ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Конец приключений в монастыре. – Как Жюстине удалось покинуть его. – Постоялый двор, который путникам лучше обходить стороной

Выслушанная повесть не только не утихомирила возбужденное общество, как на то надеялся Северино, но, напротив, настолько вскружила головы, что было решено немедленно поменять предметы распутства.

– Оставим только шестерых женщин, – подал голос Амбруаз, – остальных заменим мальчиками. Мне надоело в течение целых четырех часов видеть лишь грязные влагалища и растрепанные груди, между тем как у нас достаточно красивых ганимедов.

– Хорошо сказано, – одобрил Северино, взбесившийся фаллос которого торчал на шесть дюймов выше стола. – Пусть приведут поскорее шестерых мальчиков, а из девиц оставим Жюстину, Октавию и этих четверых красоток, которые в настоящий момент ублажают нашего Жерома.

На сцене произошли изменения; появились юноши, и наши монахи стали заниматься содомией, а девушки служили только объектом жестоких утех.

– Черт возьми! – воскликнул вдруг Амбруаз, извлекая свой возбужденный орган из зада очаровательного тринадцатилетнего педераста. – Даже не знаю, что бы такое придумать, что сотворить в моем безумном состоянии. У меня все чаще случаются приступы гнева при виде этой девчонки, – продолжал он, указывая на Октавию. – Мы не один раз реформировали новеньких в самый первый день, как они здесь появлялись. Мы ждем пополнения: на этой неделе мы примем еще двух или трех, которые гораздо лучше, чем она. Кстати, есть одно семнадцатилетнее создание, не уступающее грациям, которое мне показалось бесподобным. Поэтому предлагаю отделаться от этой потаскушки. Мы все ее сношали, нет среди нас ни одного, кто не совал бы ей член во влагалище, в задницу или в рот, так что ничего нового она нам не предложит, и потом…

– Я не согласен, – прервал его Жером, – не все так быстро устают, как Амбруаз; с этой девчонкой мы еще можем вкусить тысячу удовольствий, одно пикантнее другого. Давайте мучить ее, терзать – это будет правильно, но убивать ее рано.

– Ладно, – проворчал Амбруаз, яростно глядя на бедняжку, стиснув ее шею ногами, – тогда я предлагаю поступить с ней следующим образом, если общество со мной не согласно: пусть тот, кто не хочет испражниться, представит к ее горлу нож и без предупреждения колет ее, если она не проглотит дерьма всех остальных.

– Чудесно… восхитительно! – закричали Сильвестр и Северино.

– Вот за это я и люблю Амбруаза, – заметил Антонин. – Я уж и не помню, как давно кончаю только благодаря идеям этого мерзавца. А что будет с теми, кто облегчится?

– Жюстина, – предложил Амбруаз, – вычистит им задницу языком, другая девица возьмет набалдашник кого-нибудь из наших долбильщиков и будет вставлять его по очереди им в зад, тем временем один гитон[42] должен сосать им член, другой – пускать в рот газы.

– И на этом все кончится? – спросил Сильвестр. – Клянусь своим задом, сожрать пять порций дерьма – не такое уж большое наказание! Я, например, съедаю дюжину для собственного удовольствия.

– Нет, нет, – вставил Северино, – на этом дело не кончится: после того, как облегчившемуся монаху прочистят задницу членом, он получит право избить жертву до крови.

– В добрый час, – сказал Амбруаз, – при этом условии я согласен, но без этого ни за что.

Предложенные мерзости начались и скоро достигли апогея. Юный возраст и красота девочки еще больше разжигали пыл негодяев, и пресыщение, но вовсе не милосердие, позволившее ей, наконец, добраться до своей комнаты, подарило бедняжке, по крайней мере на несколько часов, отдых, в котором она так нуждалась.

Жюстина, которая очень близко сдружилась с этой очаровательной девушкой и очень хотела, чтобы та заняла в ее сердце место Омфалы, старалась сделаться ее наставницей, однако в ту ночь Северино пожелал иметь нашу героиню в своей постели. Мы уже упоминали, что чувствительная Жюстина имела несчастье возбуждать желания этого содомита сильнее, нежели остальные девушки, и вот уже месяц, как она почти каждую ночь спала в его келье: немногих женщин он сношал в зад с таким усердием и постоянством; он решительно отдавал ей предпочтение в смысле формы ягодиц, температуры и узости ануса – что еще нужно поклоннику содомии? Но на этот раз распутник был утомлен чрезвычайно и нуждался в экспериментах. Очевидно, боясь, что не сможет причинить достаточно страданий чудовищным орудием, которым одарила его природа, он вознамерился содомировать Жюстину искусственным фаллосом двенадцати дюймов в длину и семи в окружности. Бедная девушка перепугалась и начала возражать, ответом ей были угрозы и удары, и она подставила свой зад. За несколько сильных толчков инструмент вошел далеко вглубь. Жюстина истошно закричала, монах позабавился, затем, после еще нескольких движений взад-вперед, неожиданно извлек годмише[43] и сам внедрился в подготовленное отверстие. Вот уж действительно необычный каприз! Не правда ли, что у мужчин обыкновенно совсем противоположные желания?

