Человеческое существо достигает последней стадии пароксизма в плотских утехах только через приступ ярости; человек мечет громы и молнии, изрыгает ругательства, теряет всякое чувство реальности и меры, теряет над собой контроль и в это критическое мгновение обнаруживает все признаки брутальности; еще один шаг – и он становится варваром, следующий шаг – и он делается убийцей; чем больше в нем ума, тем изощреннее его мысли и поступки. И все-таки одно препятствие сдерживает его: он либо боится заплатить слишком большую цену за свое удовольствие, либо опасается закона; избавьте его от этих глупых страхов посредством золота или власти, и вы толкнете его в мир преступлений, так как безнаказанность успокоит его, и ничто не остановит человека, если помимо богатого воображения он обладает неограниченными средствами.

– Тогда, – сказала я подругам, – мы трое находимся в завидном положении: у нас есть огромные богатства, и Фердинанд гарантировал нам абсолютную безнаказанность.

– Черт возьми! – воскликнула Клервиль. – Как воспламеняет меня эта сладостная уверенность! – С этими словами шлюха задрала свои юбки, расставила ноги, раскрыла пальцами нижние губки и продемонстрировала нам пунцовое, наполненное жаждой и ожиданием влагалище, которое, казалось, бросает вызов всем мужским органам Неаполя.

– Я слышала, в этом краю водятся великолепные копьеносцы, – продолжала она, – пусть Сбригани позаботится, чтобы мы не пропустили ни одного.

– Я еще вчера обо всем договорился, – заявил с гордостью наш услужливый спутник. – Заплатил нескольким поставщикам, и теперь каждое утро в вашем распоряжении будут две дюжины симпатичных молодцев в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти; я сам буду проверять их, и если, несмотря на мои строгие требования, вам попадутся негодные экземпляры, мы их тут же отбракуем…

– Какие размеры ты заказал? – поинтересовалась Клервиль, которую уже вовсю ласкала Раймонда.

– Вы не увидите ни одного меньше пятнадцати сантиметров в окружности и двадцати в длину.

– Постыдитесь, Сбригани! Такие размеры, может быть, и сойдут для Парижа, но здесь, в Неаполе, где растут чудовищные члены… Что до меня, я ни за что не соглашусь на меньшее, чем двадцать сантиметров в обхвате и тридцать в длину.

– Мы тоже, – в один голос заявили мы с Олимпией. – Пусть их будет меньше, но чтобы они были лучше…

– О чем вы говорите? – разволновалась Клервиль. – Я не вижу причин уменьшать их число. Напротив, кроме качества я требую количество. Поэтому, Сбригани, я прошу тебя доставлять нам каждое утро тридцать мужчин с размерами, о которых я уже говорила. Это будет по десять на каждую. Скажем, мы совокупимся с каждым по три раза – большего мне и не надо, хотя любая из нас, прежде чем выпить утреннюю чашечку шоколада, в состоянии загнать десятерых скакунов. С тобой разговаривает женщина, которой легкая утренняя разминка не помешает совершить в течение дня множество непристойностей; в самом деле, ведь только хорошенькая каждодневная плотская встряска помогает поддерживать нужное похотливое состояние, а для чего еще созданы мы, как не для плотских утех?

Вместе с этими последними словами возбужденная до предела блудница изверглась в объятиях Раймонды.

– Пока ваши указания будут выполнены, – сказал Сбригани, – посмотрите, может быть, эти лакеи устроят вас; мне кажется, их размеры вам подойдут.

Тут же появились шестеро хорошо оснащенных громил ростом около ста восьмидесяти сантиметров.

– Клянусь своей куночкой, – проговорила Клервиль, чьи юбки все еще были задраны до груди, – это то, что нужно! Дайте мне пощупать их. – Но ни одна из этих дубин не вмещалась в обе ее ладони. – Да, милые подруги, здесь есть, чем поживиться. Выбирайте сами, а я оставляю себе вот эту парочку.

– Одну минуту, – вмешался Сбригани. – Позвольте мне упорядочить ваши удовольствия: здесь нужна спокойная, уверенная рука, а вы все ошалели от похоти.

