С того самого дня, как скипетр Карла VI попал в руки Изабеллы Баварской и Людовика Орлеанского, аппартаменты отеля Сен-Поль поступили в распоряжение итальянских художников – живописцев и скульпторов. Комнаты эти сделались чудом изящного вкуса, и для совершения этой метаморфозы герцог тратил безумные деньги. Каменщики получали по три парижских су в день, декораторы – по шести ливров в месяц, живописцы и скульпторы по пятнадцати, а распорядитель работ по двадцати пяти. Для того времени это были огромные деньги.
      Зала, в которой когда-то мы видели заседание Государственного Совета с Карлом VI во главе, в то время совершенно простая, была теперь переделана и приспособлена, в случае надобности, для театральных представлений. Приготовлялось представление по случаю примирения двух герцогов. Гонен был уже здесь и распоряжался своими людьми.
      – Эй вы, бастарды Феба-Аполлона, все ли мы в сборе? Один, два, три, четыре, пять, шесть, я буду такт отбивать, значит, шесть, семь… нас будет восемь, считая новичка, который только будет показывать, что дует в волынку.
      Затем, прямо уже обращаясь к тому, о ком шла речь, он сказал:
      – Мой юный друг, ты пониже надвинь свою шляпу, хотя я льщу себя надеждой, что загримировал тебя так превосходно, что никто не узнает в тебе Ришара Карпалена с лобного места. Но все-таки не следует пренебрегать никакой предосторожностью.
      – Хозяин, буду ли я петь? – прервал тенор труппы Бесшабашных.
      – Может быть, но ты дождись, пока тебя попросят, и тогда спой что-нибудь из сочинений Людовика Орлеанского, это выйдет очень хорошо. Теперь ступайте все на эстраду, чтобы быть готовыми по первому сигналу.
      Ришар пошел было за другими, но Гонен остановил его.
      – Садись возле меня, да потолкуем, пока пожалуют принцы. Прежде всего, не подумай, что если я помогаю тебе в том, что ты считаешь своей миссией, то, значит, одобряю ее. Она только вполне входит в составленный мной план. И так, по знаку моему ты подойдешь к герцогу Бургундскому и скажешь ему то, о чем мы условились. А теперь, вернемся к твоей истории. Ты говоришь, что отец твой поселился в Кутра в Аквитании, так, кажется?
      – Так, хозяин, и там он жил перепиской рукописей.
      – И оттуда герцог Орлеанский и увез твою мать? Это для него было легче сделать, чем взять Бордо!
      – Оттуда. Отец мой, которого я не видел уже несколько лет, поспешно выписал меня из Монпелье, где я учился, заставил меня дать клятву отомстить поруганную честь семьи кровью похитителя. «Я бы не возлагал на тебя этой обязанности, сказал он, но нужда и страдания отняли у меня все силы: через несколько дней меня не станет. Полагаюсь на тебя». Я хотел броситься в его объятия, но он остановил меня жестом.
      – Странно! А до отъезда твоего в Монпелье оказывал он тебе хоть какое-нибудь расположение?
      – Ни малейшего.
      – Однако, он хотел сделать из тебя ученого.
      – Это не он, а моя мать. Она думала, по окончании моей учебы, послать меня в Париж, где, наверное, я мог бы чего-нибудь достигнуть.
      – Гм! Одного знания мало. Оно не в цене. Тут нужно другое происхождение… ну хотя бы, например, если бы ты был бастардом какого-нибудь сеньора.
      Гонен произнес слово бастард без всякого, по-видимому, намека.
      Ришар не обратил на это внимания.
      – Так, значит, для меня нет никакой надежды чего-нибудь достигнуть?
      – Если бы у тебя были деньги, ты мог бы достигнуть богатства… Есть они у тебя?
      – Нет.
      – Значит, ты должен выбирать одно из двух: или церковь, или скоморошество. Быть или монахом, или плутом, выбирай! Кто знает? Может быть тебе и достанется первый приз. Ведь было же недавно, что чеботарь из Труа попал в Рим папой, а в настоящее время король воров никто иной, как калека (le roi de 1'argot est un cul-de-jatte).
      – О, хозяин, какое сопоставление!
