Сделав знак Лукресии, он вышел из кабинетика, сопровождаемый инквизиторским взглядом тощего субъекта, Они вновь очутились на темной, зловонной лестнице. Обстоятельства «смерти» Клауса Хейнкеля становились все загадочнее. Лукресия была крайне заинтригована.

– Почему ты задавал ему все эти вопросы? Малко не успел ответить. Сзади послышались шаги. Он обернулся. Эстебан Баррига спешил за ними на своих коротеньких ножках. Он догнал Малко на площадке.

– Не надо никому ничего говорить, – попросил он, задыхаясь. – Ничего, совсем ничего.

Он повторил это по-испански: «nada, nada». Жирное личико его покрылось потом, страх буквально выходил у него через поры. Это был животный, органический страх, который, казалось, распространял еще худшее зловоние, чем блевотина на лестнице.

– Что не надо говорить? – спросил Малко. Боливиец еще больше понизил голос.

– То, что я вам рассказал... Что я не видел сеньора Хейнкеля... Умоляю вас.

Малко сделал вид, что не понимает.

– Да какое значение все это имеет? Ведь это был он, не так ли?

– Конечно же! – горячо воскликнул боливиец. – Он! Могу поклясться головой моей матери.

– Ну вот и прекрасно, – заключил Малко. – До встречи.

Он вырвался от вцепившегося в него журналиста и пошел вниз; ему хотелось скорее очутиться на свежем воздухе. А маленький боливиец перегнулся через перила и продолжал кричать ему вдогонку:

– Это был именно он, сеньор Клаус...

Выйдя из редакции, Малко и Лукресия оказались напротив конной статуи Симона Боливара. Густая толпа текла по Прадо. Официально улица называлась «Авеню 16 июля». Но поскольку после каждой очередной революции название менялось, боливийцы сочли, что проще называть улицу «Прадо». Маршрутные такси, по-местному «труфи», подъезжали и отъезжали одно за другим. Современные здания перемежались старыми домами эпохи колонизации, незаконченными постройками и жалкими лавчонками. Здесь прогуливалось множество девиц в сверхкоротких юбочках, которых провожали голодными взглядами индейцы в пестрых вязаных шапочках.

Малко чувствовал, как растет его беспокойство. Почему так перепугался журналист из «Пресенсии»? Лукресия то и дело заглядывала ему в глаза. Она, казалось, совсем забыла о Джеке Кэмбелле. Никогда бы раньше Малко не поверил, что «гринго» может так легко подружиться с боливийкой. В такси Лукресия без стеснения прижалась коленкой к его ноге. По всему было видно, что он ей нравится. Но его сейчас занимало другое.

– Хотелось бы узнать побольше о смерти этого немца. Кто бы нам мог помочь?

– Может, Хосефа? Она все знает.

– Кто это?

– Индианка. Очень богатая гадалка. Она живет возле церкви Святого Франциска, недалеко отсюда. Она все знает. Перед тем, как начать революцию, всегда приходят к ней посоветоваться.

В Боливии это – серьезная рекомендация. Они прошли вдоль Прадо, мимо украшенного колоннами здания «Комиболь».

– Все революции начинаются здесь, – сказала Лукресия. – В Ла-Пасе это единственное место, где много денег. Это «mamadera»[2], которую передают друг другу все правительства.

Напротив, на углу авеню Камачо, находился университет. Прадо, расширяясь, уходила вверх.

Стоило Малко ускорить шаг, и ему показалось, что сердце вот-вот выскочит из груди. Страдая от ужасного унижения, он был вынужден попросить Лукресию идти помедленнее. Юная боливийка была резва, как козочка.

– Да, тебе надо экономить силы, – иронически заметила она.

Вокруг них так и кишели «чуло», в черных круглых шляпах и с младенцами за спиной. Малко с девушкой свернули налево, в узкую и оживленную улицу Сагарнага, круто берущую вверх рядом с церковью Св. Франциска. Здесь начинался район воров и черного рынка. Здесь можно было найти все, чего не было в лавочках Ла-Паса. То и дело приходилось перешагивать через разложенные прямо на тротуаре товары. В каком-то невообразимо грязном дворе цирюльник брил клиенту бороду. Лукресия подтолкнула Малко в маленькую темную лавчонку. У входа он с удивлением остановился перед кучей каких-то странных предметов.

– Что это?

Лукресия улыбнулась:

– Зародыши ламы. Люди суеверны. Они не начнут строить дом, не зарыв под фундамент зародыша ламы...

