Глава четвертая

Весть о прибытии француженок вместе с другими очаровательными путниками в тот же день облетела Рим. Особое внимание обратила на себя бесподобная красота Ауристелы, и все ее славили — хоть и не так, как она того заслуживала, но в ту меру, в какую это было доступно лучшим умам города. В одно мгновение дом, где остановились путники, окружила толпа, — римлян влекло сюда любопытство и желание посмотреть на это собрание красот, о котором все только и говорили. Желание это было столь сильно, что люди выражали его громкими криками и просили путешественниц и странниц выглянуть хотя бы в окно, но тем хотелось отдохнуть с дороги. Особенно настойчиво требовали Ауристелу, и все же ни одна из женщин так и не показалась толпе.

Вместе с другими паломниками, в таких же, как и они, одеждах вступили в город Арнальд и герцог, и стоило им заметить друг друга, как у них задрожали колени и сильно забились сердца.

Периандр увидел их из окна, указал на них Крорьяно, и оба выбежали на улицу, дабы предотвратить несчастье, коим могла окончиться встреча двух ревнивых соперников. Периандр заговорил с Арнальдом, Крорьяно — с герцогом, и Арнальд сказал Периандру следующее:

— К несноснейшим тяготам, которые мне приходится терпеть из-за Ауристелы, я причисляю мучительную мысль, что француз, о коем я слыхал, будто это герцог Намюрский, является как бы владельцем портрета Ауристелы; правда, портрет находится у тебя, однако ж мне представляется, что герцог этим обстоятельством доволен единственно потому, что портрет не у меня. Послушай, друг Периандр: тот недуг, который влюбленные называют ревностью, правильнее было бы назвать бешенством отчаяния, и к нему еще примешиваются ненависть и зависть, и вот когда эти чувства овладевают любящею душой, то тут уже голос рассудка немеет, тут уже все средства бессильны. Как бы ни были незначительны поводы для ревности, последствия ее ужасны: в лучшем случае ревность отнимает у человека разум, в наилучшем же случае — жизнь, ибо ревнивый влюбленный предпочтет лучше умереть от отчаяния, нежели жить ревнуя. Тому, кто любит воистину, ревновать свою любимую не подобает, но хотя бы он и достигнул нравственного совершенства и поборол ревность к любимому существу, все же ревность гнездится у него в душе — он начинает испытывать ревность к своему собственному счастью, а ведь за свое счастье никогда нельзя быть спокойным: владелец сокровищ и драгоценностей, которому они и правда дороги, вечно за них дрожит, вечно боится их потерять, и вот эту страсть вырвать из любящего сердца невозможно, она к нему приросла. Итак, я советую тебе, друг Периандр, — если только человек, который самому себе ничего не может посоветовать, имеет право советовать другим, — прими в соображение, что я король, что я горячо люблю Ауристелу, и ты на множестве примеров мог удостовериться и познать, что слово у меня никогда не расходится с делом, а я тебе уже объявил, что мне не нужно иного приданого за твоею сестрой — несравненною Ауристелой, кроме того драгоценного приданого, которое у нее есть, а именно добродетели и красоты, и что я не стану наводить справки о ее родословной; мне и без того ясно, что природа не откажет в благах Фортуны тому, кого она сама одарила столь щедро. Никогда или, вернее, только в редких случаях высокие добродетели избирают своим обиталищем предметы низкие, равно как красота телесная есть знак красоты душевной. Дабы долго не распространяться, я повторю сейчас то, что ты уже слышал от меня не раз: я обожаю Ауристелу, и мне нет дела до того, явилась она к нам из края надзвездного или же из недр земли. Мы находимся в Риме, то есть там, где мне ею обещано осуществление моих надежд, и я рассчитываю, брат мой, на твое содействие, а я за то сделаю тебя своим соправителем, — не дай мне умереть от руки герцога, внуши той, кого я боготворю, доброе чувство ко мне.

