«Вот так! – подумала в этот момент Жюстина. Значит добродетель все-таки необходима, все-таки нужна человеку, раз уж этот закоренелый злодей утешается ею». Наша добрая героиня вспомнила о просьбе Розали не покидать ее, ей показалось, что в Родене осталось что-то хорошее, и она решилась принять его предложение.

– Тогда, Жюстина, – сказал Роден, – ты будешь теперь жить вместе с моей дочерью, а не с остальными женщинами, и я назначаю тебе четыреста ливров жалованья.

Это означало целое состояние для несчастной сироты. Возгоревшись желанием привести Розали к добру, а может быть, и ее отца заодно, если она приобретет над ним какую-то власть, Жюстина не пожалела о своем решении, и Роден привел ее к своей дочери.

– Розали, до сих пор у меня не было особого желания связать судьбу Жюстины с твоей, а сейчас это намерение стало радостью и утешением моей жизни, и соизволь принять из моих рук такой подарок.

Девушки горячо обнялись, и Жюстина стала жить в доме уже в новом качестве.

Не прошло и недели, как наша умная и добрая девушка начала трудиться над осуществлением своего благородного плана, однако закоренелость Родена сводила на нет все ее старания. Однажды он такими словами ответил на разумные советы этого добродетельного создания:

– Не думай, что почтение, которое я оказываю добродетели в твоем лице, означает, что я готов принять ее или предпочесть ее пороку: нет, Жюстина, совсем не так, и не заблуждайся на сей счет. Тот, кто станет утверждать, что мое отношение к тебе доказывает либо верность, либо необходимость добродетели, глубоко ошибается, и я буду очень огорчен, если ты так думаешь. Хижина, которая служит мне убежищем на охоте, когда нещадно палит солнце, конечно же не является монументом полезности, она полезна лишь в случае необходимости. Скажем, подвергаясь какой-то опасности, я встречаю ничтожный предмет, который гарантирует мне безопасность, и пользуюсь им. Так разве не полезен данный предмет? Стоит ли презирать его за ничтожность? В обществе, целиком порочном, добродетель была бы не нужна, но поскольку мы живем не в такой среде, совершенно необходимо или изображать добродетель, или ею пользоваться, чтобы уберечься от тех, кто ее проповедует. Если же никто ее не принимает, она бесполезна: выходит, я прав, утверждая, что ее необходимость вызывается либо убеждениями, либо обстоятельствами. Добродетель – и не надо здесь обманываться! – не имеет бесспорной ценности, это лишь образ поведения, который меняется в зависимости от климата и, следовательно, не более реален, чем нравы, принятые в одной стране и не принятые в другой. Значит только то, что полезно для любого возраста, для любого народа, во всех странах, можно назвать по-настоящему хорошим; то, что не отличается неоспоримой полезностью и непрерывно изменяется, не может претендовать на такое звание. Вот почему теисты, создавая свою химеру, возводят незыблемость в число достоинств Бога. Но добродетель совершенно лишена такого свойства. Существуют добродетели не только религии, моды, обстоятельств, темперамента, климата, но и зависящие of режима правления. Например, добродетели революции весьма далеки от того, что дорого народу спокойному. Брут, величайший из мужей в условиях республики, был бы колесован в монархической стране;