Наутро, немного посвежевший, он захотел испытать другое приспособление для пытки. Он показал Жюстине орудие, более впечатляющее, чем использовал накануне. Это была пустотелая штука, снабженная поршнем, выталкивающим воду с невероятной скоростью через отверстие, которое создавало струю более двух дюймов в окружности. Сам инструмент имел девять дюймов в обхвате и шестнадцать в длину. Северино набрал в него очень горячей воды и приготовился затолкнуть его внутрь. В ужасе от предстоящего опыта, Жюстина бросилась к его ногам просить пощады, но монах пребывал в одном из тех энергетических состояний, когда человек глух к голосу жалости, когда страсти, более красноречивые, заглушают его и порождают весьма опасную жестокость. Северино с гневом пригрозил ей, Жюстина, трясясь всем телом, изготовилась. Коварная машина погрузилась на две трети, и вызванный ею разрыв в сочетании с очень высокой температурой едва не лишил ее чувств. В это время настоятель не переставал осыпать оскорблениями и ударами дежурную девушку, которая возбуждала его, натирая ему член о ягодицы своей подруги. Через четверть часа таких упражнений, причинявших Жюстине невыносимую боль, поршень сработал и выбросил струю почти кипящей воды в самую глубь ее влагалища. Жюстина потеряла сознание; Северино пришел в восторг и быстро совершил с бесчувственной девушкой акт содомии; потом ущипнул ее грудь, чтобы привести ее в чувство; наконец она открыла глаза.

– Что это с тобой? – поинтересовался монах. – Ничего особенного не произошло: иногда мы еще и не так обращаемся с вашими прелестями. Скажем, пучок колючек, черт меня побери! Хорошо посыпанный перцем, смоченный уксусом; его заталкивают во влагалище кончиком ножа – самое лучшее средство, чтобы разогреть вашу пещерку. При первой твоей оплошности ты это испытаешь сама, – прибавил злодей и кончил при этой мысли в прелестный зад своей жертвы. – Не сомневайся, шлюха! Ты это испытаешь, а может быть, чего-нибудь и похуже; не пройдет и двух месяцев, как ты познаешь это.

Наконец наступило утро, и Жюстину отпустили.

Она застала свою новую подругу всю в слезах и постаралась как можно лучше успокоить ее; но не так-то просто смириться с таким жестоким поворотом судьбы. У Октавии были неистребимые запасы добродетельности, чувствительности и религиозности, и от этого ей было еще горше. Однако встретив родственную душу, она скоро завязала с нашей отзывчивой сиротой самую тесную дружбу, и обе нашли в ней силы противостоять общим несчастьям.

Но обреченная Октавия недолго наслаждалась этими нежными отношениями. Не зря было сказано Жюстине, что срок пребывания в монастыре нисколько не влияет на реформацию, что это диктуется капризом монахов или какими-то другими соображениями, так что реформировать жертву могли и через неделю и по истечении двадцати лет. Октавия находилась в обители только два месяца, когда Жером объявил ей о близкой реформации, хотя именно он имел к ней самое сильное влечение, с ним она спала чаще всего и провела в его келье ночь даже накануне ужасного события. Она была обречена не одна: дивное создание двадцати трех лет от роду, жившая в монастыре с самого рождения, девушка выше всяких похвал, чей нежный и отзывчивый характер как нельзя лучше соответствовал ее романтической внешности, которую подарила ей природа, – одним словом, настоящий ангел, – была замучена в тот же день, и вопреки обычаю монахи решили убить их вместе. Эту восхитительную девушку, отцом которой, как поговаривали, был Сильвестр, звали Мариетта. Грандиозные приготовления предшествовали этой кровавой церемонии, и поскольку наша героиня к своему несчастью была назначена присутствовать в числе почетных приглашенных, читатель не осудит нас за то, что мы в последний раз опишем чудовищное поведение монахов во время оргии.

