– Скоро ты ее увидишь, – сказал я. – Мне показалось, что лучше спрятать ее в надежное место. Сейчас едем в деревню, она нас ждет.

Сначала такая предосторожность вызвала у Вероники беспокойство, и я успокоил ее. Но можете представить себе сами, что с ней было, когда она услышала от Лауренсии о том, как, ее похитили, и о том, как с ней обращалась Клементия в моем замке.

– Ах, негодяй! Ты обманул меня! – гневно бросила она мне в лицо.

– Нисколько, ведь я ничего тебе не обещал. Твоя сестра вызвала во мне такое же желание, как и ты, и я захотел насладиться обеими, или вернее всеми троими, мой ангел, потому что теперь уже не стоит скрывать or Тебя, что Камилла также была моей добычей.

– А ты посмел внушить мне мысль убить ее… О чудовище!

Затем пошли слезы, вопли отчаяния, но я спокойно приступил к наслаждениям. Обе очаровательные девочки вместе удовлетворили мою похоть, обе умилостивили мои страсти, все без исключения – задница, влагалище, рот, груди, подмышки – везде я получил удовольствие, все эти места я осквернил; в обеих я обнаружил не меньше прелестей, чем в старшей сестре. А ягодицы Вероники затмили все, что я до тех пор видел в этом роде – невозможно было иметь более роскошного зада, более прекрасной груди! К сожалению, увлечение мое продолжалось всего три дня: насытившись этими восхитительными созданиями, я уже стал думать о том, как их уничтожить. Но сделать это надо было самым жестоким способом: чем больше удовольствия они мне доставили, тем сильнее я хотел подвергнуть их тела физическим страданиям и еще хотел, чтобы это выглядело как можно отвратительнее. Что же придумать? Я все испробовал, все испытал, я бы рассмеялся в лицо самым знаменитым палачам на свете, вздумай они предложить мне пытку, которая была бы мне неизвестна. И вот до чего дошло в конце концов мое изощренное воображение. Я потратил пятьдесят тысяч франков, украденных Вероникой у своих несчастных родителей, на изготовление машины, которую опишу вам подробнее.

Обе сестрицы, совершенно голые, были облачены в нечто, похожее на кольчугу с пружинами, которая удерживала их на небольшом деревянном табурете, утыканном шипами, которые приводились в действие по мере надобности. Девушки сидели на расстоянии восьми футов друг от друга, между ними стоял стол, уставленный самыми аппетитными блюдами – это была единственная пища, которую они перед собой видели. Но чтобы добраться до нее, надо было протянуть руку, и весь фокус заключался в том, что здесь начиналась первая пытка, которая мешала дотянуться до стола. 3-чтсм следовала другая, еще более болезненная: вытягивая руку. любая из несчастных приводила в действие четыре тысячи стальных игл, которые начинали рвать, колоть, терзать обеих. Таким образом жертвы могли утолить голод, который их пожирал, только убивая друг друга. Они пробыли целую неделю в таком ужасном состоянии, и каждый день я наблюдал за пыткой в течение восьми часов, забавляясь содомией на их глазах с самыми лучшими образчиками из моего сераля. Никогда в жизни я не получал столь острого удовольствия, невозможно рассказать обо всем, что я ощущал при виде этой сцены, скажу лишь, что обычно я извергался по четыре-пять раз за сеанс.

– Черт побери! Я могу в это поверить, – перебил Северино, сопроводив свое восклицание обильным излиянием в зад одной из самых красивых девушек, присутствующих на ужине. – Да, разрази меня гром! Я верю в это, ибо живо представил себе эту потрясающую сцену, и наш собрат Жером должен был испытать необыкновенное удовольствие, если судить по тому, которое я получил, слушая его рассказ.

– Нам необходимо завести себе такую машину, – сказал Амбруаз, который понуждал Жюстину ласкать себя, – и я хочу заявить, что первой я посажу на нее вот эту девку.

– Продолжай, продолжай, Жером, – сказал Сильвестр, демонстрируя свой орган, твердый как железный стержень, – иначе ты заставишь нас всех кончить, если мы еще немного задержимся на этой восхитительной мысли.

– Во время моих многочисленных поездок в Мессину, – возобновил повествование Жером, – я познакомился с нашими любезными коллегами-бенедиктинцами из знаменитого аббатства Святого Николая Ассенского; они великодушно пригласили меня в свой дом и сад, и за обедом я встретился с отцом Бонифацио из Болоньи, одним из самых блестящих либертенов, каких я знал в своей жизни. Сходство наших характеров близко сдружило нас, и мы поведали друг другу множество занимательных вещей.