      – Друг мой, я предупредил тебя, что, поступая к нам, ты должен пообчистить свой мозг, оставить у наших дверей, на пороге, все ложные идеи, все глупые предрассудки своего воспитания. После этой чистки, ум твой прояснится и глаза будут смотреть прямо. Со сцены, на которой ты будешь и где зрители станут для тебя зрелищем, ты откроешь суть вещей, увидишь, как движутся все пружины, которые, как говорил грек Лукиан, одушевляли статую того самого Юпитера Громовержца, которому поклонялся народ. Ты будешь присутствовать при исполнении длинного фарса, разыгрывающегося перед тобой и который со временем станет историей… Я объясню тебе его, как верный пролог.
      Едва замолкли эти слова, как раздались трубы; послышался большой шум на дворе отеля Сен-Поль: здесь смешивались звон колокольчиков, бряцанье оружия, лошадиный топот, голоса слуг и пажей, лай собак и крики черни. Весь этот гам возвещал возвращение принцев с церемонии примирения.
      Гонен и Ришар поспешили взойти на эстраду, а музыканты встретили симфонией появление двух примирившихся, которые вошли, держась за руки. За ними шли три герцога-дяди, в сопровождении дворянства и всех тех честных людей, которые настаивали на примирении, имея в виду прекращение той розни, которой воспользовались англичане, для расширения своих завоеваний.
      Простой народ и буржуазия не только заставили умолкнуть свою ненависть, но даже кричали от восторга, видя что два врага, сделавшиеся друзьями, проехали расстояние от церкви до отеля Сен-Поль, сидя на одной лошади, поддерживая друг друга рукой и попеременно пересаживаясь на лошади, чтобы каждому из них удобнее было при остановках обращаться с речью к народу. Толпа во все горло не переставала кричать: «Да здравствует Жанно! Да здравствует Людовик!» повторяя те же названия, какие употребил в своей пьесе король шутов, но кричала это с искренним увлечением, а не с иронией метра Гонена. Между тем, как принцы смеялись, слыша это бесцеремонное выражение симпатии и когда смех этот передался всей свите, начиная с самого знатного вельможи и кончая сержантом Рибле и жандармами, юный Жакоб, все еще сидя за спиной у Рибле, раскланивался с толпой с гордым видом заправского принца.
      С наступлением ночи, по распоряжению Парижского старшины, по всему городу зажглась иллюминация. При свете свечей, зажженных на каждом окне, народ толпами плясал и пел до рассвета; не обходилось и без выпивки. Сначала чокались стаканами, а потом перешли к толчкам, к пинкам, к потасовке. У многих остались тяжелые воспоминания об этой ночи.
      Герцоги Бургундский и Орлеанский, утомленные странствованием через весь город, да еще вдвоем на одной лошади, почти упали в два готических кресла, где за минуту до того сидели метр Гонен и Ришар.
      Они были в особенности измучены удушающей жарой. Поэтому они оказали честь рогам душистого ипокраса, поданным слугами на серебряных подносах.
      Пока все это совершалось, музыканты короля шутов исполняли симфонию.
 

 
      Сцена, о которой говорил Ришару метр Гонен, не замедлила разыграться.
      – Кузен, – сказал черный принц другому принцу, раззолоченному и разукрашенному как икона св. мученика Георгия Победоносца, – я слышал к величайшему сожалению, о том, что случилось с вами при проезде вашем через рынки.
      – О, пустяки! – отвечал Орлеанский, – купцы пристали ко мне: мои офицеры забыли уплатить им долги.
      – Эти бедняки должны бы, кажется, уж привыкнуть к подобным фактам… обычай становится правом, правда, такого права нет в Капитулариях Карла Великого: при том дворе были другие нравы!
      – А вы это наверно знаете, кузен?
      – Нитард – один из современников, и даже более – родной внук Карла Великого, сын его дочери Берты, тайно обвенчанной с Ангельбертом, – так вот этот Нитард рассказывает будто две дочери этого государя, т. е. тетки Нитарда, приняв сан монахинь, своим непристойным поведением оскандалили весь двор. Я бы мог привести вам еще свидетельство историка Эмуана (Aimoin).
      – О, я не сомневаюсь в вашей глубокой учености…. Я допускаю все, что вы говорите о прошлом; но вернемся к тому, что касается вас, – вам, действительно, грозила опасность.