Ла Барр[26], казненный при Людовике XV, возможно заслужил бы великих почестей несколько лет спустя. Вообще нет на земле двух народов, которые были бы добродетельны на один манер, выходит, за добродетелью не стоит ничего реального, ничего изначально хорошего, и она не заслуживает нашего поклонения. Ею надо пользоваться как простым инструментом, притворно принимать добродетель страны, в которой живешь, чтобы те, кто практикует ее по убеждению или по государственной необходимости, оставили тебя в покое, и чтобы эта добродетель в силу своего могущества предохраняла тебя от покусительства людей, проповедующих порок. Но повторяю еще раз: все это зависит от обстоятельств и не свидетельствует в пользу непререкаемости. Впрочем, есть добродетели непереносимые для некоторых людей. Порекомендуйте целомудрие распутнику, воздержанность – пьянице, благодушие – жестокому злодею, и вы увидите, как природа, более могущественная, чем ваши советы и ваши законы, сломает все оковы, которые вы хотите навязать, и вам придется признать, что та добродетель, которая противоречит страстям или клеймит их, может сделаться очень опасной. Такое произойдет с людьми, которых я упомянул, и они конечно предпочтут пороки, ибо это единственные способы или состояния, лучше всего соответствующие их физической или моральной конституции. Согласно этой гипотезе полезными можно назвать пороки. Иначе как может быть полезной добродетель, если вы считаете таковым какой-нибудь порок? Вам внушили, что добродетель полезна для других и в этой связи она хороша, так как если я делаю только то, что хорошо для других, в свою очередь я должен получить от них только хорошее, то есть доброе. Берегись, Жюстина: это элементарный софизм. За малую толику добра, которое я получаю от других по той причине, что они практикуют добродетель в ответ на мое вынужденное добро, я лишаю себя тысячи нужных мне вещей: стало быть, – отдавая много и получая мало, я проигрываю; я испытываю много зла от лишений, которые терплю, чтобы оставаться добродетельным, оттого, что не получаю соответствующего вознаграждения. А раз договор несправедливый, почему я должен подписать его? И не разумнее ли прекратить давать людям благо, которое приносит мне столько зла? Рассмотрим теперь неприятности, которые я могу доставить другим, если буду порочен, и зло, которое в свою очередь испытаю от них, если все будут похожи на меня. Принимая всеобщность порока, я, разумеется, рискую, с этим я согласен, но этот риск, вернее, связанные с ним переживания компенсируются удовольствием, испытываемым мною оттого, что я подвергаю риску и других людей. В таком случае все приблизительно в одинаковой мере счастливы, но такого быть не может в обществе, где одни люди добрые, другие – злые, потому что подобное смешение порождает бесконечные ловушки, которых просто-напросто не бывает в противоположном случае. В обществе смешанном все интересы противоречат друг другу, вот вам и источник бесчисленных несчастий; в среде, полностью порочной, все интересы одинаковы, каждый индивид имеет одинаковые вкусы и наклонности, все идут к одной цели, и все счастливы. Глупцы могут возразить, что зло не делает человека счастливым… Согласен, если только все договорятся творить одно добро. Но попробуйте пренебречь тем, что вы называете