконец, решился на новый созыв парламента, все Королевство объял восторг. Роялисты и Пресвитериане обнялись и соединились, прокляв своих тиранов, с. 358. На стороне последних осталась только горстка отчаявшихся людей, с. 353.
Убежденные республиканцы и особенно те, кто осудил Короля, не растерялись в этой ситуации. Самолично либо через своих посланцев они разъясняли солдатам, что все прославившие их в глазах Парламента храбрые деяния окажутся преступными в глазах роялистов, месть которых будет безграничной; и что отнюдь не следует верить всем заявлениям о забвении и милости; и что казнь Короля и столь большого числа дворян, тюремное заключение остальной части знати роялисты считают непростительными злодеяниями, с. 366.
Но согласие всех партий образовало один из тех стремительных народных потоков, которые ничто не способно удержать. Даже фанатики были обезоружены и, колеблясь между отчаянием и изумлением, они позволили случиться тому, чему не смогли воспрепятствовать, с. 363. Нация с
бесконечнымпылом, хотя и безмолвно, желала восстановления Монархии,
там же.
Республиканцы,
которые в ту пору продолжали (стр.190 >)
оставаться почти полновластными хозяевами Королевства,
захотели тогда обсудить условия и напомнить о давних предложениях; но общественное мнение порицало эти капитуляции с Сувереном. Одна мысль о переговорах и отсрочке ужасала людей, изнуренных столькими страданиями. К тому же доведенный до предела энтузиазм свободы вполне естественным образом уступил место общему духу верности и строгой подчиненности. После уступок, сделанных Нации покойным Королем, английская конституция представлялась довольно упрочившейся, с 364.
Парламент, срок деятельности которого почти истек, постарался принять закон, запрещающий народу избирать некоторых лиц в будущее собрание, с. 365; ибо он хорошо понимал, что в сложившихся обстоятельствах свободный созыв [представителей] нации означал бы возвращение Короля, с. 361. Но народ высмеял закон и выбрал таких депутатов, которые ему подходили, с. 365. Таково было общее умонастроение, когда…
Coetera DESIDERANTUR.
КОНЕЦ
ПОСТСКРИПТУМ
.
(стр.191 >) Новое издание этого труда
уже завершалось, когда достойные полного доверия Французы убедили меня в том, что книга «
Развитие подлинных принципов…», на которую я ссылался в гл. VIII, содержит максимы, совершенно не разделяемые Королем.
Они говорят мне, что «магистраты, то есть авторы указанной книги, сводят функции наших Генеральных Штатов к праву представления прошений и приписывают Парламентам
исполнительное право сверения даже тех законов, которые приняты по просьбе Штатов; это означает, что они ставят судейский корпус выше Нации».
Признаюсь, что я вовсе не заметил этой чудовищной ошибки в труде французских Магистратов (коего ныне нет в моем распоряжении); мне показалось даже, что несколько строк этого труда, упоминаемые на страницах 110 и 111 моего сочинения, эту ошибку исключают; и можно удостовериться, в сноске к странице 116 данного текста, что книга, о которой идет речь, вызвала возражения совсем иного рода. (стр.192 >)
Если же, как меня заверяют, авторы отступили от подлинных принципов относительно законных прав французской нации, я вовсе не был бы удивлен, если бы их работа, в которой, впрочем, столь много вещей превосходных, встревожила бы Короля; ибо даже те люди, которые не имеют чести его знать лично, осведомлены по множеству неопровержимых свидетельств, что нет более верного приверженца этих священных прав, чем он, и что нельзя было бы более чувствительно его обидеть, как приписав ему противоположные взгляды.
Я повторяю, что не прочитал книгу «Развитие…», как-то систематически к ней подходя. На протяжении долгого времени будучи разлученным с моими книгами, вынужденный обращаться не к тем, которые искал, а к тем, которые у меня оказывались; поставленный даже в необходимость нередко делать ссылки по памяти или по предварительным заметкам, я испытывал потребность в сборнике такого рода, чтобы собрать воедино мои мысли. Мое внимание к нему привлекла (и я должен об этом сказать) хула по его поводу со стороны врагов королевской власти;
но если этот труд содержит ускользнувшие от меня ошибки, я искренне от них отказываюсь. Будучи непричастным ко всем системам, ко всем партиям, ко всем злобствованиям, я по складу своего характера, по мыслям, по (стр.193 >)положению буду, несомненно, очень обязан любому читателю, который прочет меня с такими же чистыми побуждениями, что продиктовали мне мой труд.
