Что значит этот шум, декурионы?

В такое время за оружье браться?

Иль озорник бунтует немудреный,

Который хочет к праотцам убраться?

А может быть, мятеж проник в колонны

И нам с бунтовщиками надо драться?

Ждать от врага не можем мы геройства, —

Ужель дождались мы в тылу расстройства?

О, не волнуйся, вождь. Совсем иною

Причиной вызван шум. Но с этим делом

Покончено, хоть, сознаюсь, ценою

Храбрейших и сильнейших в войске целом.

Нумансианца два всему виною,

Нас изумившие поступком смелым;

Ночной порой они сквозь ров пробрались

И в стане нашем мужественно дрались.

Они заставу первую прорвали, —

Не различая, копья ли, мечи ли

Их бешенству во тьме отпор давали, —

И с боем в самый лагерь проскочили.

Они к палаткам продвигаться стали

Фабриция, и время улучили

Вред нанести такой, сражаясь вместе, —

Что шестеро солдат легло на месте.

Лишь луч, в который молния одета,

Так скоро путь на землю совершает;

Лишь по небу хвостатая комета

С такою быстротою поспешает, —

С какою пронеслась лавина эта…

Единый взмах — и меч их сокрушает

Все, что им под руку ни попадется…

Потоками кровь римлян на земь льется.

Их сталь легко Фабриция пронзила,

Эрациеву каску проломала,

Ольмиде руку начисто скосила,

И жить ему, увы, осталось мало.

Проворных ног стремительная сила

Где только Стацию не помогала? —

Но пал и он: с нумансианцем спорить, —

Не значило ль — свой к смерти бег ускорить?

Среди палаток буйство продолжая,

Они внезапно к складу повернули,

Где сберегалась пища небольшая:

Хлеб, сухари… И тут мечи сверкнули,

Один, надежды наши разрушая,

Успел уйти. Другого в миг проткнули

Клинки солдат. Убитый очень молод.

Обоих разъярил, как видно, голод.

Когда они в тисках осады столько

Способны обнаруживать напора, —

Так если дать свободу им — насколько

Покажут больше силы и задора!

Неукротимые они! — Но только

Лишь до поры до времени. Мы скоро

Докажем — перед хитростью военной

Не устоит противник дерзновенный.

Ты что, мой милый, ослабел?

Ты что? совсем ослабеваешь?

Не ты меня в беде бросаешь! —

Я бросил друга!.. сам же цел!

О Леонисьо, друг! Идем!

Ужели он не отзовется?

Ужель мне одному придется

Вернуться? — Мы ушли вдвоем!

Так, значит, платой дорогой —

Ценой истерзанного тела —

Судьба продать нам захотела

Вот этот жалкий хлеб сухой?

Но раны гибельная сила,

Что жизнь твою скосила вдруг,

О, для чего она, мой друг,

Меня тогда же не сразила?

Угодно, стало быть, судьбе,

Взамен желанной общей доли,

Мне даровать отраву боли,

А славу верности — тебе.

Но, друг, тебя я не лишу

Венка за истинную дружбу! —

Чтоб оплатить такую службу,

И сам к тебе я поспешу.

И тотчас же душа, ликуя,

К тебе, любимый, отойдет,

Лишь Лира нежная придет

За хлебом грубым, что несу я.

Хлеб, взятый у врагов лихих,

Нам с боя жаркого уступлен!

Он пролитою кровью куплен

Друзей погибнувших двоих.

Ты ль это встал перед очами?

Я пред тобой в последний раз, —

Мучения мои сейчас

Окончатся, увидишь, сами.

Слова, что я сказал, не ложь, —

Припомнить их тебя зову я:

«Знай, Лира, ты, пока живу я,

Голодной смертью не умрешь!»

Двойная мука, вижу я,

Обоим выпала на долю:

Тебе принес я хлеба вволю, —

Но на исходе жизнь моя.

Что ты сказал, Марандро, милый?

Не медли голод утолить

Тем временем, как Парка нить

Срезает над моей могилой.

И этот, Лира, хлеб простой,

Напитанный моею кровью,

Насытит, принятый с любовью,

Печальной горькою едой.

Перед тобою хлеб, который

Все силы Рима стерегли,

И все ж купить его смогли

Два добрых друга смертью скорой.

Любовь, что душу мне томит,

Какой хотите мерой мерьте:

Из-за нее пришел я к смерти,

И Леонисьо мой убит.

Мою любовь, которой чище

Нет на земле, принять спеши.

Она — питанье для души,

И выше не бывает пищи!

Добра ли жизнь была иль зла, —

Моей судьбою ты владела.