добром, и уважать только то, что зовется у вас злом, тогда все с удовольствием будут творить последнее и не потому, что это будет позволено (очень часто дозволенное, напротив, теряет свою привлекательность), но потому, что страх запретов уменьшает удовольствие от порока, внушенное природой. Возьмем к примеру общество, в котором инцест рассматривается как преступление. Подверженные такой страсти будут несчастливы, так как общественное мнение, законы, религиозный культ – все это испортит им всякое удовольствие; тот, кто хочет предаваться этому пороку, но боится законов, также несчастен, таким образом закон, запрещающий инцест, будет порождать недовольство. А в соседнем обществе, где инцест не является преступлением, его противники не будут несчастными, зато его сторонники наверняка будут счастливы, следовательно, закон, разрешающий это занятие, лучше служит благу людей, нежели запреты. То же самое можно сказать о всех других вещах, называемых по глупости порочными. Если посмотреть на наш мир под этим углом зрения, мы увидим толпу несчастных: там, где все разрешено, никто не жалуется, потому что тот, кто любит необычные удовольствия, наслаждается ими без страха, тот, кто к ним равнодушен, нисколько от них не страдает. В преступном обществе все люди либо довольны, либо пребывают в безразличном состоянии, в котором нет ничего обременительного, следовательно, не может ваша хваленая добродетель дать счастье всем членам общества; так пусть ее поклонники не гордятся почитанием, которое им оказывается по причине несовершенного устройства общества – это лишь дело случая, но в сущности этот культ нелеп и надуман и не делает добродетель привлекательнее. Напротив того, порок всегда сопряжен с приятными моментами, только в нем можно обрести счастье, он один воспламеняет и поддерживает страсти, и тот, кто подобно мне избрал его своей привычкой, не в состоянии от него отказаться. Я знаю, что предрассудки его побеждают, что иногда над ним торжествует людское мнение, но на свете нет ничего отвратительнее предрассудков и ничего, заслуживающего большего осуждения, чем общественное мнение. Как сказал Вольтер, это мнение правит миром, так не признать ли, что оно, как и все правители, имеет власть, основанную на условностях и случайностях? Да и что может значить для меня мнение людей? Какое мне дело, что они думают обо мне – главное, чтобы я находил радость в своих принципах! Если мне неизвестно чужое мнение, оно не делает мне ничего плохого, а если мне его тычут в нос, ну что ж, это мне – доставит лишнее удовольствие, да, именно удовольствие, так как презрение со стороны дураков для философа приятно: приятно игнорировать общественное мнение, а вершина мудрости заключается в том, чтобы не обращать на него внимания. Часто добродетель похваляется всеобщим уважением, но скажите, что выигрывает человек, которого кто-то уважает? Кроме того, чужое уважение оскорбляет гордость: порой я могу полюбить того, кого презираю, но никогда не сумею полюбить того, кого почитаю, и у последнего всегда будет множество врагов. Поэтому не стоит колебаться между этими двумя способами жизни: добродетелью, которая приводит лишь к самому бессмысленному и самому скучному бездействию, и пороком, в котором человек находит все, что есть самого сладостного на земле.