Если бы я намеревался, в конце концов, изучить природу различных властей, которые образовывали старый французский конституционный строй; если бы я хотел добраться до источника двусмысленностей и представить ясные идеи о сущности, функциях, правах, претензиях и ошибках Парламентов, я вышел бы за рамки постскриптума, и даже за рамки моего труда, притом занялся бы совершенно бесполезным делом. Если французская Нация обратится к своему Королю, чего должен желать всякий приверженец порядка; и если она получит регулярные национальные собрания, то любые власти естественным образом выстроятся по своим местам, без противоречий и без потрясений. При всех предположениях, чрезмерные притязания Парламентов, споры и схватки, порожденные ими, на мой взгляд, целиком являются достоянием старой истории.
В. С. СОЛОВЬЕВ О ЖОЗЕФЕ ДЕ МЕСТРЕ.
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона,
т. XX, СПб, 1897
Местр
МЕСТР (comte de Maistre) Жозеф-Мари де, граф (1754–1821), французский писатель и пьемонтский государственный деятель. Происходил из переселившейся (в 17 в.) в Савойю ветви лангедокского графского рода; отец его был президентом савойского сената и управляющим государственными имуществами. Жозеф де М. старший из 10 детей, воспитанный сначала под руководством иезуитов, потом изучавший право в Туринском университете, испытал влияние идей Руссо и высказывался по различным вопросам в либеральном смысле. В 1788 он был назначен сенатором. Французская революция, скоро захватившая Савойю, произвела в М. глубокий переворот, окончательно определивший его воззрения в смысле ультрамонтанства и абсолютизма. Это выразилось уже в первом его значительном произведении: «Considerations sur la Revolution francaise» («Размышления о Французской революции») (Neuchatel, 1796). Признавая за революцией «сатанический» характер, М. не отказывает ей, однако, в высшем значении искупительной жертвы: «Нет кары, которая бы не очищала, и нет беспорядка, которого бы вечная любовь не обратила против злого начала». Он допускает, что при данных условиях только якобинцы могли предохранить Францию от расчленения и что созданная ими централизация послужит на пользу будущей монархии. Впоследствии он с такой же точки зрения смотрел и на Наполеона как на гениального узурпатора, могущего своей жесткой рукой восстановить монархию, к чему Бурбоны были неспособны. Оставаясь, в принципе, безусловным легитимистом, М. не допускал для себя никакой сделки с революционным правительством. Покинув семью и родину, он жил в крайней бедности сначала в Лозанне, Венеции, на о-ве Сардиния, а затем (18021817) в Петербурге в качестве титулярного посланника при императорском дворе от лишенного владений сардинского короля. Последние четыре года он провел в Турине, занимая почетные должности. В Петербурге М. написал все свои главные сочинения: «Essai sur ie principe generateur des constitutions politiques et des autres institutions humaines» [«Опыты о принципе порождения политических учреждений и других человеческих установлений»], СПб., 1810; «Des delais de la justice divine» [«О сроках божественной справедливости»], СПб., 1815; «Du Раре» [«О папе»], Lyon, 1819; «De l'Eglise gallicane» [«О галликанской церкви»]. P., 1821; «Les soirees de St.-Petersbourg» [«С.-Петербургские вечера»]. P., 1821, и изданное после его смерти «Examen de la philosophic de Bacon» [«Рассмотрение философии Бэкона»], P., 1835.
В противоположность теории общественного договора и учению о правах человека М. признавал истинной основой общежития органическую связь единиц и частных групп с государственным целым, от них независимым и представляемым абсолютной властью одного лица, получающего свое верховное значение не от народа, а свыше, по божественному праву. Соответственно этому, отношение поданных к государству определяется не правом, а нравственной обязанностью, основанной на религиозном подчинении. Власть, в отличие от простого насилия, есть сила священная, а священным может быть только то, что идет свыше и опирается на безусловное религиозное признание; поэтому настоящим полновластным государством может быть только абсолютная монархия. Характер абсолютной монархии необходимо принадлежит и главной верховной власти во всем христианском мире — власти церковной, сосредоточенной в папе. Попытки ограничения этой власти (галликанство) возбуждали в М. еще большую ненависть и презрение, чем протестантство и атеизм. Учение о непогрешительном догматическом авторитете папы (infallibilitas ex cathedra), определенное впоследствии на Ватиканском соборе, стояло для М. вне вопроса; все общие церковно-исторические и морально-философские аргументы в пользу этого учения уже содержатся в сочинении «Du Раре», но при этом основания чисто религиозные отступают на второй план перед соображениями смешанного церковно-политического характера: отличительные черты первосвятительской непогрешимости стираются перед непогрешительностью всякой власти как таковой.