Губастая, щекастая, заросшая волосами Хосефа приветливо разглядывала Малко с любопытством энтомолога, нашедшего невиданную бабочку. Она восседала в углу своей лавки – огромная масса жира в ворохе бесчисленных юбок: круглое, ничего не выражающее лицо. Лишь черные и очень живые глаза сверкали умом и юмором. Вокруг нее стояли банки с загадочными порошками, вперемешку с безделушками для туристов и деревянными статуэтками. Лукресия принялась болтать с толстухой на непонятном для Малко диалекте аймара. Он дернул ее за рукав.

– Спросите, что она знает о Клаусе Хейнкеле.

Девушка перевела, выслушала ответ Хосефы и, покраснев, расхохоталась.

– Она говорит, что он молодец, нашел очень красивую женщину... Чужую.

– Кто она?

– Жена фабриканта, Моника Искиердо. Она бросила мужа и ушла к немцу.

Значит, если Клаус Хейнкель мертв, неверная жена должна бы вернуться к мужу...

– Где он живет? Лукресия перевела.

– В квартале Флорида. Большая белая вилла на авеню Арекипа, напротив теннис-клуба.

– Она верит, что немец умер?

– Она говорит, что так все считают. Почему бы и ей не поверить в это?

Малко повторил адрес про себя, чтобы запомнить. Толстуха Хосефа выкопала откуда-то из-под тряпья сигарету, раскурила ее и воткнула в губы деревянной статуэтки, стоявшей за ее спиной. Сигарета каким-то чудом продолжала куриться.

Хосефа долго смотрела на нее, затем что-то сказала Лукресии. Та перевела:

– Это – бог везения. Она говорит, что тебе угрожает опасность. Пепел не белый...

Малко поблагодарил и потихоньку потянул Лукресию к выходу. Они спустились по крутой улочке.

– Поедем к этому Искиердо, – предложил Малко. – А потом я приглашаю тебя вместе пообедать.

– Я должна зайти домой, – сказала Лукресия. – У отца больное сердце, и он волнуется, когда от меня нет вестей. Если хочешь, через час встретимся в кафе «Ла-Пас», на авеню Камачо, напротив твоего отеля. Именно там готовятся все революции.

Не доходя до университета, Лукресия свернула на улицу, круто поднимавшуюся в старый город, и Малко пошел дальше один. В отеле он попросил свой ключ и тотчас вздрогнул от неприятного голоса:

– Куда вы, к черту, провалились?

Оглянувшись, он оказался носом к носу с разъяренным Джеком Кэмбеллом, разодетым в эти его ужасные зеленые брюки до щиколоток.

Малко улыбнулся, придав лицу выражение ангельской невинности:

– Я хотел отдать последние почести несчастному Клаусу Хейнкелю.

Американец внимательно посмотрел ему в глаза, не зная, как реагировать. Поняв, что Малко не шутит, он взорвался:

– Какого черта вас туда понесло, хотел бы я знать?

Малко холодно и отчужденно взглянул на него. Гнев сотрудника ЦРУ выдавал его с головой.

– Я приехал сюда из-за некоего Клауса Хейнкеля, а я человек добросовестный...

– Ведь он же умер, черт бы вас подрал. Его труп опознан.

Джек Кэмбелл так орал, что на него стали оглядываться. Малко отвел американца к низенькому столику. И затем нанес ему оглушительный удар, заявив спокойнейшим голосом:

– Вот в этом-то я как раз не уверен...

– Вы что, рехнулись? – прорычал американец. – Говорю вам, он умер. Дело закрыто.

– Вы видели его труп? – миролюбиво спросил Малко.

– А вы что, не читали «Пресенсиа»? – злобно ответил Джек Кэмбелл.

– Журналист, автор статьи, тоже не видел трупа...

Я его спрашивал. Почему вы так настаиваете на том, что Клаус Хейнкель мертв?

Джек Кэмбелл только скрипнул зубами. Глаза его вновь стали холодными. И заговорил он спокойнее:

– Мне плевать, жив этот тип или подох. В конце концов, если вы верите в привидения, это ваше личное дело... Для меня он мертв, и я составлю соответствующее донесение... – Он вдруг нахмурился. – Это дура Лукресия повела вас туда?

– Скорее, я ее повел.

– Передайте ей, что завтра утром она может на работу не являться. Расчет ей вышлют по почте.

Он встал и, не сказав больше ни слова, вышел, оттолкнув на ходу двух боливийцев.

А Малко задумался над тем, какую долю в этой ярости Кэмбелла занимает задетое самолюбие. Из-за него у Лукресии начались неприятности.