Вот какой была жуткая логика порочных страстей Родена, и мягкое и естественное красноречие Жюстины не могло справится с такими софизмами. Зато Розали, более податливая и менее развращенная, Розали, испытывавшая ужас от того, чем ей приходилось заниматься, понемногу прислушивалась к советам своей подруги. А наша наставница жаждала преподать юной ученице первые уроки религии. Впрочем, здесь не помешала бы помощь духовника, но его, увы, в доме не было: Роден презирал всех священнослужителей так же искренне, как и культ, который они проповедовали, и ни за что на свете не потерпел бы их присутствия возле своей дочери. Равно невозможно было отвести девочку к исповеднику: Роден не отпускал дочь из дома без сопровождения. Поэтому приходилось ждать подходящего случая, а пока Жюстина исправно наставляла свою подопечную; прививая ей вкус к добродетелям, она приобщала ее к религии; она объясняла ей религиозные догматы, открывала священные тайны и, объединяя в молодом сердце эти два чувства, она незаметно делала их необходимыми для будущего счастья девочки.

– Ах, мадемуазель, – начала она однажды, увидев слезы раскаяния в глазах Розали, – неужели человек может быть слепым до такой степени, чтобы не видеть, что ему уготована лучшая доля? Неужели, имея способности познать Бога, трудно понять, что эти дары даны ему только затем, чтобы выполнять обязанности, которые они налагают? Есть ли на свете что-нибудь более угодное Предвечному, нежели ' добродетель, пример которой он сам являет? Может ли создатель такой красоты на земле думать о чем-то другом, кроме добра? И могут ли устремиться к нему наши сердца, если не будут наполнены добротой, чистосердечием и мудростью? Мне кажется, – продолжала богонравная сирота, – в чувствительных душах не может быть иных причин любви к всевышнему, кроме чувства благодарности за то, что он подарил нам этот прекрасный мир. Более глубоким умом можно постичь всеобщую цепочку наших обязанностей, так почему не хотим мы выполнять те, что требует наш долг, если они служат нашему благу? Разве не сладостно угождать всеблагому Существу, исповедуя добродетели, которые способствуют нашему счастью на земле, а после земной жизни обеспечивают наше возрождение в лоне божьем? Ах, Розали, как слепы те, кто хотел бы лишить нас этой надежды! Соблазненные, обманутые своими низменными страстями, они готовы отвергнуть вечные истины и предаться поступкам, которые делают их недостойными вечного блаженства; они предпочитают думать, будто их обманывают, между тем как они сами обманывают себя. Мысль об отказе от низменных удовольствий страшит их, им кажется удобнее отказаться от небесной надежды, чем признать то, что поможет им приобрести ее. Но когда в их сердцах затухают эти тиранические страсти, когда глаза их открываются, когда не видят они ни в чем опоры, тогда начинает звучать властный голос Господа, от которого прежде отмахивались они посреди своего иступления, вот тогда, Розали, ужасно их пробуждение и горьки их сожаления о том, как дорого приходится им платить за свои ошибки! Вот так приходит человек к ужасному осознанию греховности своей прошлой жизни, и искренен он не в моменты опьянения и экстаза, но когда его успокоенный разум, собрав всю оставшуюся энергию, ищет истину, прозревает и наконец видит ее. Тогда мы сами призываем это высшее Существо, когда-то для нас не нужное, мы его умоляем – оно нас утешает, мы его просим – оно нас слушает. Но почему мы раньше отрицали его? Почему не признавали то, что так необходимо для нашего счастья? Почему мы повторяли вслед за людьми заблудшими, что бога нет, между тем как сердце разумного человека всякую минуту предлагает нам доказательства существования этого божественного Существа? Так стоит ли заблуждаться вместе с безумцами вместо того, чтобы рассуждать здраво вместе с людьми мудрыми? Тем не менее все вытекает из этого первейшего принципа: коль скоро существует Бог, он требует и заслуживает нашего поклонения, а главнейшее условие этого поклонения – добродетель, и в этом нет никакого сомнения.

Из этих основных истин Жюстина легко выводила и следующие, и безбожница Розали становилась понемногу христианкой. Но как подтвердить теорию практикой? Розали, вынужденная повиноваться отцу, самое большее могла демонстрировать свое отвращение к навязываемым ей оковам, но и это было рискованно с таким человеком, как Роден. Он оставался непоколебим, ни одна из религиозных и моральных доктрин Жюстины не выдерживала, сталкиваясь с его принципами, но если ей удавалось убедить его, то, по крайней мере, и он не поколебал его решимости.

Пока Жюстина старалась обратить в веру дочь хозяина дома, давшего ей приют, Роден тоже не терял времени, равно как и надежды сделать из Жюстины свою сторонницу. В числе многочисленных ловушек, расставленных для того, чтобы иметь удовольствие хорошенько рассмотреть тело пансионеров, которых Роден предполагал совратить или просто полюбоваться ими, если чувствовал трудности подобного предприятия в отношении их, имелась очень чистая и даже элегантная уборная, ключи от которой давали только тем, чьи прелести интересовали хозяина. Сиденье в этой уборной было устроено таким образом, что когда ученик (или ученица) садился, вся его задняя часть находилась в поле зрения Родена, который в это время располагался в соседнем помещении. Если ребенок, заподозрив неладное, приподнимался оглядеться, неожиданно и бесшумно закрывался специальный люк с пружиной, и успокоенный ученик снова усаживался на место. Тогда люк опять открывался, и Роден, почти уткнувшись носом в голую задницу, наблюдал процесс справления нужды. Если обследованный зад ему нравился, он тотчас мысленно приговаривал его к порке или к порке в сочетании с содомией.

Нетрудно догадаться, что очень скоро ключ от этого магического заведения был доверен Жюстине и что наш сластолюбец, взволнованный тем, что обнаружил в этом ребенке, составил в уме заговор против ее прелестей и утвердился в своем злодейском намерении решительнее, чем прежде.