На все эти речи, предложения и обещания Периандр ответил так:

— Когда бы моя сестра была повинна в том, чем досадил тебе герцог, я бы, может статься, и не наказал ее, но во всяком случае пожурил, а это уже было бы для нее тяжким наказанием, однако мне хорошо известно, что она не виновата, — чем же я могу тебе тут помочь? Что касается обещанного тебе осуществления твоих чаяний по приезде в Рим, то я не имею понятия, какие именно надежды я тебе подал, — что же я могу тебе ответить? Что же касается тех предложений, которые ты мне делал прежде и делаешь теперь, то я тебе за них признателен в той мере, в какой должен быть признателен такому человеку, как ты, такой человек, как я. Скажу тебе без ложной скромности, доблестный Арнальд: может статься, убогая пелерина странника — это облако, а ведь самое маленькое облачко способно закрыть от нас солнце. Ну, а теперь успокойся: ведь мы только вчера прибыли в Рим, неужели же чьи-либо козни, происки и подвохи успели за это время свести на нет наши усилия достигнуть желанного, счастливого конца путешествия? Избегай по возможности встреч с герцогом, ибо любовника отвергнутого, влюбленного безнадежно чувство досады толкает на новые домогательства, хотя бы и в ущерб любимому существу.

Давши слово так именно и поступить, Арнальд предложил Периандру денег и драгоценностей, дабы ни он, ни француженки не стеснялись в расходах и жили на широкую ногу.

Другого рода разговор произошел у Крорьяно с герцогом: герцог прямо объявил, что если Арнальд не отступится от портрета Ауристелы, то он, герцог, его отберет. Он попросил Крорьяно быть посредником между ним и Ауристелой и уговорить ее выйти за него замуж, внушив ей, что по своему положению он, герцог, не ниже Арнальда и что род его — один из славнейших во всей Европе. Коротко говоря, герцог показал себя в этой беседе заносчивым ревнивцем, как и подобает пылкому влюбленному, Крорьяно дал слово переговорить с Ауристелой и потом сообщить ему, каков будет ее ответ на лестное для нее предложение герцога стать его женой.

Глава пятая

На этом два ревнивых и влюбленных соперника, коих надежды были решительно ни на чем не основаны, распрощались — один с Периандром, другой с Крорьяно, пообещав, что впредь они будут умерять свои порывы и таить чувство обиды по крайней мере до тех пор, пока сама Ауристела им не откроется; каждый при этом надеялся, что Ауристела изберет именно его, ибо, казалось им, королевство или же богатейшее герцогство способны поколебать любое твердое решение и кого угодно заставить изменить первоначальному намерению: ведь честолюбие, стремление возвыситься — это в натуре человека и особенно это свойственно женщинам.

Ауристела ничего об этом не подозревала: все ее помыслы были теперь направлены на постижение душеспасительных истин. Она возросла в краях и землях дальних — там, где правая вера католическая не исповедуется во всей ее чистоте; Ауристела же испытывала потребность утвердиться в правой вере и того ради посетить римские храмы, где богослужение совершается строго по уставу.

К Периандру, как скоро он простился с Арнальдом, приблизился некий испанец и сказал:

— Если не ошибаюсь, ваша милость — испанец, а у меня для вас есть письмо.

Сказавши это, он вручил Периандру запечатанное письмо; на конверте было написано: «Именитому сеньору Антоньо де Вильясеньор, по прозванию Варвар».

Периандр спросил незнакомца, как к нему попало это письмо. Незнакомец ответил, что письмо от испанца, сидящего в тюрьме, в так называемой Тор ди Нона, и вместе со своею красавицею подружкой, по прозвищу Талаверка, приговоренного за убийство не более не менее, как к повешению. Периандр сразу понял, о ком идет речь, приблизительно догадался, чт

— Письмо не мне, а вон тому страннику, который идет сюда.

И точно: в эту самую минуту к ним подошел Антоньо; Периандр отдал ему письмо, Антоньо же, отойдя с Периандром в сторону, распечатал его и прочитал следующее:

«Кто плохо начал, тот плохо и кончит; если у тебя одна нога здоровая, а другая хромая, ты все равно будешь хромать; дурное общество добру не научит. Так и я: связался на свою беду с Талаверкой, а теперь вот мы оба приговорены к повешению, и приговор тот окончательный. Солдат, с которым она покинула Испанию, разыскал ее здесь, в Риме, и застал нас вдвоем; это его взбесило, и он поднял на нее руку; я же шутить не люблю и ничего никому не спускаю: я вступился за мою подружку и уходил ее обидчика насмерть. Когда же мы с ней попытались унести ноги, нас нагнал еще один путешественник и принялся снимать мерку с моей спины таким же точно манером, каким я только что снимал мерку с солдата. И тут оказалось, что у моей супруги есть муж, поляк по рождению, что она вышла за него замуж еще в Талавере и что это он меня избивает. И вот, боясь, что поляк, начав с меня, примется потом за нее, ибо она его обесчестила, Талаверка, не долго думая, выхватила один из двух ножей, которые она всюду носила с собой в ножнах, и, не говоря худого слова, три раза подряд ударила его в спину, после каковых ударов врач ему уже оказался не нужен. И так ее миленок, которого я пристукнул палкой, и супруг, которого она сама заколола ножом, в мгновение ока проложили ей дорогу к смерти. Нас обоих поймали тут же, на месте преступления, и препроводили в тюрьму, где мы с ней и очутились отнюдь не по нашей доброй воле. Нам учинили допрос. Мы во всем сознались — запираться было бесполезно — и только благодаря этому избежали пытки, которая здесь называется tortura. С судом никакой проволочки не было, хотя, признаюсь, мы ничего не имели бы против, если бы нас еще подержали в тюрьме до суда. Как бы то ни было, суд состоялся, и нас приговорили к изгнанию, но не просто к изгнанию, а к изгнанию из этой жизни. Одним словом, сеньор, нас приговорили к повешению, и Талаверка пришла от сего в совершенное отчаяние и день и ночь крушится; она целует Вашей милости руки, а также моей госпоже Констансе, а также сеньору Периандру, а также сеньоре Ауристеле и просит передать, что она жаждет очутиться на воле хотя бы для того, чтобы поцеловать вашим милостям руки у вас в доме. Еще она просит передать, что если только несравненная Ауристела сжалится над нами и соблаговолит взять на себя хлопоты о нашем освобождении, то большого труда это для нее не составит, ибо чего не добьется такая писаная красавица, как она, хотя бы она молила самое непреклонность? И еще она просит: если, мол, вам не удастся добиться помилования, то по крайности постарайтесь добиться, чтобы нам переменили место казни и казнили не в Риме, а в Испании; дело состоит вот в чем: Талаверке стало известно, что здесь водят на казнь без приличествующей случаю торжественности: приговоренные к повешению идут пешком, никто их почти что не Видит, и некому помолиться за упокой их души, особливо если это испанцы. Так вот она бы хотела, если только это возможно, умереть на родине, в присутствии близких, — в родном краю всегда, мол, найдется какой-нибудь родственник и из человеколюбия закроет ей глаза. Я с нею согласен: во-первых, потому что меня всегда убеждают разумные доводы, а, во-вторых, потому что мне опостылела эта тюрьма, и я почел бы себя счастливцем, если б меня повесили завтра, — по крайности, меня перестали бы есть клопы. Довожу до Вашего сведения, государь мой, что здешние судьи ничем не хуже наших, испанских: и те и другие отличаются учтивостью, любят воздавать и получать по справедливости, в тех же случаях, когда похлопотать некому, они не склонны прислушиваться к голосу милосердия; так вот, если чувство милосердия вам сродно, а оно не может быть не сродно таким добродетельным людям, как вы, то вам не представится более подходящего случая проявить его, чем по отношению к нам: ведь мы на чужбине, сидим в тюрьме, нас пожирают клопы и прочие мерзкие насекомые, а насекомые хоть и маленькие, да зато их много, и досаждают они побольше крупных. А самое главное — нас обирают до нитки и тянут с нас последнее ходатаи, поверенные и писцы, от коих да избавит нас всеблагий господь. Аминь.

Ожидаем от вас благоприятного ответа с таким же нетерпением, с каким молодые аистята, сидя в гнезде, ожидают, когда мать прилетит к ним с кормом».

Под этим стояла подпись: Несчастный ламанчец, Бартоломе.

Письмо Бартоломе вызвало у Периандра и Антоньо живейшее любопытство и вместе с тем весьма огорчило их; попросив того, кто доставил им письмо, передать узнику, чтобы он не отчаивался и не терял надежды, ибо Ауристела и другие сделают для него все, чего можно достигнуть с помощью даров и посулов, они тут же начали совещаться о том, что предпринять для смягчения участи Бартоломе. Первый шаг вызвался сделать Крорьяно, а именно поговорить с французским послом — своим родственником и другом, чтобы тот добился отсрочки казни, а за это время просьбы и хлопоты возымеют, мол, желаемое действие. У Антоньо явилась мысль написать Бартоломе — ему хотелось получить от него ответ, столь же забавный, как и его первое письмо, но когда об этом узнали Ауристела и Констанса, они ему отсоветовали: не следует-де огорчать человека и без того огорченного; Бартоломе может не понять шутки и еще больше огорчится. Они решились поручить и вверить трудное это дело стараниям Крорьяно и Руперты, которая, кстати сказать, очень просила своего мужа в него вмешаться, и спустя шесть дней Бартоломе и Талаверка были уже на воле: покровительство и подношения — это такие силы, которые прошибают стены и устраняют любые трудности.