      – Оставим это, племянник, – вмешался герцог Беррийский. – Ничего там особенного не случилось; доказательством служат те радостные крики, которыми сейчас чернь приветствовала обоих вас.
      – Однако, – настаивал Иоанн Бургундский, – говорят, если бы не мальчик…
      – Кстати, – сказал Орлеанский, – шамбелан Савуази! Несмотря на указ, я требую, чтобы этот мальчик состоял при мне в качестве пажа.
      – Это уже сделано, ваше высочество.
      И он пошел за Жакобом, который в костюме пажа стоял в глубине залы.
      – Право, – продолжал Орлеанский, взглянув на него, – можно подумать, что он всегда был пажом. Какой хорошенький, ловкий.
      Он потрепал его ладонью по щеке, он бы обнял и расцеловал его, если бы его не окружали свидетели, уже начинавшие чесать языки. В числе таких был Гюг де Гизей, напомнивший ближайшему соседу о появлении Колины Демер на Суде Любви.
      – Ты всегда будешь при мне, пажик, будешь служить мне за столом.
      – О! Какое для меня счастье, – отвечал восторженно Жакоб.
      – Этот юноша, – продолжал Иоанн, – даст себя убить за вас, если представится случай, а сегодняшнее происшествие, кузен, может повториться.
      Орлеанский, видимо задетый такой настойчивостью, возразил очень громко:
      – Признаюсь, я ничего не делаю для того, чтобы нравиться этой сволочи, я никогда не стану брататься с ними и здороваться за руку с мясниками и кожевниками или подставлять щеку для поцелуя рыночным дамам, от которых несет чесноком. Пфу!.. Вот источник нахальства черни и всех бунтов. На этот сюжет я сочинил фаблио, над которым вы подумайте. Содержание этого фаблио такое: рыцарь подает руку мужику; мужик сначала целует ее, потом жмет в своей руке, потом сильно тянет ее и в конце концов стаскивает рыцаря на землю.
      – Превосходный сюжет для фаблио, – сказал Гюг де Гизей.
      – Я тебя сброшу когда-нибудь этой мужичьей рукой, которую ты так презираешь, – проворчал герцог Бургундский.
      Герцоги Анжуйский, Беррийский и Бурбонский, желая положить конец разговору, который мог принять дурной оборот, поднялись с мест, говоря, что им хочется есть.
      Орлеанский подал знак, по которому занавесь в глубине залы поднялась и присутствующие увидели накрытый стол, на котором возвышались целые причудливые монументы пирожных и всяких сластей, окруженных цветами. Пятеро герцогов уселись за этот стол, а за каждым стал один из дворян, состоявших при них: Рауль д'Актонвиль встал за герцогом Бургундским, за Анжуйским, Беррийским и Бурбонским стали Сурди, Монтодуен и Тюльер; что же касается до Орлеанского, то за ним, по его приказанию, стал Жакоб.
      Распорядителем пира был шамбелан короля Карл Савуази.
      Загремели трубы, множество слуг разносили вокруг стола серебряные кувшины и блюда, трубные звуки, раздававшиеся с перерывами, покрывали нескончаемую симфонию, которая опять началась.
      Бургундский и Орлеанский, сидя рядом, оказывали друг другу придворные любезности, отказывались брать кушанья один раньше другого, многие из их сторонников остались этим очень довольны, но были и такие, которых эта игра не обманывала.
      – Гм! – говорил Гизей на ухо Тюльеру, который, как ему было известно, был приверженцем королевского брата, – я надеюсь, что герцог Орлеанский не поймается на удочку, сколько ни гримасничай этот Жанно!
      – Можете быть в этом уверены, сир Гюг; он после ужина непременно вымоет себе духами руки, чтобы очиститься от подлого прикосновения руки, запятнанной чернью.
      – Ах, когда же придет час возмездия за наглость его и всей его свиты! – прошептал Рауль д'Актонвиль, не проронивший ни одного слова из ответа Тюльера.

      Орлеанский, чувствительный как женщина и поэт по темпераменту, находился под обаянием аромата цветов, которыми покрыт был стол, но частые возлияния вывели его наконец из мечтательности.
      – Шамбелан, – сказал он, – король шутов теперь здесь или нет?