– О Боже! – вскричал он, зайдя к Селестине после одной из своих экспедиций. – О небо! Ты не можешь представить себе божественные телеса этой девочки! Никто здесь с ней не сравнится, нет ни одной задницы, которая похожа на эту потрясающую жопку!.. Жюстина вскружила мне голову, я больше не выдержу… Я должен получить ее, сестрица, я должен насладиться любoй ценой. Испробуй все, уговаривай, соблазняй, обещай, но добейся успеха, иначе гнев заменит в моем сердце чувство, которое пробудила во мне Жюстина, и приведет меня к безумствам… ты знаешь, на что я способен, когда передо мной возникают препятствия.

Селестина приложила все. усилия: целых пятнадцать дней она соблазняла бедняжку, но вынуждена была признать, что все ее планы рухнули.

– Ты безнадежно глупа, – так заявила она Жюстине, разозленная неудачей, – если конкретному счастью, которое тебя ждет, предпочитаешь надуманные идеалы, которые питает твоя фантазия. Как пришло в твою головку, которая всегда казалась мне светлой, что эта столь восхваляемая тобой чистота нравов может быть хоть для чего-то пригодной? Неужели ты полагаешь, что окружающие будут долго взирать на твою чистоту благосклонным взглядом? Твоя гордыня в первое время может удивить, затем ранит самолюбие людей и, наконец, обернется для тебя их презрением, и ты минуешь возраст, когда девушка нравится, не воспользовавшись драгоценными дарами природы, кроме того, ты оскорбляешь ее, пренебрегая ими. Кстати, какое зло ты усматриваешь в том, чтобы предложить свое тело тому, кто его возжелал? Разве не от природы идет его желание? Ты бросаешь ей вызов, не уступая ему; ты противишься целям нашей мудрой праматери, которая, предназначив для наслаждения мужчин твои прелести, рано или поздно накажет тебя и твою добродетельность. Это смешное целомудрие, которому ты придаешь такое большое значение, является, как ты скоро убедишься, не чем иным, как преступным небрежением намерениям природы в отношении тебя. Поверь мне, мой ангел, мужчины ценят нас только за удовольствия, которые мы им доставляем; когда мы им отказываем, они от нас отворачиваются, и тогда нам остается лишь маленькая гордость при воспоминании о нашем сопротивлении. Но разве сравнится ощущение, которое я тебе предлагаю, с этим жалким чувством? Нет, дитя мое, нет ничего сладостнее плотских радостей. Ничто так сильно не будоражит нас, ничто не дает нам такие живые, такие продолжительные наслаждения… Да, да, ангел мой, не сомневайся: одно мгновение любви стоит тысячи лет добродетельной жизни. Уступи, Жюстина, уступи, и этим ты удовлетворишь свое тщеславие. Роден предпочитает тебя всем остальным в этом доме, так разве эта сладкая победа самолюбия не дороже всех жертв, принесенных добродетели? Ты будешь коронована руками граций и будешь счастливее, отдавшись наслаждениям, чем сопротивляясь природе. Как глупа женщина, которая рассчитывает возвыситься над другими благодаря соблюдению идиотских норм добропорядочности! Что с ней станется после долгих лет лишений? Позабудутся добродетели, которыми она мечтала себя обессмертить, и окружающие ее люди разделятся на две части: те, кто будут ее презирать, и вторые, которые будут сомневаться в ее здравомыслии, но ни– один не посочувствует ей, ни один не вспомнит добрым словом о ее жертвенности… Ты хочешь сказать о радости исполненного долга? Ах, Жюстина, какая это скудная радость, и насколько женщина, всю жизнь удовлетворявшаяся только химерами, ниже очаровательного, создания, которое находит свое счастье в объятиях разврата! Так лови, каждую минуту лови эти наслаждения, против которых восстают твои предрассудки, и ты не захочешь ничего другого. Мой брат тебя обожает и все сделает ради тебя. Ты забыла о том, что он уже сделал? Разве признательность не является больше первым долгом честного человека? Но ты увиливаешь от этого священного долга, ты плюешь на него, Жюстина, когда отказываешь своему благодетелю.