Легко догадаться, что выбор Жюстины был обусловлен их изощренной жестокостью. Они знали исключительную ее чувствительность, знали, что она – близкая подруга Октавии: что еще требовалось, чтобы выбор пал на нее? Точно так же поступили с девушкой по имени Флер д'Эпин, красивой, нежной, двадцатилетнего возраста и самой преданной подругой Мариетты: она тоже должна была присутствовать на этом погребальном празднестве. Все эти детали лучше всего характеризуют порочную душу наших злодеев, поэтому мы не могли опустить их.

Десять других женщин от пятнадцати до двадцати пяти лет и красоты неописуемой, шестеро юных педерастов, подобранных по признаку изящества из возрастной группы от тринадцати до пятнадцати, шесть двадцати-двадцатипятилетних долбильщиков, отличавшихся необыкновенной толщиной или длиной членов, наконец, три дуэньи возрастом от тридцати до сорока лет для различных услуг – такие предметы предназначались для адской церемонии жертвоприношения.

Ужин, как известно, происходил в подвале рядом с темницей, где уже были заперты жертвы. Собираться начали с наступлением темноты, однако обычай требовал в таких случаях, чтобы каждый монах провел один час в своей келье в обществе двух девушек или двух мальчиков из числа приглашенных, и для этого Сильвестр, отец одной из жертв, пожелал уединиться с Жюстиной и другой девушкой из того же класса, Авророй, почти столь же очаровательной, как наша героиня.

Мы немного расскажем о церемониях, предшествовавших главному событию.

Монах, погрузившись в глубокое кресло, с расстегнутыми панталонами, а чаще всего совершенно голый от пояса и ниже, добродушно выслушивал одну из девушек, которая должна была приблизиться к нему с розгами в руках и примерно с такими словами:

– Итак, ты все решил, злодей! Ты собираешься запятнать себя самым ужасным из преступлений – убийством?

– Надеюсь на это.

– О чудовище! Неужели никакие советы, никакие предостережения людские и небесные не могут отвратить тебя от этого ужаса?

– Нет ни человеческой, ни небесной силы, которая была бы способна остановить меня.

– А как же Бог, который все видит?

– Я смеюсь над Богом.

– А ад, который тебя ожидает?

– Я не боюсь ада.

– Но люди, которые когда-нибудь разоблачат твои злодеяния?

– Я плевал на людей и на их мнения; я думаю только о пороке, люблю только порок, дышу только ради порока, и один порок сопутствует мне в жизни.

Затем следовало покрасочнее описать суть злодеяния вместе с его подробностями и его последствиями и в конце концов воскликнуть (в данном случае эти слова были обращены к Сильвестру, и произносила их Жюстина):

– О, несчастный! Неужели ты забыл, что речь идет о твоей дочери, что это ее ты хочешь уничтожить – такое прелестное создание, кровь и плоть твою?

– Эти узы ничего не значат для меня, скорее, они еще больше подвигают меня на этот поступок; я бы хотел чтобы была еще ближе, еще красивее, еще нежнее и т.д.

Тогда обе женщины хватали злодея; одна держала его, другая порола изо всех сил; они менялись местами и не переставали поносить пациента оскорблениями и упреками, смысл которых зависел от преступления, задуманного им. Когда он начинал истекать кровью, они по очереди опускались на колени перед его фаллосом и брали его в рот, стараясь вдохнуть в него силы. Затем монах заставлял их раздеться и приступал к всевозможным гнусностям и издевательствам, но при одном условии: на теле девушек не должно было оставаться следов, чтобы на церемонию они явились в подобающем виде.

Сильвестр в точности исполнил все, что было описано выше, и, завершая предварительные процедуры, он свалил Аврору и Жюстину, связал их вместе и некоторое время сношал обеих в вагину. После чего похлопал их по ягодицам, похлестал по щекам, приказал облобызать свой зад и облизать заднее отверстие в знак их глубокого почтения; распалив себя таким способом и предвкушая высшее наслаждение от предстоящего детоубийства, он спустился в подвал, опираясь на девушек, которые, как того требовали правила, должны были исполнять при нем обязанности дежурных.