– Вы думаете, Жером, – сказал он мне однажды, – что мы лишены здесь удовольствий, которыми вволю наслаждаются светские люди. Нет, мой друг, если так, то вы сильно ошибаетесь… Если бы вы были членом ордена, я мог бы раскрыть вам его секреты, впрочем, при вашем богатстве, вступить в него легче легкого.

– Но как быть с земельными владениями, которые я приобрел на вашем острове?

– Это еще одна причина для вашего вступления, – заверил меня Бонифацио. – Ваши владения останутся при вас, и вас примут с распростертыми объятиями и сразу посвятят во все тайны ордена.

Эта идея захватила меня необыкновенно. Гарантия удовлетворить и увеличить мои пороки под маской религиозности, надежда, о которой также намекнул мне Бонифацио, сделаться высшим посредником между человеком и его придуманным Богом, еще более сладостная надежда осквернять гнусную исповедь, чтобы безнаказанно обкрадывать стариков и старух и срывать цветы невинности у молодых – все это возбуждало меня несказанно, и через восемь дней после этого разговора я имел честь надеть на себя монашескую сбрую и оказаться причастным ко всем утехам этих распутников. Вы не поверите, друзья мои, но уважение и почтение к духовенству в этой стране совсем не такое, как во Франции: не было в Мессине ни одной семьи, чьи секреты не знали бы и чьим доверием не пользовались эти мерзавцы! Поэтому нетрудно догадаться, как они распоряжались и тем и другим. Что же касается внутренних мер предосторожности, разумеется, они были столь же строги у бенедиктинцев Святого Николая Ассенского, что и ваши.

В громадных подземельях, известных лишь самым почетным членам ордена, можно было найти в изобилии все, что могли предложить Италия, Греция и Сицилия самого прекрасного материала в смысле юношей и девиц; как и здесь, там торжествовал инцест, я видел монахов, которые сношали уже пятое свое поколение после того, как насладились четырьмя предыдущими. Единственная разница между теми отшельниками и вами заключается в том, что они даже не давали себе труда скрывать сокровища в своем огромном склепе и никогда туда не спускались. Образцы того, что они скопили, были выставлены в миниатюре в тайном кабинете их апартаментов, куда по первому сигналу доставляли все, чего требовали их фаллосы, таким образом не было ни единой минуты, когда бы они не наслаждались или великолепной кухней или восхитительными предметами, населявшими их сераль. Что же касательно до их извращенных прихотей, они были так же необычны, как и ваши, и оказавшись в вашей обители, эти достойные люди убедили бы вас в том, что всюду, где религия питает распутство, его плоды всегда одинаково сладки.

Самая необычная страсть, которую я обнаружил в среде этих вдовствующих монахов, была у дома Хризостома, настоятеля монастыря. Он мог насладиться только отравленной девушкой: он содомировал ее во время жестоких предсмертных конвульсий, в то время как двое мужчин по очереди прочищали ему задницу и пороли его. Если девица не испускала дух во время операции, он закалывал ее кинжалом во время оргазма. Если она умирала долго, он дожидался ее последнего вздоха, чтобы наполнить ее зад спермой.

С этими святыми отцами я окончательно развратился и укоренился в своих принципах да так, что с тех пор ничто иное не смогло бы возбудить меня.

– Друг мой, – сказал я как-то раз Бонифацио года через два такой эпикурейской жизни, – все, что мы делаем, бесспорно очень приятно, но предметы, которыми мы наслаждаемся, попали сюда благодаря силе, и признаться, в таком качестве они возбуждают меня меньше, чем если бы достались мне посредством искусства или хитрости. Я в достаточной мере проникся твоими привычками и теперь для осуществления моих планов мне не хватает лишь священного трибунала исповеди. Обещаю тебе, что очень скоро буду заседать в нем, как ты мне и предрекал. Эта мысль захватила меня безумно, просто невероятно, до такой степени я рассчитываю на то, что принесет мне эта новая должность, на которой я смогу тешить одновременно и мою алчность и мою развращенность.