      – Он, ваше высочество, на эстраде со своими жонглерами.
      – Позовите его, пожалуйста.
      По знаку шамбелана, Гонен предстал перед герцогом, смущенный непритворно. Он помнил сцену в замке де Боте и, с того самого дня, постоянно боялся, что его узнают, хотя и был тогда отлично загримирован.
      – Мне очень странно, – начал герцог, – что ты позволяешь себе аллегории, направленные против нас…
      – Э, кузен, – поспешил вмешаться герцог Бургундский, желая казаться добряком, – простите уж ему за то, что он очень остроумен.
      – Я прощу, но только с условием.
      – С каким, ваше высочество, – спросил Гонен.
      – А таким, что ты должен дать мне возможность оценить красоту самой прелестной из твоих актрис. Говорят – это цвет красоты.
      – Можно сказать почти розовый бутон.
      – Только «почти»?
      – У нее на это есть достаточное оправдание: на ее родине слишком жарко.
      – Это где же?
      – В Андалузии, ваше высочество. – Про себя Гонен добавил: – «Андалузянка с улицы Глатаньи!» Нужно сказать, что один старинный и наивный хроникер обозначил улицу Глатаньи такими словами: «rue ou est desfillettes».
      – Хорошо, – прибавил Орлеанский, – мы об этом поговорим еще. А теперь, после шутихи, перейдем к шутам. Завтрашний день ты, король шутов, предоставишь их в распоряжение господина шамбелана, который произведет им смотр. Понимаете ли, Савуази?
      – Отлично понимаю, ваше высочество.
      – Но я не понимаю, – сказал Гонен.
      – Тебе вовсе не нужно понимать.
      – Может быть даже лучше, чтобы я не понимал.
      – Ты слишком много рассуждаешь, король шутов; довольно, даже слишком довольно. Гонен раскланялся и вернулся на эстраду.
      – Кузен Бургундский, – снова заговорил Орлеанский, – вот уже много прошло времени с тех пор, как герцогиня Маргарита не была в Париже… а, между тем, красота и ум ее составляли украшение двора, пока вы воевали с неверными.
      – Она предпочитает уединение и чувствует себя лучше в своем герцогстве, – ответил, едва сдерживаясь, Иоанн.
      – Странно: в ней не заметно было такой антипатии к Парижу в то время, когда вы были в плену у турок.
      Иоанн готов был вспыхнуть, но вмешался герцог Беррийский.
      – Дорогие племянники, вы не кушаете, а между тем вот превосходные ржанки.
      Пока тот и другой брали предложенные блюда, он наклонился к своим братьям Анжуйскому и Бурбонскому и сказал вполголоса:
      – Если мы не вмешаемся в разговор, то они недолго останутся в мире.
      Затем прибавил громко:
      – Правда ли, герцог Иоанн, что турки употребляют некое черное, как чернило, питье, которое называют кофе?
      – А правда ли, – спросил со своей стороны герцог Бурбонский, – что они бреют головы и оставляют только один клок волос, за который ангел смерти должен тащить их в рай Магомета?
      – А правда, – сказал еще Анжуйский, – что они совсем не пьют вина?
      На два первые вопроса Бургундский только утвердительно кивнул головой, на последний он ответил:
      – Никогда, они в этом случае умнее нас.
      – Умнее! – вскричал с иронией Орлеанский, – а в этом умнее, что набирают себе кучу жен и запирают их в особом здании, именуемом сераль?
      – Не вам бы бросать камнем в их сераль; вам тоже можно поставить на вид ваш «Val d'Amour».
      – Это выдумка, кузен, сплетни ваших приятелей-мясников и кожевников… этими россказнями тешатся простофили у цирюльников.
      – А ваши смелые любовные похождения тоже сказки? Или приписываемые вам победы возмущают вашу скромность?
      – Нисколько, кузен Жанно, как называет вас король шутов. Ваш кузен Людовик встретил в жизни весьма немногих дам, отказавших ему в любви; но он ни мало этим не тщеславится, памятуя поговорку из старинного фаблио:
      «Vous 1'etes, serez ou futes, de fait ou de volonte».