Однако эта ангельская душа не внимала никаким уговорам и убеждениям и, находя в своем чистом сердце противоядие от таких соблазнов, она продолжала отвечать своим хозяевам упорными отказами, поэтому распутник, убедившись в безрезультатности своих стараний, наконец решился на такую злодейскую хитрость, какую мог придумать его изощренный ум.

Воспользовавшись отверстием, которое он проделал в одной из стен комнаты Жюстины, Роден заметил, что жаркими ночами девушка предпочитала спать совершенно обнаженной. Она запиралась, сбрасывала с себя все одежды и беспечно укладывалась в постель; Роден смастерил хитроумный механизм, посредством которого можно было поднять кровать Жюстины в комнату, расположенную выше. Однажды душной ночью злодей зашел в эту комнату, дождался, когда несчастная разденется и уснет, привел в действие свою машину и жертва оказалась беззащитной в его руках.

– Ага, вот теперь ты моя, плутовка! – обрадовался он, накидываясь на долгожданную добычу. – Теперь тебе никуда от меня не деться.

Комната освещалась шестью свечами, и злодей мог вволю любоваться прекрасным телом невинной девушки и осыпать его похотливыми поцелуями. Нет нужды описывать его состояние: читатель без труда представит себе, что ощущал развратник, получивший наконец, после столь долгого ожидания, предмет своей страсти. Тем не менее вся мощь его вожделения не смогла сломить сопротивление Жюстины. Ее добродетель придала ей больше сил, чем Родену его порок, и она вырвалась: легкая и верткая, как ящерица, она выскользнула из рук, державших ее, распахнула окно и стала звать на помощь. Невозможно продумать все, замышляя недоброе дело: будучи ослеплен предстоящим удовольствием, злодей почти всегда забывает самые важные детали. И Роден совсем не подумал о том, что это проклятое окно выходило именно на дортуар девочек-учениц> поэтому крик, который подняла Жюстина, мог поставить его в весьма неловкое положение.

– Прекрати, несчастная, прекрати! – прошипел он. – Я сейчас тебя выпущу, только замолчи; ради всего святого не выдавай меня.

– Хорошо, но немедленно откройте дверь, – согласилась Жюстина. – Я успокоюсь, только когда она будет открыта.

Пришлось подчиниться, этого требовала осторожность. Жюстина выскочила из комнаты, и порок, еще раз побежденный энергией добродетели, отступил, исходя злобой.

Это был очень удобный момент, чтобы покинуть дом Родена, и Жюстина, несомненно, им бы воспользовалась, если бы в это время не появились самые серьезные проблемы с обращением Розали. Но прежде чем сообщить об ужасном событии, вызванном этим планом, вернемся к самым первым хлопотам, которые предприняла Жюстина с тем, чтобы добиться своей цели.

Наша героиня, имевшая большую свободу, чем Розали, что касалось выхода из дома, нашла средство доверить молодому священнику местного прихода придуманный ей план, собираясь приобщить свою подругу к великим таинствам религии, сокровища которой так долго от нее прятали. Аббат Дельн, страстный служитель Христа, с радостью ухватился за благороднейшую идею ввести в лоно Церкви кроткую и невежественную овечку. В продолжение трех недель Дельн, благодаря ловкости Жюстины, вел с Розали душеспасительные беседы, причем они происходили прямо в комнате девочки. Дочь Родена в достаточной мере просвещенная, горевшая неодолимым желанием приблизиться к святилищу, величие которого так старательно от нее скрывали, должна была в назначенный день, на рассвете, выскользнуть из дома, добежать до церкви, выполнить там святой долг и незаметно вернуться. Все предвещало самый полный успех этому предприятию, и Розали, вырванная наконец из развратного болота, должна была затем окончательно убежать из дома и оказаться в надежном монастыре, однако на этот раз небо не позволило, чтобы добродетель восторжествовала над пороком. Все погубила неосторожность, и злодейство вступило в свои права.