– Хорошо, – сказал Бонифацио, – нет ничего проще. Спустя неделю он вручил мне ключ от исповедальни часовни Богоматери и прибавил:

– Ступайте, счастливейший из смертных, вот сладострастный будуар, куда вы так стремились: пользуйтесь им всласть, оскверните здесь по меньшей мере столько нежных предметов, сколько я испортил за восемь лет, чтобы я не жалел о том, что привел вас сюда.

Эта новая ступень привела меня в такой восторг, что я не спал всю ночь. На следующий день, с рассветом, я был на месте, и поскольку как раз были пасхальные праздники, утро мое прошло не так плохо. Не буду докучать вам всей чепухой, которая обрушилась на меня потоком, расскажу лишь о девице четырнадцати лет по имени Фрозина из благородной семьи с таким очаровательным личиком, что она скрывала его под вуалью, чтобы избежать любопытных взглядов толпы. Фрозина раскрылась передо мной со всем пылом своего возраста. Ее сердце до сих пор молчало, хотя ни одна девушка в Мессине не имела столько обожателей, однако ее темперамент уже давал себя знать. Своими ловкими вопросами я подвинул ее юную и наивную душу к тому, чего она не ведала.

– Вы страдаете, милое дитя, – говорил я с участием, – я вижу это, но вы сами виноваты: целомудрие не требует того, чтобы вы пожертвовали ради него своей природой; ваши родители обманывают вас насчет аскетизма добродетели. Они изображают ее жестоким и несправедливым образом. Подумайте сами, как можете вы оскорбить природу, которая вас сотворила и внушила вам страстные желания, если уступите ей? Все здесь зависит от вашего выбора: если он окажется правильным, вам не в чем будет каяться. Я предлагаю вам и свои советы и свои услуги, но это надо хранить в Тайне, ибо не всем приходящим исповедаться я оказываю такую честь, и ревность, которая может появиться у них, вас погубит. Приходите завтра ровно в полдень в эту часовню, я проведу вас к себе и уверяю, – что вы уйдете счастливой и успокоенной. Только избавьтесь от этой докучливой дуэньи, которая ходит за вами по пятам, и приходите одна; скажите, что я жду вас для набожной беседы, и пусть она придет за вами в два часа.

Фрозина согласилась и дала мне слово. Она его сдержала, и вот, что я предпринял, чтобы покорить это юное создание и чтобы не дать ей возможности вернуться в семью.

Сразу после этого разговора я уехал из Мессины; я прибыл в свой замок, сказав в монастыре, что вынужден отлучиться на несколько дней по неотложным делам. Меня заменила Клементия, она же должна была встретить Фрозину, затем неназойливо склонить ее к поездке в деревню. После этого благодаря заботам Бонифацио, которому я способствовал в его делах, чтобы заручиться его помощью в моих, – так вот, благодаря его дружескому участию слух о похищении Фрозины должен был разнестись по всему городу. Затем родители девочки должны были получить от дочери поддельное письмо, в котором она уведомляет, что один знатный сеньор из Флоренции, который давно преследует девушку, посадил ее насильно на борт фелюги, которая поспешно отплыла от берега, что этот господин взял ее в жены, и поскольку в этом не было ничего обидного для ее чести, она согласилась и теперь просит родителей не чинить никаких препятствий, и что она напишет им подробнее, когда устроится окончательно.

Какой-то бог покровительствует похотливым хитрецам, природа благоволит к ним и защищает их, поэтому их планы чаще всего удаются, но осмелюсь утверждать, что из всех хитростей такого рода ни одна не удалась в полной мере. Фрозина прибыла в мои владения на следующий день после того, как я назначил ей встречу в часовне, и в тот же вечер она стала жертвой моего распутства. И как же был я удивлен, обнаружив, что несмотря на прелестнейшее в мире личико, Фрозина обладала весьма скромными прелестями! Ни разу в жизни я не видел более худого зада, более смуглой кожи, к тому же никакого намека на грудь, да еще уродливое и расположенное не на месте влагалище. Соблазненный красивой внешностью, я все-таки совокупился с ней, правда, обращался при этом очень грубо: кому нравится оставаться в дураках? Фрозина поняла свою ошибку и горько ее оплакивала, когда Клементия бросила ее в темницу – с тем, чтобы спрятать ее от возможных поисков и чтобы сделать ее еще несчастнее, так как я по своему обыкновению не очень церемонился с ней во время утех.