В Ла-Пасе мини-юбки были еще в моде. Из-под черного платья Лукресии были на три пятых видны ее длинные и в меру полные бедра. Она была без парика, волосы каскадом спадали на плечи. Лицо ее было сильно накрашено, из-за чего она выглядела старше своих двадцати пяти лет. В кафе «Ла-Пас» скамьи буквально ломились от конспираторов, деловито готовивших очередную революцию. Одиноко сидящая Лукресия привлекала к себе пламенные взоры мужчин, явно не имеющие ничего общего с прогрессивными идеями. Малко поклонился, искренне любуясь ею.

– Ты неотразима.

Боливийка как-то хищно улыбнулась и гордо выпятила грудь.

– Другие тоже находят, что я красива. Посмотри вон на тех троих. Так и пялятся на мои ноги... Если бы ты был боливийцем, ты бы уже давно пригрозил, что убьешь их. Иначе ты не «мачо», не мужчина...

– Это ко многому обязывает, быть «мачо»?

Красивые глаза Лукресии вспыхнули.

– Если мужчина, с которым я сижу, позволяет, чтобы другие смотрели на меня, я ухожу; а если он позволяет другому взять меня, я его убиваю.

Да, в Боливии общественные нравы были крайне незатейливы. Малко еще раз полюбовался длинными ножками и подумал, что у края света тоже есть свои преимущества. Однако компенсация выдается, увы, не сразу... – А не поехать ли нам к сеньору Искиердо? Лукресия взяла сумочку и направилась к выходу, вызывающе покачивая бедрами, отчего с полдюжины революций явно лопнули, не успев начаться.

Калитка отворилась, но Малко не сразу разглядел в потемках того, кто ее открыл.. Только глянув вниз, он заметил крохотного человечка с серебристыми волосами и задранным к нему лицом. Вылитая мумия, хотя жгуче-черные глаза блестели живым огнем. Малко сразу узнал типа, стоявшего в церкви, на отшибе.

Ростом он был не более полутора метров и принадлежал, по-видимому, к индейскому племени «чуло» с нагорья Альтиплано, хотя в нем явно была и примесь испанской крови. Лет ему было далеко за пятьдесят.

– Сеньор Педро Искиердо? – спросил Малко.

– Это я.

За спиной Малко он увидел Лукресию; взгляд его вспыхнул, но тут же погас. Он явно был разочарован.

– Кто вы? Что вам нужно?

Внезапный страх охватил его. Стоявшая в глубине сада вилла была пустынна, светились лишь два окна. Удивительно, что ночью, да еще в таком безлюдном месте, он сам вышел открывать.

– Я хотел бы с вами поговорить, – сказал Малко.

– О чем?

– О вашей жене.

– Убирайтесь отсюда.

Изо всех сил «чуло» пытался закрыть калитку, брызжа от злости слюной. Тогда вмешалась Лукресия и быстро-быстро заговорила с ним на языке аймара, стараясь его успокоить. Постепенно Педро Искиердо перестал давить на калитку. Приняв непроницаемое выражение лица, он отступил, пропуская гостей. Глаза его были красными, взгляд мутным, его покачивало. Он был в стельку пьян. Пройдя по саду, они вошли в дом. Гостиная выглядела шикарно – глубокие кресла, на столах – серебряная посуда, рояль, картины современных художников на стенах. Среди всей этой роскоши сеньор Искиердо делался уж совсем незаметным. Он бросился в кресло, утонув в нем, и показал на стол, уставленный бутылками:

– Угощайтесь.

Малко с трудом удержался от того, чтобы не открыть непочатую бутылку «Моэт-и-Шандон». Он плеснул себе немного виски и побольше содовой. Лукресия выбрала пепси-колу. Малко бесцеремонно разглядывал фотографию, стоящую на рояле: редкой красоты молодая женщина, с черными волосами и профилем Ракель Уельш, в строгом черном платье, облегающем фигуру. А рядом с ней – Педро Искиердо, карлик карликом.

– Это – ваша жена? – спросил Малко.

Горделивый огонек блеснул в глазах «чуло», но тут же угас.

– Си, сеньор, это Моника.

– Ее сейчас нет дома?

Индеец с несчастным видом взглянул на Лукресию.

– Она меня бросила.

Выглядел он смешным и жалким и был похож на старинные боливийские маски из серебра, изображающие стилизованные лица индейцев Альтиплано, с толстыми губами и агрессивно задранным носом. Не обращая внимания на гостей, он взял стоявшую рядом с ним бутылку чилийского вина и налил себе полный стакан. Даже после того, как он разбавил его минеральной водой, градусов четырнадцать в вине оставалось...

– Когда Клаус Хейнкель умер, ваша жена не вернулась домой? – спросил Малко.

Педро Искиердо подпрыгнул, как ужаленный, изрыгая короткие и злобные фразы на аймарском наречии. Лукресия переводила, сдерживая улыбку:

– Он поверит в смерть немца только тогда, когда увидит его яички висящими на этой стене. Он считает, что он жив. Иначе жена вернулась бы к нему.