Прими же ныне это тело,

Как душу ранее взяла.

Мой друг, сокровище мое,

Уснул ты?.. А недавно сила

Горячая в тебе бурлила…

Зачем ты погубил ее?

И вот тебя не стало вдруг,

С тобою ж — радости и счастья!

Нет в мире большего несчастья,

Чем час, когда уходит друг.

Ты был всегда, Марандро мой,

В любви бестрепетным и верным!

Но вел тебя в твоем безмерном

Дерзанье к смерти путь прямой.

Ты подвиг смелый совершил,

Врагов дивиться заставляя.

Но, смерть от милой удаляя,

Всей жизни ты ее лишил.

Хлеб кровью тот покрыт… И взгляд

В испуге на него кидаю, —

Его и хлебом не считаю:

В нем яд губительный! в нем яд!

И если все-таки к устам

Его, терзаясь, подниму я, —

То разве лишь для поцелуя: Марандро кровь осталась там.

Сестрица, в страшных муках мать

Скончалась; на своей постели

Отец наш дышит еле-еле,

Мне тоже время умирать.

Нас голод скоро всех убьет…

Но у тебя есть хлеб, сестрица!

Увы! Он мне не пригодится,

Нет, пища в прок мне не пойдет!

Мне голод горло так стеснил,

Что будь тот хлеб водою жидкой, —

И то еда была бы пыткой, —

Ее бы я не проглотил.

Возьми же хлеб, сестра моя;

Чтоб мукой истерзать нас, небо

Послало вдруг довольно хлеба…

В тот самый миг, как умер я.

Падает мертвым.

Вот брат любимый умирает…

Дыханье жизни отошло…

Но зло для нас — еще не зло,

Коль бог е д и н ы м злом карает.

Злой рок беду к беде прибавил,

И стало две беды зараз.

Меня один и тот же час

Вдовой и сиротой оставил…

О вы, лежащие вокруг

Тела! Обоих римлян злоба

Убила, дорогие оба:

Один — мой брат, другой — мой друг.

Гляжу, любви палима жаждой,

На этого и на того.

И мука больше оттого,

Что был душе желанен каждый.

О друг любимый! нежный брат!

К любви я вашей вновь приближусь,

Коль скоро с вами я увижусь,

Попав на небо или в ад.

И будет смерть моя похожа

На смерть обоих мертвецов, —

Кинжал давно уже готов

Меня убить — и голод тоже.

Но все ж скорее сталью грудь

Я поражу, чем съесть посмею

Вот этот хлеб. Косой своею

Смерть не страшит меня ничуть.

Я медлю? стала я трусливой?

Боюсь я? перед чем испуг?

Брат милый мой! мой нежный друг!

Свиданья близок миг счастливый.

Юпитер грозный! Помоги скорее!

Спаси меня от гибели ужасной.

Беги же от меня, беги быстрее! —

Твои старанья будут все напрасны.

О воин храбрый! будь же подобрее,

И не рази той женщины прекрасной!

Жизнь ей дана на благо и на радость…

Убей меня: найду я в смерти сладость…

Нельзя живою женщину оставить…

«Смерть женщинам»! — так решено в Совете…

Но где тот муж, что сможет меч направить

На красоту, когда она в расцвете?

Таким злодейством не хочу ославить

Себя; убить я ни за что на свете

Тебя не мог бы. Тот убить посмеет,

Кто пред тобою не благоговеет.

Учтивость я сочту ль за добродетель,

И жалость эту стану ль прославлять я?

О неба свод высокий, будь свидетель:

За ту и за другую шлю проклятья!

А вот тогда б ты был мне благодетель,

Не знающий греха лицеприятья, —

Когда бы в грудь мою ты смело вдвинул

Клинок и душу из нее бы вынул.

Я, встретив смерть, не ведала б испуга…

А жалостью ты вред и зло приносишь…

Надеюсь все же: моего ты друга

Без погребения теперь не бросишь.

Такая ж мне еще нужна услуга

Для брата бездыханного. Ты спросишь,

Кто их убил? Смерть мужа — это плата

За жизнь мою. Покончил голод брата.

Труда не вижу в том я никакого.

Но на пути, прошу, открой причину,

Которая и друга дорогого

И брата вдруг ускорила кончину.

Не в силах я произнести ни слова…

Ты так слаба? Тебя я не покину.

Ты тело брата поднимай смелее;

Я друга труп возьму — он тяжелее.