Тем временем Ауристела старалась приобрести познания, каких, по ее разумению, ей не хватало для того, чтобы стать настоящей католичкой, и постигнуть то, о чем в ее родной стране говорилось туманно. Она обратилась с соответствующей просьбой к исповедникам, принесла им полное, искреннее и чистосердечное покаяние и получила вразумительные и исчерпывающие ответы по поводу всего, что ей до сего времени было неясно; исповедники в доступной форме преподнесли ей основные и наиболее важные догматы нашей веры. Начали с зависти и гордости Люцифера, с того, как он вместе с третьей частью звезд низринулся в преисподнюю, вследствие чего на небе образовались пустые, никем не занятые места, оставшиеся после падших ангелов, наказанных за свое безрассудство. Далее Ауристеле рассказали, что господь нашел чем заполнить эти пустоты — он сотворил человека и вложил в него душу, способную принять в себя благодать, утраченную падшими ангелами. Побеседовали с ней о сотворении человека, о сотворении мира, о священной и благодетельной тайне воплощения и, приведя основания, на самом разуме основанные, коснулись глубочайшей тайны пресвятой троицы. Ауристеле объяснили, что второе лицо пресвятой троицы, бог сын, вочеловечился для того, чтобы бог искупил грех человека и как человек и как бог — только это двуипостасное сочетание и могло искупить бесконечные грехи мира, которые бог до бесконечности и искупает, человек же, существо конечное, искупить их не в состоянии, равно как и бог в одной ипостаси не мог бы за них пострадать, но когда две ипостаси объединились, то возникла суть бесконечная, и так совершилось искупление. Показали ей изображение смерти Христа и всех его страстей, претерпенных им начиная с ясель и кончая крестом. Прославили великую силу таинств и указали на вторую ступень нашего спасения, то есть на покаяние, без которого в рай не попадешь, ибо дорогу к нему нам преграждают грехи. Показали ей также Иисуса Христа, бога живого, изображенного, в прямом соответствии с полнотою его небесного бытия, полно и живо, сидящего одесную отца и незримо присутствующего на земле, и это священное его присутствие непрестанно и нераздельно, ибо одно из важнейших свойств божества — впрочем, все они одинаково важны, — заключается в том, что бог вездесущ — вездесущ вследствие своего всемогущества, вездесущ по своей сути и образу. Говорили с Ауристелой и о неизбежности второго пришествия, о том, что господь грядет на облаках небесных судить землю, о незыблемости и непобедимости его церкви, которую не одолеют врата, иначе говоря — силы адовы. Шла речь и о том, какою властью облечен святейший владыка, наместник бога на земле и ключарь неба. Словом, исповедники преподали Ауристеле и Периандру все, что они почли необходимостью им преподать и в чем их надлежало наставить. От этих бесед дух Ауристелы и Периандра возрадовался и вне себя от радости воспарил к небу, ибо к небу, и только к небу, возносили они теперь свои помыслы.

Глава шестая

Теперь уже Ауристела и Периандр смотрели на все иными глазами, во всяком случае иными глазами смотрел Периандр на Ауристелу; он рассуждал так: раз что Ауристела исполнила обет, который влек ее в Рим, то ей уже ничто не мешает и не препятствует выйти за него замуж. Однако, если Ауристела, будучи еще наполовину язычницей, любила добродетель, ныне, будучи наставлена в вере правой, она ее обожала; она была далека от мысли, что, вступая в брак, она тем самым нарушает ее законы, но она не хотела проявить уступчивость, прежде чем ее к тому не принудят домогательства и мольбы. Она ожидала, что само небо просветит ее и укажет, как ей надлежит поступить после свадьбы, ибо возвращаться на родину она не хотела: это представлялось ей шагом безрассудным и легкомысленным, оттого что брат Периандра, полагавший, что Ауристела самой судьбой предназначена ему в жены, увидев крушение своих надежд, непременно отомстит и ей и Периандру. От этих дум, от этих опасений Ауристела пребывала в задумчивости и нерешимости.