Ультрамонтанство М. не мешало ему, впрочем, пользоваться собственным суждением при решении основных религиозных вопросов. Бедствия французской революции и наполеоновских войн вызвали в нем (как некогда в блаженном Августине — нашествие варваров на Римскую империю) мысль о том, как объяснить видимую несправедливость в мирских делах и как совместить зло нашей жизни с всеблагостью всемогущего Творца. Из анализа различных видов и случаев зла М. выводит такое решение, что всякое зло есть или естественное последствие и необходимое наказание за собственные грехи того, кто претерпевает зло, — и поскольку это наказание способствует его исправлению и очищению, оно проявляет не только справедливость, но и благость мирозиждительного порядка; или же — и здесь М. обнаруживает большую оригинальность мысли — органическая солидарность всех существ позволяет страданию одних служить заместительной жертвой, искупающей грехи других. Отсюда М. выводит оправдание самых грубых и отживших форм человеческой юстиции. Забывая, что христианское понятие жертвы и искупления хотя и связано исторически с известными дохристианскими учреждениями, но именно в силу этой связи упраздняет их, М. постоянно смешивает христианский смысл искупления с языческим и доходит до защиты инквизиции и смертной казни и до своего пресловутого риторического апофеоза палача, который доставил репутацию кровожадности писателю, бывшему в частной жизни великодушным, мягким и добрым. Признавая Откровение сверхрациональным в том смысле, что отвлеченный рассудок отдельного человека не мог бы собственными силами дойти до Откровения истин, М. не считал, однако, этих истин безусловно сверхъестественными, т. е. не имеющими никакой основы или опоры в самой природе человека. Эта природа, хотя и искаженная грехом, по существу своему соответствует божественному Откровению как своей первоначальной истине и еще до пришествия Христа сохраняла ясные остатки и следы этого Откровения в языке, в религиозных представлениях, в культе, в учреждениях семейного, общественного и государственного быта. Эти мысли в своем общем выражении не были чужды католическому богословию; но М. своим воодушевленным и остроумным, а иногда и глубокомысленным изложением дал им большую определенность и значительность. Проповедуя объективный собирательный разум человечества как высшую инстанцию над отвлеченным индивидуальным рассудком, М. примыкает к незнакомым ему немецким философам-идеалистам и частью предваряет их. Как и они, он не допускает принципиального и окончательного противоположения и разрыва между верой и знанием; он предсказывает в будущем новый великий синтез религии, философии и положительной науки в одной всеобъемлющей системе. Непременное условие такого синтеза сохранение правильного порядка между тремя областями единой истины. Этим объясняется ожесточенная вражда М. против Бэкона, которого он обвинял в разрушении порядка постановкой на первый план естественных наук, которым по праву принадлежит лишь последнее место. Критика философии Бэкона, несмотря на сухость предмета, — одно из самых страстных произведений М. Успех философии Бэкона и ее всестороннее влияние есть, по мнению М. настоящая причина всех аномалий в новой европейской истории.