      – Кузен Людовик, вы очень жестоки к слабому полу и, прибавлю, несправедливо жестоки. Согласен, что добродетель по улицам не бегает, но все-таки есть множество примеров…
      – Гм… гм… то же самое рассказывает и метр Гонен у себя на эстраде. Только он прибавляет… извините, кузен, что это мнение нищих духом, которых тоже весьма много.
      – Метр Гонен ничто иное как фигляр. Для вас, в данном случае, он только потому может служить авторитетом, что вы взяли себе за правило судить о женщинах только по оригиналам тех портретов, которые, в хронологическом порядке стоят в галерее вашего Брегенского отеля. Для большей точности нужно прибавить, что все эти портреты в костюмах земного рая. Когда вы нам покажете эту галерею, кузен?
      – А когда луна закроет солнце.
      – Зачем же такая таинственность?
      – А затем, что я боюсь некоторых заинтересованных глаз.
      – Но мои, надеюсь, не в числе таких?
      – Прекрасный кузен, неужели вы всегда будете стоять за исключения?
      – Подлец! – проворчал Бургундский, раздавив от ярости ручку своей шпаги.
      – Пусть подают пряности, и нектар! – закричал Беррийский, чтобы положить конец этой сцене.
      Тогда все, пажи и слуги, заторопились подавать гостям сладкие пирожки с анисом и флаконы наполненные розоватым вином, которое получалось из провинции Шампань, присоединенной к французскому королевству через брак Филиппа Красивого с Жанной Наварской. Это вино сверкало и пенилось в стаканах и развязывало языки даже самым угрюмым людям.
      Даже на герцога Бургундского подействовали несколько стаканов, выпитые по приглашению дядей короля.
      Увенчанный цветами, как афинянин времен Анакреона или римлянин эпохи упадка, герцог Орлеанский вдруг встал с места, осушил свою золотую чашу и весело воскликнул:
      – Этот пир восхитителен! Но ему недостает того, что составляет душу пира: трувера.
      – Пир этот – вполне пир, – возразил сеньор де Буабурдон. – В нем участвует глава труверов.
      – Льстец!
      – Льстит, значит, и общественное мнение, которое на сто голосов прославило ваш поэтический талант. Ах, если бы только я смел, ваше высочество…
      – Что бы вы сделали?
      – Я бы позволил себе беспокоить вас просьбой, к которой, конечно, присоединились бы все здесь находящиеся сеньоры.
      – Какая просьба?
      – Я бы умолял ваше высочество продекламировать нам одну из ваших рифмованных пьес, которые вы сочиняете и читаете с таким совершенством.
      – Хорошо, добрый принц, я готов исполнить роль трувера, но прежде, – слушай, паж, пойди и принеси из соседней комнаты шкатулку, которую я, предвидя возможность такой просьбы, нарочно велел принести сюда.
      Жакоб поспешил исполнить приказание, и Орлеанский вынул из шкатулки листы бумаги, исписанный его почерком. Он выбрал один листок и показал Карлу де Савуази, который в полголоса просил его не читать этого.
      – Ба! – ответил тем же тоном Орлеанский, – у него слишком дубовая голова, чтобы догадаться. Ваше высочество, – сказал он громко, – я вам прочту балладу об одной очень высокопоставленной даме, о имени которой умолчу, но чтобы эта баллада была оценена по достоинству, к ней нужен аккомпанемент. Савуази, позовите Гонена.
      Король шутов немедленно появился. Орлеанский спросил у него, знает ли он его балладу, начинающуюся такими словами:
      «Молва стоустая идет»…
      – Отлично знаю, – ответил Гонен, – и не только знаю, но даже положил ее на музыку, как и все произведения вашего высочества.
      – В самом деле?
      – Я готов сейчас доказать вам…
      – Я тебе сейчас представлю случай к тому. Потом с улыбкой тихо сказал Гонену:
      – Не забудь также серьезного дела, о котором ты мне говорил.
      – Какое дело, ваша светлость?
      – А насчет хорошенькой актерки, что ты должен мне представить.
      – Когда и где прикажете?
      – Завтра, около полудня, у меня в замке де Боте. Ты знаешь где он?
      – Нет, не знаю, – смело ответил Гонен.
      – Между Венсенским лесом и Ножаном: ну, теперь за музыку.
      Пока король шутов возвращался к себе на эстраду, у него в уме пронеслись философские размышления.