Бонифацио остался весьма доволен успехом нашего предприятия, но захотел в свою очередь воспользоваться его плодами. Напрасно я говорил ему. что предмет не стоит таких трудов: очарованный знатностью и лицом Фрозины, он пожелал убедиться сам и, разумеется, я не мог помешать ему.

– Это будет случай, – сказал мне Бонифацио, – оказать любезность Хризостому, нашему настоятелю. Мы с ним в очень дружеских отношениях, я рассказал ему о твоем удачном приключении и уверен, что он с удовольствием примет в нем участие.

– Ну что ж, – ответил я – привычки, вкусы и характер отца Хризостома мне нравятся, и я всегда рад услужить ему.

Мы приехали ко мне; мой сераль никогда не бездействовал и на этот раз тоже сполна удовлетворил жадную похоть моих собратьев, которые вместе со мной совершили там немало жестокостей.

Вам уже известна страсть Хризостома, прихоти Бонифацио были не менее необычны: он любил вырывать зубы, иногда он сношал жертву в зад, пока мы занимались этим, потом рвал зубы сам, а мы занимались содомией. Оба вволю потешились с Фрозиной, и когда она потеряла все тридцать два прекрасных зуба, которыми одарила ее природа, настоятель пожелал убить ее своим способом. Несчастную заставили проглотить сулемы вместе с царской водкой, и ее страдания и конвульсии были настолько сильны, что не было никакой возможности удержать ее с тем, чтобы насладиться ею. Тем не менее Хризостом своего добился, и его наслаждение было ознаменовано необыкновенным разгулом. Мы захотели последовать его примеру и убедились, что не существует в разврате ничего более пикантного, чем способ наслаждения, который предпочитал Хризостом. В этом нет ничего удивительного: в такие моменты в женщине сокращается каждая мышца, она испытывает столь мощные ощущения, что они электризуют вас даже помимо вашей воли.

– Жюстина! – вскричал Клемент, перебивая своего собрата. – Вы слышите: Хризостом рассуждал точно так же, как я. Лучший способ возбуждения всех чувств заключается в том, чтобы вызвать в предмете наслаждения как можно более сильные ощущения.

– Но кто в этом сомневается? – заметил Северино. – Неужели ради этого стоило прерывать Жерома?

– Самое интересное в том, – продолжал рассказчик, – что никто на свете не был уверен в этом так, как Хризостом, и никто так часто и так успешно не использовал это на практике. Фрозина скончалась в этих муках в тот момент, когда член Бонифацио находился в ее анусе, член

Хризостома – во влагалище, а мой – у нее подмышкой. И это была не единственная наша жертва в тот вечер. Мы расправились таким образом с шестью обитательницами сераля: трое содрогались в предсмертных муках, и мы снова сношали каждую в вагину, в зад и в рот. После девушек мы попробовали юношей и тем восстановили свои силы.

Наши оргии прерывались философскими беседами: какникак мы творили жуткие дела и подсознательно пытались оправдать их, и более других в этом преуспел Хризостом. Однажды он прочитал нам следующую лекцию.