Болезнь и Голод! Вы уже привыкли, —

Какой приказ мне дать ни довелось бы. —

Все исполнять, какие б ни возникли

Тут трудности. И ни мольбы, ни просьбы

На вас не действуют. В мои проникли

Все мысли вы вперед. Едва ль пришлось бы

Мне и сейчас вас наставлять упорно,

Что следует вам действовать проворно.

Так волею судеб — а всякий знает,

Что воля та ничем неколебима, —

Указано, что нынче помогает

Война коварным умышленьям Рима.

Своих орлов высоко воздвигает

Вождь Сципион[43], чья мощь необорима.

Но час придет — и помощь окажу я

Слабейшему, а сильного сражу я.

Могуча я, Война. И повсеместно

Меня все матери вслух проклинают…

Но смертным далеко не все известно,

И тайн моих они не понимают.

Мне ж ведомо, что в целом мире тесно

Испанской славе будет! Все ли знают,

Что вражеская покорится банда

Войскам Филиппа, Карла, Фердинанда?[44]

Когда бы Голод, наш соратник главный,

Не доказал, что убивать он может,

Что жителей Нумансии, столь славной,

Рукою жадной сам он уничтожит, —

Тебе бы был союзник полноправный

В Б о л е з н и. Кончить все она поможет

Столь выгодно для римлян, что едва ли

И сами те такого счастья ждали!

Но Голод тощий, поселившись между

Нумансианцами, в такую крайность

Поставил их, что всякую надежду

У бедных отнял даже на случайность.

Там мудреца — не меньше чем невежду —

Небесных знамений необычайность

Совсем смутила… Стан их весь расколот;

Не нужны Риму ни недуг, ни голод.

А бешенство и ярость, партизаны

Войны, у них так плотно угнездились,

Что для себя они теперь тираны,

В братоубийц они переродились.

Поджоги, исступленный гнев и раны

Так в стане осажденных расплодились,

Что Рим уж тем победу добывает,

Что враг его себя же убивает!

Сюда взгляните! — Все дома пылают,

И каждая огнем объята крыша!

Мне чудится, что тысячи вздыхают

Оттуда грудей, и огонь колышат…

Как женщины в смятении взывают

О помощи — и отклика не слышат!..

Бессильна помощь и отца и брата,

Коль пламенем на части плоть разъята.

Бывает так, что на овечье стадо

Волк нападет и некоторых тронет, —

И в ужасе и в хаосе разлада

Оно бежит, но волк его догонит, —

Так женщина среди сплошного ада

Горящих улиц мечется и стонет —

Спасенья нет ей. Нужны ль палачи нам?

Убить всех женщин велено мужчинам.

Своей супруге, ласковой и верной,

Железом грудь супруг ее разрежет;

Свой сын убьет — о случай беспримерный! —

Мать, что его и пестует и нежит…

И с яростью, ни с чем несоразмерной,

Отец нить жизни сына перережет,

И, потрясенный, будет он довольным,

Как милостью небес, убийством вольным.

Ни улицы, ни дома, ни угла нет,

Где не было бы крови или трупа;

К убийству всех, к поджогу так и тянет. —

И все глядит свирепо, дико, тупо…

Сейчас, увидите, на землю грянет

Зубец их башни с верхнего уступа.

Все храмы и дома, что здесь ютятся,

Во прах и пепел вскоре превратятся.

Придите же, смотрите же скорее:

Вот Теоген усердно нож свой точит, —

Жены любимой, милых деток шеи

Он кровью злою сейчас омочит.

Но жизнь постылая еще труднее

Тогда убийце будет. Он захочет

К себе приблизить час конца ужасный,

Избрав путь к смерти, для других опасный.

Итак, идем! Но требую работы

Я тщательной, приказов исполненья

Точнейшего! Направьте все заботы

К тому, чтоб в план не вкрались измененья.

Преодолел в себе любовь отца я.

Кто храбр, свой замысел осуществляет.

О чести мысль, высокая, святая,

О дети, руку эту направляет.

Ужасна пытка дней пережитая,

Но горшую нам рок уготовляет:

Мне долгом предначертано высоким

Стать ныне вашим палачом жестоким.

Сыны мои! Вы римскими рабами

Не будете, а римской силе вражьей

Бахвалиться ни в чем не дам над вами,

Пусть покорить нас им удастся даже.

К свободе путь указан небесами,

Он — человеческой ладони глаже.

Небесным знакам набожно поверьте,

Что путь для нас — отдаться в руки смерти.

Тебе ж, супруга милая, доставит

Смерть избавленье. — Римлянам развратным

Супруг твой радости не предоставит

Супруги телом любоваться статным.

От этой муки меч тебя избавит.