Француженки посещали храмы, ходили по святым местам, и это их хождение было обставлено особою пышностью и великолепием, ибо Крорьяно, как уже было сказано, доводился родственником французскому послу, и благодаря этому они не терпели недостатка ни в чем, что могло поддержать их достоинство; они всюду брали с собой Ауристелу и Констансу, и всякий раз, когда они выходили из дому, вслед за ними устремлялось едва ли не пол-Рима. И вот однажды ехали они по улице Банков и вдруг увидели на стене портрет женщины во весь рост: на голове у нее красовалась полукорона, а под ногами был нарисован земной шар; и как скоро путешественники приблизились к портрету, то сей же час догадались, что это Ауристела: сходство бросалось в глаза, никаких сомнений тут быть не могло. Ауристела в недоумении спросила, чей это портрет и не продается ли он. Владелец портрета, — как потом выяснилось, это был известный художник, — ответил, что портрет продается, но что он не знает в точности, чей это портрет, что это копия, которую его приятель, тоже художник, снял во Франции, и со слов этого приятеля ему, дескать, известно, что это некая чужестранка, совершающая паломничество в Рим.

— А что означает корона у нее на голове, шар под ногами, и почему не корона, а полукорона? — осведомилась Ауристела.

— А это фантазия или, если хотите, причуда художника, — отвечал владелец портрета. — Вероятно, он хотел этим показать, что чужестранка достойна носить венец красоты и владеть целым светом, а я бы от себя добавил, что вы, синьора, и есть оригинал этого портрета, что вы заслуживаете целой короны и достойны владеть не нарисованным земным шаром, а самым настоящим и доподлинным.

— Что стоит портрет? — спросила Констанса.

На это владелец ей сказал:

— Один паломник давал мне за него тысячу золотых, а другой объявил, что согласен дать за него любую цену. Но я не стал с ними разговаривать — по-моему, они надо мной насмехались: в самом деле, сомнительно мне что-то, ведь это уж они чересчур.

— Напрасно сомневаетесь, — возразила Констанса. — Если только это те паломники, которых я имею в виду, то они в состоянии дать вам какую угодно цену, так что вы останетесь довольны.

Француженки, Руперта, Крорьяно и Периандр были потрясены сходством. Посторонние, рассматривавшие портрет, также нашли несомненное сходство, и мало-помалу все заговорили в один голос:

— Это портрет вон той путешественницы, что сидит в карете. Зачем нам глядеть на копию, когда вон оригинал?

Толпа обступила карету и не пускала ее ни взад, ни вперед; тогда Периандр обратился к Ауристеле:

— Ауристела, сестра моя, закрой лицо! Слишком яркий свет слепит глаза, мы не видим, куда нам ехать.

Ауристела закрыла лицо, и толпа раздалась, но продолжала идти за каретой в надежде, что Ауристела снимет покрывало, и тогда можно будет снова беспрепятственно любоваться ею.

Как скоро карета удалилась, к владельцу портрета приблизился Арнальд в одежде странника и сказал:

— Это я давал вам за портрет тысячу золотых. Если вам эта цена подходит, то берите портрет и пойдемте ко мне — я вам уплачу чистоганом.

Но тут вмешался другой паломник, а именно герцог Намюрский:

— Это что за цена, братец! Пойдемте лучше ко мне! Запросите любую цену — я вам уплачу наличными.

— Синьоры! — молвил художник. — Уж вы как-нибудь договоритесь между собой, а меня не уговаривайте — меня цена не волнует, тем более, что вы, как я полагаю, уплатите мне не столько деньгами, сколько благим намерением приобрести портрет.

Разговор художника с двумя покупателями слушало множество народу; всем любопытно было узнать, чем кончится этот торг; обещание же осыпать художника золотом, исходившее от двух бедных по виду странников, представлялось народу чистейшим зубоскальством.

Наконец художник сказал:

— Кто хочет иметь портрет, пусть докажет это на деле и ведет меня к себе — я сей же час сниму портрет и снесу к нему.

Услышав такие речи, Арнальд сунул руку за пазуху, достал золотую цепь, на которой висел усыпанный бриллиантами медальон, и сказал:

— Возьмите цепь — вместе с медальоном она стоит более двух тысяч эскудо — и отнесите портрет ко мне.

— А вот это стоит десять тысяч, — молвил герцог, протягивая художнику еще один усыпанный бриллиантами медальон, — несите портрет ко мне.

— Свят, свят, свят! — воскликнул кто-то из толпы. — Что же это за портрет, что же это за покупатели и какие же у них драгоценности? Нет, тут дело нечисто. Вот что я вам посоветую, милейший художник: определите пробу каждой цепочки и испытайте доброкачественность камней, а то как бы и цепочки и бриллианты не оказались фальшивыми, — уж больно дорого они свои вещи ценят, поневоле заподозришь.

Герцог и наследный принц возмутились, однако ж, боясь себя выдать в присутствии посторонних, дали свое согласие на то, чтобы владелец портрета удостоверился в высокой пробе их вещей.