– Просто удивительно, что люди по своей глупости придают какое-то значение морали; я, например, ни разу не ощутил в ней какой-нибудь потребности: порок опасен только тем, что он не является всеобщим. Никому не понравится соседство заразного больного, потому что все боятся заразится, но когда человек заболел сам, бояться ему уже нечего. Среди членов абсолютно порочного общества не было бы никаких недомолвок, все были бы развращены в одинаковой степени и без опаски общались бы друг с другом. В таком случае опасной станет добродетель: перестав быть общепринятой привычкой, она сделается заразной и вредной. Только такой переход от одного состояния к другому может иметь определенные неудобства, потому что люди остаются прежними. Зато совершенно безразлично – быть добрым или злым, поскольку все обладают и тем и другим качеством; только если начинается мода на добродетельность, становится опасным быть злым, и наоборот, опасно быть добрым, если все остальные развращены. И если состояние, в котором находится человек, само по себе безразлично, зачем бояться сделаться или злодеем или добряком? Какой смысл удивляться тому, что кто-то принимает сторону порока, когда все подталкивает нас к этому. когда, в конце концов, это ничего не меняет? Кто мне докажет, что лучше делать людей счастливыми, чем мучить их? Оставим пока удовольствие, которое я могу получить, поступая тем или иным образом, и зададимся вопросом: в чем польза от того, что другие будут счастливы? И если нет в этом пользы, почему не сделать их несчастными? По моему разумению, здесь надо вести речь о том, что я должен испытать при том или ином поступке, ведь будучи, благодаря природе, озабочен своим счастьем и безразличен к счастью других, я буду неправ перед ней только в том случае, если откажусь жить сообразно своим взглядам и принципам. То же самое существо, которое делают несчастным мои вкусы или мои поступки, потому что оно слабее меня, воспользуется своей силой в отношении кого-нибудь другого, и все возвратится к равенству. Кошка уничтожает мышь, а ее пожирают другие звери. Природа сотворила нас только через это относительное и всеобщее разрушение. Поэтому никогда не нужно противиться разложению или распутству, к которому влекут нас наши наклонности. Из этого следует, что самым счастливым состоянием будет то, при котором извращенность нравов станет всеобщей, так как если счастье заключено в пороке, тот, кто безоглядно предается ему, будет самым счастливым. Глубоко заблуждаются люди, утверждающие, что существовало нечто вроде естественной справедливости, запечатленной в сердце человека, и что результатом этого закона явилась абсурдная заповедь: никогда не поступай с другими так, как не хочешь, чтобы поступили с тобой. Это глупый закон, плод слабости существа инертного, никогда не нашел бы места в сердце человека, обладающего хоть какой-то энергией, и если бы я хотел утвердить какие-нибудь принципы, я бы почерпнул заповеди не в душах слабых людей. Тот, кто боится, что ему причинят зло, всегда будет говорить, что так делать нельзя, между тем как тот, кто смеется над богами, людьми и законами, не перестанет творить его. Главное – понять, кто из двоих поступает хорошо или плохо, хотя на мой взгляд, здесь все предельно ясно. Я сомневаюсь, что добродетельный человек испытывает хотя бы четверть того удовольствия, которое получает злодей, совершая плохой поступок. Так почему я, имеющий свободу выбора, должен предпочесть жизнь, которая меня совершенно не волнует, вместо того, чтобы с головой окунуться в бурный водоворот наслаждений и сладострастия. Если мы расширим горизонт наших рассуждений и посмотрим на общество в целом, окажется, что самым счастливым, причем во всех отношениях, обществом является самое разложившееся. Я далек от того, чтобы ограничиться отдельными пороками: я не хочу, чтобы человек был просто распутником, пьяницей, вором, предателем и т.д. – я имею в виду, что он должен испытать все и прежде всего должен творить дела, которые кажутся наиболее чудовищными, так как только расширяя сферу своих безумств, он скорее получит максимальную долю счастья в распутстве. Ложные представления об окружающих людях – это еще один источник бесконечных ошибочных суждений в области морали, и мы придумываем себе абсурдные обязанности по отношению к этим созданиям только на том основании, что они тоже считают себя в чем-то нам обязанными. Давайте иметь мужество отказаться от подачек, и наши обязательства перед ними вмиг рассыпятся в прах. Я хочу вас спросить: что такое все живущие на земле в сравнении с одним-единственным нашим желанием? И по какой причине я должен лишать себя самого малого удовольствий ради того, чтобы понравиться человеку, который для меня – никто и совсем меня не интересует? Если же он в чем-то для меня опасен, я, разумеется, не буду его трогать, не не ради него, а ради себя, ибо только для себя я должен искать блага; но если мне нечего опасаться, я извлеку из него все, что можно, чтобы получить больше удовольствий, и буду считать окружающих существами, предназначенными служить мне. Итак, повторяю: мораль не нужна для счастья, скажу больше – она ему вредит, и только в лоне самого беспредельного разврата и люди и целые общества могут найти максимально возможную дозу земного блаженства.

Осуществляя эти системы на практике, мы с моими друзьями предавались всему, что есть самого пикантного и изысканного в распутстве и жестокости.

Вот в таком расположении духа мы находились, когда на мой справедливый суд привели юношу шестнадцати лет, красивого как Амур, обвиняемого в попытке отравить свою мать. Все было ясно с самого начала: все факты были против него. Он не имел никаких шансов спастись, но мои друзья и я сам стали думать, как избавить его от наказания, так как все трое жаждали насладиться им, и тут мое коварное воображение подсказало мне выход, который не только спасал виновника, но и губил невинного.

– Где сейчас яд, которым ты якобы отравил мать? – спросил я юношу.

– Он у нее.

– Прекрасно! Тогда ты скажешь на последнем допросе, что это она собиралась лишить тебя жизни. Ты ведь хочешь ее смерти? Так вот, она погибнет. Ты доволен?