      – Все в этом мире одна комедия. Только что мне пришлось играть мою роль с монахом, теперь приходится с сыном короля. Только одна театральная шутка не фальшива; призываю в том свидетелями Аристофана и Плавта! Фарс достойный презрения – это история.
      Отогнав от себя лирическую мечтательность, Гонен приказал музыкантам приготовиться сыграть знаменитую балладу. Последние настроили инструменты и, по знаку своего главы, заиграли морсо. Орлеанский на лету подхватил тон и начал с первой строфы:
 
      «Молва стоустая идет,
      Что хороша моя подруга,
      Под именем цветка слывет
      Она у недруга и друга.
      Она богата и знатна,
      Барона гордого жена,
      Который ездил в Палестину
      И храбро дрался с Сарацином».
 
      Намек был слишком ясен, друзья принца-поэта смеялись под шумок или же содрогались от мысли – сколько ненависти собирает он на свою голову. Дяди были в отчаянии от этой безумной выходки. Что же касается герцога Бургундского, то Рауль д'Актонвиль, страшась с его стороны взрыва, всячески старался успокоить его и удержать его руку.
      Орлеанский с увлечением поэта продолжал безумствовать:
 
      «Увы! Мне жаль тебя, барон!
      Бедняга, и не знает он,
      Что без него она внимала
      Моим восторженным речам
      И, снисходя к моим мольбам,
      Мне постепенно уступала.
      И раз, в глубокий час ночной,
      Рукой от страсти неумелой,
      Я косу ей расплел несмело
      И пояс развязал златой»…
 
      Всякому понятно, какие разнообразные чувства волновали присутствующих.
      – Это ваши стихи? – спросил глухим голосом Иоанн Бесстрашный.
      – Мои, герцог, и это еще не конец.
      – А, ну посмотрим! – прибавил Бургундский, весь дрожа.
      Потом он сказал на ухо Раулю д'Актонвилю, который одной рукой делал ему знаки, чтобы он имел терпение, а другой сжимал рукоять кинжала.
      – Я устрою судьбу твою, если…
      – Она устроена, ваша светлость.
      Орлеанский закончил, не моргнув бровью:
 
      «О, мой цветок!.. Я так страдаю,
      Но тщетно я тебя молю,
      И лишь одну отраду знаю,
      Когда на твой портрет смотрю!»
 
      – И этот портрет фигурирует в секретном кабинете отеля де Брегень? – спросил Бургундский с налитыми кровью глазами.
      – Да, герцог, и притом он так же прекрасен, как и стихи, которые вы только что прослушали; скромность есть качество бессильных.
      – Точно так как терпение – качество ослов, – проворчал Иоанн Бесстрашный, вставая, чтобы поразить Орлеанского; но в эту самую минуту раздирающий крик, крик дикого зверя, выходивший из-за одной перегородки, поразил ужасом и оцепенением всех присутствующих.
      Король вырвался из своей тюрьмы и, преследуемый сторожами, рычал и ревел, как настоящий зверь; он остановился на пороге как призрак нищеты и голода.

 
      Видели ли вы когда-нибудь картину Гольбейна, на которой грубо изображено нагое тело, лежащее на камне, сухое, неподвижное, с редкими прямыми волосами, со втянутым животом и зеленоватой кожей – картина ужасающая по своей правде. Но то, что предстало внезапно перед пирующими и что называлось Карлом VI, было еще ужаснее. Этот труп стоял, и ходил, и рычал.
      Наконец, несчастный безумец немного успокоился, луч разума проник в его голову.
      – Сколько света! – вздохнул он, изнемогая от истощения. – Какой обильный стол! Отчего же вы не позвали меня, когда я умираю от голода.
      И схватив со стола нетронутую курицу, он убежал в угол и стал есть ее как зверь.
      – Герцог Орлеанский! – сказал Иоанн Бесстрашный, – вот дело рук ваших! О, когда-нибудь вам придется дать за это страшный отчет!
      – Если кому следует отдавать отчет за печальное положение короля, то разве одному Богу. Пусть он вернет ему здоровье, разум, которые сам же отнял, и тогда не будет надобности обращаться с ним как с существом близким к животному. Этого мало еще что он безумец, но он бешеный.