Корыстный враг со жребием превратным

Сам встретится. Давно в нас мысль окрепла

От города оставить груды пепла.

Я первый высказал, что справедливость

И честь велят свести нам с жизнью счеты, —

Не ждать, чтоб римлян дерзкая кичливость

Нас обрекла на ужасы их гнета, —

Мне можно ль в смерти выказать трусливость,

В ней быть последним? Сыну — тоже?

Что ты,

Супруг мой!.. Я б судьбу благославляла,

Когда бы жизнь она нам оставляла, —

Но выход нам не выискать искусный;

Нам близкой гибелью грозят тираны…

Так слаще, чем от римской стали гнусной,

Смерть от тобою нанесенной раны.

Сверши же долг торжественный и грустный!

Прошу тебя, в святилище Дианы

Пойдем, мои друг,[45] и в этом строгом храме

Железом нас пронзи и ввергни в пламя.

Здесь мешкая, пыл жертвенный остудим.

Умрем скорей, отбросим страх и жалость.

Что плачешь, мать? Куда ж идти мы будем?

Я с ног валюсь… Повремени же малость.

Ужель сейчас еды мы не добудем?

От голода я чувствую усталость.

Пойди ко мне на ручки. Будешь слушать?

Тебе я — хочешь? — смерти дам покушать.

Куда б нам, Сервий, убежать?

Я думаю, тебе виднее.

Да ну же, двигайся скорее,

Иначе нам несдобровать.

За нами гонятся поспешно,

Настигнут нас, мечи воткнут!

Быстрее нас они бегут,

И нам не ускользнуть, конечно.

Куда бы спрятаться, куда?

Опасность близкая смущает.

Отец мой башню защищает,

Так, думаю, бежать туда.

Ты, друг, беги туда, пожалуй,

Один, а я не побегу.

От голода я не могу

Ни шагу сделать. Путь немалый!

Не можешь?

Еле на ногах

Держусь.

Плохая ты опора!

Покончат здесь с тобою скоро

Иль голод, или меч, иль страх.

Да, тут нетрудно умереть,

Со всех сторон грозят увечья!

Прощай! Ни угодить под меч я

Не собираюсь, ни сгореть.

Кровь тела моего, что здесь я пролил, —

Кровь дочери и двух малюток милых;

Рука, которой я убить позволил,

Вняв зову доблестей, душе постылых;

Рок, что меня так тяжко обездолил,

Ты, небо непреклонное, — вы в силах

Меня от жизни горестной избавить

И скорой смерти мне почет доставить.

Нумансианцы храбрые, сочтите,

Что перед вами — римлянин презренный…

И родины обиду отомстите,

Проливши кровь вот этой плоти бренной.

Из двух мечей моих один примите

За вызов, что бросает враг надменный.

Окончив дни мои в пылу сраженья,

Я чувствовать не буду униженья.

А жалкий труп, покинутый отрадным

Дыханьем жизни, други, тотчас бросьте

В большой костер; пускай в огне громадном

Горячим пеплом станут эти кости.

Итак, за дело! Жду с волненьем жадным…

Сердца друзей сердцами полных злости

Врагов смените. — Любо вам решенье

Меня обречь на жертвоприношенье?

О Теоген, кого ты призываешь?

Зачем о смерти редкостной хлопочешь?

Кровавых дел позором покрываешь

Ты родину! Своих друзей порочишь!

Нумансианец! Что ж ты забываешь

Про меч свой? Страх берет? Или не хочешь?

Знай, римлянин стоит перед тобою:

Бери же меч, приготовляйся к бою.

Такой вот способ смерти изберу я,

Лишь он один приемлем и прекрасен.

Судьба, беду нам за бедой даруя,

Нас на него толкает; я согласен.

Пойдем же, друг, на площадь. Там, пируя,

Горит костер; он стал не безопасен,

Но в нем спасенье. — Победитель может

Предать огню того, кого уложит.

Отлично, друг. Пора! Приходят сроки,

И умереть исполнился я жаждой.

Убьет нас меч или огонь жестокий, —

Провижу нашу славу в смерти каждой.

Но если я теперь не ошибаюсь,

И ложными нельзя назвать те знаки,

Что нам поведали о состоянье

Нумансии, — моленья, шум и стоны,

И в ясном небе столб огня высокий, —

То сразу возникает подозренье,

Что бешенство и варварская ярость

Врагов на них самих оборотилась. —

Не видим больше мы людей на стенах,

Нет часовых обычной переклички;

Весь лагерь так ведет себя спокойно,

Как если б жил в ненарушимом мире

Свирепый враг, войны не объявляя.

Все скоро с достоверностью узнаешь.