– Я в восторге, господин! Я ненавижу эту женщину и даже готов умереть вместе с ней.

– Уликой будет яд, который находится у нее.

– Да, но только всем известно, что я купил его у аптекаря нашего городка, и мне пришлось сказать, что яд нужен моей матери, чтобы травить крыс в доме.

– Других улик против тебя нет?

– Нет.

– Тогда я сам распоряжусь твоей жизнью и жизнью твоей матери.

Я послал за аптекарем.

– Поостерегитесь, – заявил я ему, – обвинять этого ребенка, он действительно купил яд по просьбе матери, и теперь мышьяк у нее в руках. И мы уверены, что она сама хотела отравить его, значит противоположное свидетельство вас погубит.

– Но тогда я буду виноват в любом случае, – возразил аптекарь.

– Нисколько; мальчик действовал по велению своей матери, хозяйки дома, и вы не могли знать о ее намерениях. Но, если вы продали яд малолетнему, не спросив, кто послал его, вы пропали.

Ботаник, убежденный этими доводами, сказал так, как я его научил; юноша говорил моими словами, и его несчастная мать, прижатая к стене этими обвинениями и не в силах их опровергнуть, погибла на эшафоте, в то время как мы с друзьями, наблюдая казнь, занимались с ее сыном самыми сладострастными способами содомии. Я никогда не забуду, как, сжимая анусом член Бонифацио, я извергнулся в зад юноши в тот самый момент, когда его мать испустила дух. Готовность, с какой очаровательный мальчик отдавался нам, радость, написанная на его лице при виде предсмертных конвульсий женщины, давшей ему жизнь, – все это стало причиной такого высокого мнения о его способностях, что мы порешили отправить его в Неаполь, где с возрастом, усовершенствовав свои принципы, он мог бы сделаться, без сомнения, одним из самых ловких мерзавцев в Европе.

Какое злодейство! Это обвинение вырвалось бы здесь из уст глупости. Вы подарили обществу чудовище, чьи изощренные злодеяния, возможно, станут причиной тысяч смертей! Какой благородный поступок! Так ответим мы глупости, увешанной готическими предрассудками морали и добродетели: мы служили природе, предоставив ей один из инструментов, которыми она творит зло, необходимое для нее.

Еще три месяца мы провели в моем поместье, купаясь в роскоши и разврате, пока, наконец, соображения осторожности не вернули нас в то место, которое уготовил нам наш долг. Первым приключением, которым я обязан месту исповедника, когда мы вернулись, стал случай с одной набожной тридцатилетней, но все еще красивой и свежей женщиной; когда меня вызвали к ней, она лежала на смертном одре.

– Отец мой, – начала она, – пришла пора исправить самую отвратительную из несправедливостей. Здесь на столе миллион золотом, и вы видите перед собой эту прелестную девочку, – продолжала она, указывая на очаровательное создание лет двенадцати, – ни то, ни другое мне не принадлежат, хотя я по своей злой воле держу их у себя… Увы, кто знает: может быть, я бы поступила еще хуже. Одна моя подруга, когда умирала в Неаполе два года назад, поручила мне этого ребенка и эти деньги, заставив меня поклясться, что я передам их герцогу Спинозе в Милане. Соблазнившись золотом, я все оставила себе, но злодейство не приносит счастья, и совесть настолько меня замучила, что я прошу вас как можно скорее избавить меня от груза моего поступка. Хотя я вам доверяю, святой отец, я вынуждена оставить записку своим наследникам, чтобы уведомить их об этом решении.

– Такая предосторожность, мадам, – живо прервал я ее, – не только напрасно обнародует вашу вину, но и докажет ваше недоверие ко мне, поэтому я не имею права заниматься этим делом.

– Ах, сударь, сударь, не будем больше говорить об этой злосчастной записке: вы один исполните мой долг, вы один успокоите мою совесть, и никто об этом не узнает.

– Ваш поступок, мадам, – сказал я уже спокойнее, – разумеется, ужасен, и я не уверен, успокоит ли небо столь простой способ, предлагаемый вами.