      . – Что это за изменник говорит такие речи? – вскричал Карл, вскочив как ужаленный. – Сумасшедший? Да, это от судьбы! Но бешеный?… Почему я бешеный? Потому что меня доводили до бешенства те муки, которые я терпел.
      – Что я говорил? – повторил Бургундский, обращаясь к Орлеанскому.
      Потом, повернувшись к Карлу VI, он сказал:
      – Ваше величество, придите в себя и положитесь на верных слуг, в которых у вас не будет недостатка.
      – Король!.. Кто говорит, что я король? Надо, чтобы все это знали и заявили об этом! В этом дворце еще есть честные люди. Да, я король. Пусть везде воздают мне должное почтение. Ах! Я помню: я был страшно болен. Я потерял рассудок, но теперь он вернулся ко мне, несмотря на то, что меня держали в тюрьме, взаперти. Теперь кончено!
      – Вы слышите? – заметил герцог Бургундский Людовику Орлеанскому.
      Но последний ответил прямо королю:
      – Брат мой, – вскрикнул он с выражением искренности, – какая радость для всех, а в особенности для того, кто к вам так близок! Я сейчас же отправлюсь возблагодарить св. Дионисия.
      – Мы тоже пойдем! – воскликнули три герцога.
      – Лишь бы только, – прибавил Беррийский, – этот проблеск разума опять не угас.
      – Но прежде всего, – сказал Бургундский, – пусть снимут с короля это грязное, изорванное рубище, а потом уже мы постараемся сохранить разум. Метр Жеан Кокерель говорил мне об одной молодой девушке Одетте, которая превосходно ходит за больными. Ей бы можно было поручить короля, если бы к нему опять вернулась меланхолия.
      – Это вы отлично придумали, – сказал Беррийский.
      – Кроме того, есть еще интересная игра в карты, которую изобрел некто Пьер Гривжонер, она очень развлекает больных.
      – Благодарю вас, Иоанн Бургундский, – сказал Карл, – видите, я вас узнал. Что же до вас касается, моего брата, как вы говорите, то я очень хорошо помню, как вы злоупотребляли моей болезнью!
      – Вы напрасно обвиняете меня, брат мой. Я долгое время был в отсутствии по военным делам, и ваша достойная супруга…
      – Достойная моя супруга? Ах, да, Изабелла, но где же она?
      – Королева, – сказал герцог Беррийский, – еще не оправилась после родов.
      – Как! Родила! Я об этом ничего не знал. Могу я узнать, кто был этому причиной и какой у меня ребенок родился?
      – Сын.
      – Где же отец его?
      Герцог Бургундский закусил себе губы, чтобы не назвать Орлеанского.
      – Я хочу видеть этого сына, – сказал король, – я узнаю.
      – Государь, он умер!
      – Ну, и хорошо сделал! Но, однако, пусть меня оденут. Господа, займемся делами государства.
      Говоря это, Карл VI, о котором говорили, что он самый умный человек в королевстве в то время, когда не бывает самым глупым, принял королевскую осанку и направился к внутренним комнатам, в сопровождении герцогов Анжуйского и Бурбонского, а также дворян своей свиты.
      В зале остались герцоги Беррийский, Орлеанский, Бургундский, Рауль д'Актонвиль и Жакоб, не считая Гонена и Ришара Карпалена, которые отправили всех жонглеров, а сами забились в самый темный угол эстрады, чтобы присутствовать при дальнейшей игре этой комедии или, иначе, этой исторической драмы.
       —Увы! – вздыхал Беррийский, – я очень боюсь, что это ненадолго!
      – Я, однако, очень бы желал, чтобы он принял на себя бремя власти, – сказал Орлеанский.
      – Королю будет весьма трудно устроить финансы, – проворчал Бургундский.
      – Вы все видите в черном свете, кузен… Послушайте, не хотите ли перебить ваше мрачное настроение, сыграв партию в кости?
      – Я боюсь, что если я у вас выиграю, то меня обвинят в расхищении государственной казны.
      – Гм… После битвы при Никополе турок Баязет прозвал вас быком. Вы не жалеете для меня ударов рогами.
      При этом грубом оскорблении, Иоанн Бургундский опять кинулся было на Орлеанского, но Беррийский опять вмешался.