Жюстина обычно не присутствовала на этих таинственных встречах: она стояла на страже и следила, не появится ли Роден.

В тот день все трое проявили роковую небрежность. Жюстину позвали в комнату Розали, чтобы она разделила восторженный экстаз, в который погрузилась ее подруга, трое наших ангелочков радостно вздымали руки к небу, когда Роден, больше озабоченный земными делами и, как естественно предположить, пожираемый желанием прочистить задницу дочери, искал ее, поглаживая свой восставший член. Он вошел, думая застать ее в постели. О Боже, каково же было его изумление, когда он увидел ее стоявшей на коленях с распятием в руке! В первое мгновение Родену показалось, что он видит сон; он сделал шаг вперед, выскочил в ужасе и, увидев приближавшихся Селестину и Марту, взволнованно заговорил:

– Погляди, сестра, как подло меня предали! Теперь я понимаю, кому обязан планом этого гнусного соблазнения. Выходите, Жюстина я не сержусь на вас, мои чувства к вам настолько сильны, что я бы вас простил, даже если бы вы покусились на мою жизнь. Но ты, негодяй, – закричал он, хватая за шиворот священника, – ты, мерзкий сообщник, низкий раб религии, которую я ненавижу, ты не выйдешь отсюда так легко, как вошел сюда, и не сомневайся в этом: тебя посадят за крепкие запоры, и я научу тебя, как поганить зловонным дыханием философские принципы, которые я насаждаю в этом доме. А вы, Розали, ступайте к вашей тетке и никуда не выходите без моего разрешения.

Затем Роден взял под руки растерянного аббата и с помощью своей сестры и гувернантки отвел его в подвал, куда вообще не проникал солнечный свет. Вернувшись, он запер Розали в комнате, не имевшей окон. После чего вышел в деревню и во всеуслышание объявил:

– Только что похитили мою дочь, и я подозреваю аббата Дельна.

Аббата всюду искали, но не нашли.

Теперь мне все ясно, – сказал Годен. – Прежде у меня были только подозрения, но сейчас я вижу ужасную истину… Это моя вина: я же чувствовал, как начиналась эта интрижка и должен был с самого начала положить ей конец.

В ловушку попались все жители; благодаря своей хитрости Роден сделался хозяином судьбы бедняги-священника и открыл двери его тюрьмы только для того, чтобы препроводить его в могилу невероятно изощренным образом, вполне достойным такого чудовища; как только Дельн отдал богу душу, его тело было распято на стене подвала, и в этот каменный гроб жестокосердный Роден привел свою дочь…

– Я хочу, чтобы твой искуситель постоянно был у тебя перед глазами, – сказал он, – до тех пор, пока твоя кровь не смоет его преступление.

Так обстояли дела, когда Жюстина, которой Роден еще ничего не сказал и которая поэтому ни о чем не догадывалась, надеясь на любовь этого варвара, предприняла невозможное, чтобы узнать о судьбе своей подруги, а заодно и Дельна. Каждую минуту, когда она думала, что за ней не следят, Жюстина обходила самые глухие помещения дома. Как-то раз ей показалось, что из глубины темного дворика слышатся слабые стоны; она подошла ближе и увидела кучу дров, позади которой виднелась старая узкая дверь; девушка расчистила проход и услышала новые жалобные стоны.

– Это ты, Жюстина?

– Да, милая моя подружка, – закричала она, узнав голос Розали. —Да, это я, Жюстина, которую посылает небо, чтобы спасти тебя.