Затем я продолжал сурово:

– Как вы могли так надругаться над дружбой, религией, честью и природой! Нет, не думайте, будто возвращение присвоенного поможет вам. Вы богаты, мадам, и вы знаете нужды бедных, так что прибавьте к этой сумме половину вашего состояния, чтобы удовлетворить высшую справедливость. Вы знаете, мадам, что ваша вина велика, и только бедные могут похлопотать за вас перед Господом. И не надо торговаться со своей совестью: коль скоро вы стали добычей демонов, которые ждут вас с нетерпением, вы потеряли право умолять Всевышнего простить ваши прегрешения.

– Вы меня пугаете, отец мой!

– Это мой долг, мадам; будучи посредником между небом и вами, я должен показать вам меч, нависший над вашей головой. И когда еще смогу я это сделать? Только в последний момент, когда вы еще можете спастись. Но вы пропали, если будете колебаться.

Оглушенная моими последними словами, моя богобоязненная пациентка велела принести шкатулку, содержимое которой составляло восемьсот тысяч ливров – половину ее состояния.

– Возьмите, – сказала она, заливаясь слезами, – возьмите, святой отец, я возвращаю свой долг; молитесь за мою грешную душу и утешьте меня.

– Я бы очень этого хотел, мадам, – отвечал я, кивком головы, велев Клементии, одетой как дуэнья, которую я представил как свою сестру, унести золото и увести девочку, – да, я от всего сердца желал бы рассеять ваши страхи, но не буду обманывать вас. Я чувствую, что вы должны рассчитывать на милосердие божие, но вот уравняет ли этот дар ваше прегрешение? Смогут ли успокоить разгневанного Бога эти деньги, возмещающие зло, которое вы причинили людям? Если представить себе все величие, всю беспредельность этого высшего Существа, как можно тешить себя надеждой разжалобить его, когда вы имели несчастье так жестоко его оскорбить? Вы знаете характер этого беспощадного Бога из истории его народа, вы видите, что он везде и всюду ревнив, мстителен, неумолим, и все те качества, что в человеке называются пороками, в нем являются добродетелями. В самом деле, как без строгости мог он проявить свою власть, если его непрерывно обижали его собственные создания, если ему постоянно завидовал демон? Отличительная черта власти есть крайняя строгость, а терпимость – это добродетель и удел слабого. Признаком силы всегда был деспотизм, и не надо рассказывать мне, что Бог добр, потому что я знаю, что он справедлив, а истинная справедливость никогда не сочеталась с добротой, которая в сущности есть не что иное, как следствие слабости и глупости. Вы жестоко оскорбили вашего Создателя, мадам; искупление не возмещает ваши прегрешения, и я не буду скрывать от вас, что не в моей власти спасти вас от справедливого наказания, которого вы заслуживаете: я могу лишь молить Всевышнего о спасении вашей души. И я буду молиться за вас, но не могу быть уверен в успехе, ибо я такое же слабое и ничтожной создание, как и вы. Муки, к которым вам надо готовиться, ужасны. Я знаю, что вечно гореть в аду – это жестокое наказание, что при одной мысли об этом кровь застывает в жилах, но такова ваша участь, и я не в силах избавить вас от нее.

Должен признаться, что в тот момент чувства, испытываемые мною, были столь же сильны, что и ужас, сотрясавший мою подопечную; от возбуждения у меня трещали по швам панталоны, и не сдерживаясь более, я начал помогать себе рукой.

– О святой отец, – заговорила простодушная женщина, не заметив моих движений, – отпустите хотя бы мне грехи.

– Упаси меня Бог! – ответил я твердым и строгим голосом. – Я не смею осквернить благословение, данное мне свыше; я не могу дать грешнику то, что достойно лишь человека благочестивого. А потребовать этого, осмелиться просить об этом – еще один грех, за который вы непременно понесете кару небесную. Прощайте, мадам, ваши силы слабеют – я это вижу, так соберите те, что у вас еще остались, чтобы достойно появиться перед Господом, а момент появления там всегда ужасен, когда предстоит выслушать высший приговор, который низвергнет грешника в ад!

При этих словах несчастная потеряла сознание, а я, опьянев от вожделения, от коварства и злодейства, дал волю своему разъяренному фаллосу и вонзил его в зад той, которая, умирая от угрызений совести, сохранила достаточно прелестей, чтобы еще внушать подобные желания. Кстати, такого мощного оргазма я давно не испытывал. Сделав свое дело, я исчез вместе с драгоценностями, которые нашел в комнате, и в тот же вечер узнал, что совестливая душа моей бедной грешницы отправилась в преисподнюю на волнах спермы, которой я залил ей потроха.