Взгляды М. имели значительное действие в церковной и в политической сфере. В первой они оживили ультрамонтанство и способствовали окончательному падению галликанства. В отношении политическом его проповедь абсолютизма обнаружила прочное влияние в России. Мы приведем те его взгляды и рассуждения, которые образуют политический катехизис известного направления и которые были с этой стороны указаны в «Русском вестнике» (1889). Участие народа в делах управления есть фикция, лживый призрак. Такова же и идея равенства. «Вы желаете равенства между людьми потому, что вы ошибочно считаете их одинаковыми… вы толкуете о правах человека, пишете общечеловеческие конституции; ясно, что по вашему мнению различия между людьми нет; путем умозаключения вы пришли к отвлеченному понятию о человеке и все приурочиваете к этой фикции. Это крайне ошибочный и неточный прием… Выдуманного вами общечеловека нигде на свете не увидишь, ибо его в природе не существует. Я встречал на своем веку французов, итальянцев, русских и т. д.; благодаря Монтескье я знаю, что можно быть даже персиянином, но я решительно вам объявляю, что сочиненного вами человека я не встречал ни разу в жизни… Поэтому перестанем витать в области отвлеченных теорий и фикций и станем на почву действительности». И далее: «Всякая писаная конституция есть не что иное, как лоскут бумаги. Такая конституция не имеет престижа и власти над людьми. Она слишком известна, слишком ясна, на ней нет печати помазания, а люди уважают и повинуются активно в глубине сердца только тому, что сокровенно, таким темным и могучим силам, как нравы, обычаи, предрассудки, идеи, господствующие над нами без нашего ведома и согласия… Писаная конституция всегда бездушна, а между тем вся сущность дела в народном духе, которым стоит государство… Этот дух выражается, прежде всего, в чувстве патриотизма, одушевляющем граждан… Патриотизм есть преданность (un devouement). Настоящий патриотизм чужд всякого расчета и даже совершенно безотчетен; он заключается в том, чтобы любить свою родину, потому что она родина, т. е. не задавая себе никаких других вопросов — иначе мы начнем рассуждать, т. е. перестанем любить». Если вся сущность дела — в народном духе, то, в свою очередь, вся сущность народного духа переходит, по М. в абсолютное централизованное государство. «Государство есть тело или организм, которому естественное чувство самосохранения предписывает прежде и более всего блюсти свое единство и целость, ради чего государство безусловно должно руководиться одной разумной волей, следовать одной традиционной мысли. Правящая государством власть, чтобы быть жизненной и твердой, должна неизбежно исходить из одного центра. Вы строите ваше государство на элементах розни, разброда, которые вы стараетесь привести к искусственному единству грубыми способами, узаконяя насилие большинства над меньшинством. Вы рассчитываете спросом стремлений и инстинктов оконечностей организма заменить регулирующую кровообращение деятельность сердца. Вы тщательно собираете и считаете песчинки и думаете из них построить дом… Я думаю, что государство есть живой организм, и в качестве такого оно живет силами и свойствами, коренящимися в далеком прошлом… Монархия есть не что иное, как видимая и осязательная форма патриотического чувства. Такое чувство сильно, потому что оно чуждо всякого расчета, глубоко, потому что оно свободно от анализа, и непоколебимо, потому что оно иррационально. Человек, говорящий: „мой король“ — не мудрствует лукаво, не рассчитывает, не совещается, не заключает контрактов… не ссужает своего капитала с правом взять его обратно, буде не окажется дивиденда…. королю он может только служить и ничего более. Монархия это воплощение отечества в одном человеке, излюбленном и священном в качестве носителя и представителя идеи родины».
Последовательный абсолютист, М. восставал против притязаний не только демократии, но и аристократии. Политические права отдельных классов, как и отдельных лиц, нарушают единство общественной жизни. Народная жизнь и развитие должны быть проникнуты единством мысли и сознания, а мыслить сообща нельзя; всякое совещание и соглашение приводят неизбежно к сделке, а это вносит искусственные приемы и ложь в общественные отношения, искажая этим здоровое течение народной жизни. Пресловутые права человека и гражданина — только замаскированное желание как можно менее нести обязанностей гражданина; права сословия — только стремление создать государство в государстве. При аристократическом режиме нация раскалывается, при демократическом она крошится, и затем от нее не остается ничего, кроме буйной пыли. Лучшие люди страны отнюдь не должны заботиться о каких-либо особых правах; они должны только нести особые обязанности. Высшее сословие в государстве может этим только гордиться, ибо чувство долга и сознание обязанностей очищает и облагораживает, а претензия на права озлобляет и делает мелким и придирчивым. Принцип, украшающий дворянство, — noblesse oblige [благородство обязывает]. «То или другое сословие отнюдь не должно быть фракцией, выделяющейся из народа и организованной в видах выполнения каких-либо самостоятельных функций, превращаемых в политические права: оно только исполнительный орган, служебное орудие монархии, естественное продолжение державной власти, управляющей народом.