И она забросала бедняжку вопросами, почти не давая ей возможности ответить. Вот тогда Жюстина узнала об ужасном положении, в котором находилась Розали, и об убийстве бедного аббата Дельна, хотя подробностей Розали не знала. Она была уверена только в том, что сообщницами Родена была его сестра и гувернантка и что несчастный, конечно, жестоко страдал перед смертью, судя по его крикам и по ножевым ранам, которые покрывали все его тело.

– Теперь настает моя очередь, – добавила Розали. – Вчера вечером мой отец приходил ко мне в тюрьму вместе с Ромбо, местным хирургом, который, как я тебе уже рассказывала, давно связан с Роденом. Они оба позволили себе ужасные оскорбления. Отец потребовал (чего он никогда прежде не делал), чтобы я удовлетворила неистовые желания его коллеги, и даже держал меня во время этой жуткой сцены… Потом из их слов я поняла, что мне больше не приходится сомневаться в моей печальной участи. Да,

Жюстина, я пропала, если ты меня не выручишь; все, милая моя подруга, абсолютно все доказывает мне, что эти монстры собираются сделать меня объектом своих экспериментов.

– О небо! – проговорила Жюстина, прервав дочь Родена. – неужели им пришла в голову такая мысль?

– У меня есть все основания так считать. Когда сюда помещают детей, у которых нет ни отца, ни матери…

– И что дальше? Ты меня пугаешь…

– … Они исчезают бесследно, приблизительно месяц назад таким образом исчезла четырнадцатилетняя девочка, прекрасная как божий день, и я очень хорошо помню, что в тот вечер слышала сдавленные крики в кабинете отца, а наутро объявили, что она сбежала. Через некоторое время пропал один мальчик-сирота пятнадцати лет, после чего о нем даже не вспоминали. Словом, со мной случится то же самое, дорогая, если ты не вызволишь меня из этой клетки как можно скорее.

Жюстина спросила подругу, знает ли она, где хранятся ключи от подвала. Розали этого не знала и предполагала, что вряд ли можно найти их. Жюстина долго искала ключи и возвратилась ни с чем, поэтому не могла оказать девочке другой помощи, кроме утешений, неопределенных надежд и сочувственных слез. Розали взяла с нее клятву, что та придет к ней на следующий день; Жюстина обещала и даже уверила ее, что если к тому времени не придумает, как ей помочь, она сразу побежит жаловаться властям, чтобы они любой ценой избавили несчастную от грозившей ей участи.

В тот вечер Роден ужинал с Ромбо. Решившись на все, чтобы узнать, что ожидает ее подругу, она спряталась в соседнем кабинете. Разговор двух злодеев вскоре убедил ее и в преступлениях, уже совершенных, и в опасности, нависшей над бедной Розали.

– Я в отчаянии, – говорил своему сообщнику Роден, – что ты не присутствовал в момент моей мести. О, друг мой, как описать тебе удовольствие, которое я испытал, когда приносил жертву этой самой сильной страсти нашей души.

– Я представляю, что ничего оскорбительнее для тебя и быть не могло. Подумать только: твоя дочь перед ним на коленях! Негодяй! Еще бы немного, и он перешел бы от этой мистической церемонии к более сладострастным действиям: он наверняка хотел насадить твою дочь на свой кол, в этом нет никакого сомнения.

– Мне кажется, я бы скорее простил ему это оскорбление, чем попытку затуманить ей мозги. Мерзавец мог исповедовать ее, отпустить ей грехи, и я потерял бы это создание.

– Да, ты прав… с этим надо было кончать! А какую смерть ты придумал для него?

– О это было потрясающее зрелище. Мне помогали Марта и моя сестра. Они принимали перед ним разные позы, одна сладострастнее другой. Они сосали и возбуждали его, и я выжал все до последней капли, прежде чем отправить в мир иной, так что можешь быть уверен, что если им овладеют фурии, вряд ли они смогут заставить его сношаться.