Все уже были в сборе, Сильвестр пришел последним. Обе жертвы, облаченные в черный креп с кипарисовым венком на голове, стояли рядом на пьедестале, возвышавшемся до уровня стола. Октавия стояла к обществу лицом, Мариетта – задом; их креповые одеяния были подняты до пояса и позволяли видеть соответствующие места. Женщины выстроились в одну шеренгу, две группы мужчин встали по другую строну, монахи остались в середине, а трое дуэний окружили жертвы. Сильвестр поднялся на трибуну перед пьедесталом и произнес следующую речь:

– Если и есть что-то святое в природе, друзья мои, так это, без сомнения, неписанное право распоряжаться существами, себе подобными, которое она предоставляет человеку. Убийство же есть первейший из законов природы, непостижимой для глупцов, но понятной для таких философов, как мы; именно через посредство убийства она каждодневно вступает в свои права, которые отнимает у нее принцип размножения; без убийств, частных или политических, мир был бы населен до такой степени, что жить в нем стало бы невозможно. И уж, конечно, когда убийство становится удовольствием, как в нашем случае, не совершить его было бы просто непростительно. Может ли быть что-нибудь приятнее, чем избавиться от женщины, которой вы долгое время наслаждались? Какой это дивный способ усладить свои прихоти и вкусы! Какое это пиршество для тела и души! Посмотрите на этот зад, – продолжал оратор, указывая на Мариетту, – этот зад, который так долго служил нашим удовольствиям; посмотрите на эту вагину, – он указал на Октавию, – которая, хотя появилась здесь недавно, не меньше служила утехой для наших членов! Так не пора ли отправить сегодня эти столь презренные предметы, в лоно небытия, из которого они и вышли только для нашего наслаждения? О, друзья мои! Какое это блаженство! Через несколько часов земля примет эту гнусную плоть, которая больше не будет отвращать наши пресыщенные желания, оскорблять наш взор… Через несколько часов этих ничтожеств не будет, и даже воспоминания о них не останется, разве что мы будем вспоминать обеих в предсмертных муках. Одна из них, Октавия – красивая, нежная, робкая, добродетельная, честная и чувствительная, – обладала самым роскошным на свете телом, до была мало соблазнительна; она так и не рассталась со своей природной гордостью, и вы прекрасно помните, как совсем недавно вам приходилось назначать ей самые разные наказания, предусмотренные вашими правилами за проступки, которые она совершала постоянно. Она не могла скрывать свое отвращение к вашим привычкам, свой ужас перед вашими священными обычаями, свою ненависть к вашим уважаемым персонам; вы знаете, как она, верная своим ужасным религиозным принципам, часто обращалась к своему Богу, даже в моменты, когда служила вашим утехам. Мне известно, что такие случаи замечал Жером; он любил ее задницу и пользовался ею почти каждый день, хотя Жером больше не питает к ней ничего, хотя ее ротик стал его единственным прибежищем по причине ее дебильности, вы знаете, что он, соблазненный великолепными ягодицами этой девицы, содомировал ее более двадцати раз. Между тем приговор вынесен именно по просьбе самого Жерома, и ему принадлежит право – думаю вы с этим согласитесь – быть первым и самым рьяным палачом Октавии. Посмотрите, друзья мои, посмотрите внимательно, какими жадными глазами он ее сверлит – не напоминает ли он льва, подстерегающего вкусного ягненка? Ах, блаженные плоды пресыщения! Вы размягчаете пружины души и в то же время порождаете самые сладостные ощущения распутства! Рядом с красавицей Октанией вы видите Мариетту; ягодицы, которые она демонстрирует, долго воспламеняли ваши желания; нет ни одного сладострастного эпизода на свете, который вы бы с ней не испробовали. О, природа! Позволь мне пролить здесь несколько слезинок…

Шутник сделал вид, будто всплакнул, и продолжал:

– Я чувствую в себе твой шепот – не зря же я являюсь отцом. Но все сентименты должны погаснуть на этой кафедре истины и справедливости, и только истина должна вещать устами оратора. Сколько пороков примешано к добродетелям Мариетты! Она смеялась над вами, она презирала ваши взгляды и ваши нравы; связавшись с недотрогами из сераля, она пыталась познать и даже проповедовать религию, о которой мы не говорили ей ни слова, о которой она услышала со слов набожных ослушниц. Мариетте недоставало усердия в ее службе, ее приходилось все время понукать, но сама она была на редкость недогадлива. Немногих девиц наказывали чаще, чем Мариетту, и, несмотря на мое к ней расположение, вы знаете, сколько раз, закрывая глаза на факты, я сам вступался за нее. И я сам прошу теперь ее смерти, ее выбрали по моему предложению, и я хочу, чтобы она умирала в ужасных муках. Примите мой план, и вы убедитесь, что ни одна наша жертва до сих пор так не страдала.