Боливиец с яростью смотрел на Малко, как будто тот был виноват в дурном поведении его супруги.

– Зачем же вы пришли в церковь? – спросил Малко.

Было такое впечатление, что Педро Искиердо сделался еще меньше.

– Я надеялся ее увидеть, – пробормотал он, на этот раз по-испански. – Я хотел сказать, что я ее прощаю. Если бы он действительно умер, она пришла бы в церковь оплакивать его...

Резкий звонок прервал его речь. Он выпрыгнул из кресла и пошел открывать калитку. Так вот почему он так просто открыл им: он кого-то ждал.

А вдруг это его жена, соблазнительная и неверная Моника? С замиранием сердца Малко смотрел на дверь.

Там появилось нечто неожиданное. Очень юная девица, грубо намазанная, с яркими губами и в мини-юбке, обнажающей толстые ноги в черных колготках. Кофта, на три размера меньше нужного, обтягивала рвущийся наружу бюст. Наглым, немигающим взглядом девица оглядела Малко и Лукресию, затем уселась напротив Малко и, высоко задрав ноги и закурив сигарету, уставилась на него. Педро Искиердо проговорил в смущеньи:

– Это Кармен. Она приходит ко мне иногда провести время.

Кармен что-то сказала по-аймарски недовольным тоном. Искиердо помотал головой, а Лукресия слегка улыбнулась. Она заговорила с ней о чем-то по-аймарски, и через несколько минут перевела:

– Эта девка работает в стриптизе. Ей четырнадцать лет. Искиердо время от времени прибегает к ее услугам. Но сюда она пришла впервые. Поэтому он, очевидно, и отпустил слуг. Теперь она требует повысить плату из-за присутствия посторонних...

Надо же, на такой высоте еще и оргии! Кармен, без всяких комплексов, встала, вертя своей попой, и налила себе вина. Малко воспользовался этим и пересел поближе к хозяину дома.

– Я разыскиваю Клауса Хейнкеля, который скрывается вместе с вашей женой, – сказал он. – Если вы мне поможете найти его, обещаю, что ваша супруга к вам вернется. Я его арестую, у меня есть на это право.

Боливиец посмотрел на него, как на Мессию.

– Правда?

– Правда. Знаете ли вы, где он может находиться, если он действительно жив?

Боливиец кивнул головой:

– Да. Я найду его, если вы обещаете его наказать.

– Обещаю.

Дон Искиердо схватил руки Малко и потряс их.

– С богом! Он – плохой человек. Я одолжил ему денег, открыл ему двери своего дома. Я полностью доверял ему... Завтра, к часу, приходите в ресторан «Дайкири». Я скажу вам все, что смогу узнать.

Малко поднялся. Унижение боливийца угнетало его.

Кармен тотчас пересела и прижалась к Искиердо. Она уже сняла туфли и только ждала ухода гостей, чтобы продолжить стриптиз.

Боливийцу явно не терпелось развлечься с Кармен. Лукресия и Малко вышли под звездное небо Ла-Паса. Было свежо, но не холодно. В горах лаяли собаки.

– Почему ты так хочешь разыскать Клауса Хейнкеля? – спросила Лукресия. – Я думала, ты просто привез в Боливию документы на него. Так мне сказал Кэмбелл.

Малко ответил не сразу. Он и сам не знал как следует, почему он ввязался в эту сомнительную драку. Он вспомнил об ужасах, которые ему рассказывал человек из Цюриха. И его последнюю фразу: «Вам доверяют». Ему было неприятно, что люди, подобные Кэмбеллу, мешают совершению правосудия над Клаусом Хейнкелем.

При этом – отнюдь не из гуманных побуждений. Все прошлое Малко отказывалось смириться с этим. Его славянская душа требовала безрассудного благородства. Разыскать Клауса Хейнкеля во что бы то ни стало – если он, конечно, действительно жив, – стать рукою провидения, его инструментом, бескорыстным, неумолимым и безжалостным; он считал, что это искупило бы его вину за те неблаговидные задания, которые ему приходилось выполнять в прошлом. И это позволило бы ему остаться самим собой, Его Высочеством светлейшим князем Малко, рыцарем Мальтийского ордена, австрийским дворянином. И внештатным агентом ЦРУ.

– Я неисправимый романтик, – наконец ответил он Лукресии.

Она подняла руку, чтобы остановить такси, неожиданно появившееся в столь поздний час. Потом взглянула на Малко с каким-то новым выражением.

– На твоем языке, – сказала она, – «мачо» значит «романтик»?