– Он прав, совершенно прав, – согласилась Клервиль, тем не менее поспешно сбрасывая с себя одежду, – пусть он возьмет на себя всю организацию, а я тем временем подготовлюсь.

– Начнем с вас, Клервиль, – сказал Сбригани, – вы, кажется, больше всех торопитесь.

– Еще раз ты прав, – подхватила наша сестрица. – Не знаю, что за воздух в этом городе, но я никогда не чувствовала себя такой распутной, как здесь.

– Он насыщен частичками азота, серы и битума, – заметила я с ученым видом, – поэтому так возбуждает нервную систему и производит такое необычное волнение в душе и теле. Я тоже почувствовала, что здесь, в Неаполе, веду себя более жестоко.

– Хотя я более, чем вы, привычна к этому воздуху, – вставила Олимпия, – потому что Неаполь и мой родной город находятся недалеко друг от друга, тем не менее меня также не на шутку волнует эта атмосфера.

– Тогда будем дышать побольше, – улыбнулся Сбригани. – А теперь, уважаемые шлюхи, приступайте к делу и рассчитывайте на мою помощь. Для начала хочу предложить вам такой вариант: начинает, как я уже сказал, Клервиль; но хотя она уже и так сгорает от желания, мы разожжем его еще сильнее. Ты, Жюльетта, возьмешь этот прекрасный член, который выбрала твоя подруга, и потрешь его о ее нижние губки и клитор, только пока не вставляй внутрь. Вы, Олимпия, будете нежно щекотать вход во влагалище нашей пациентки – раздразните, распалите его как следует, приведите его в ярость, а когда ее глаза загорятся от гнева, мы удовлетворим ее; она должна лежать в объятиях одного из этих юных сеньоров: одной рукой он сможет массировать ей заднюю норку, другой – ее соски и одновременно целовать ее в губы. Чтобы еще больше возбудить нашу подругу, мы вложим ей в руки по одному члену: один она вставит в вагину Раймонды, другой – Элизы; а двое оставшихся будут сношать вас обеих на глазах Клервиль. Вот тогда ее душа будет довольна.

Действительно, пять минут спустя блудницу было уже не узнать: на ее губах пузырилась пена, сквозь сжатые зубы вырывались невнятные проклятия и глухие стоны, и видя, что дальнейшее промедление невозможно, все шестеро лакеев в продолжение часа, один за другим, покрывали ее как кобылицу, и она едва не испустила дух от удовольствия. Как только член выходил из влагалища нашей подруги, мы с Олимпией завладевали им, а в это время Раймонда и Элиза неустанно ласкали, пороли, щекотали, облизывали нас. Сбригани умело дирижировал этим оркестром, и мы извергались как полевые орудия. В ход пошли все изощренные виды разврата, все мыслимые способы; но больше всего нам понравилось принимать три мужских органа одновременно: два во влагалище, один в анус. Немногие женщины знают, какое это доставляет наслаждение, когда под рукой есть опытные копьеносцы; кроме того, я трижды испытала всеобщий натиск. Это происходило так: я ложилась спиной на одного из мужчин, который содомировал меня, Элиза, опустившись надо мной на четвереньки, предоставляла мне лизать ее маленькую несравненную вагину, сверху ее содомировал другой лакей, он же массировал мне клитор, а Раймонда языком ласкала ему задний проход. По обе стороны от меня лежали Олимпия и Клервиль, я вводила в их анусы по одному члену, а обе они сосали фаллосы, принадлежавшие пятому и шестому лакеям. Все шестеро по восемь раз сбросили сперму, да и невозможно было отказать им после столь тяжелых трудов.

Приблизительно через неделю после этого приключения курьер доставил нам приглашение от Фердинанда, который всех троих требовал к себе во дворец в Портичи. На сей раз король желал устроить спектакль, еще более впечатляющий, чем предыдущий. Нас провели в роскошно украшенные апартаменты, где стояла прохлада, особенно приятная после уличной духоты. Шарлотта, неотразимая, как Флора, ожидала нас в обществе принца Ла Ричча, смазливого хлыща двадцати четырех лет, который был посвящен в интимные развлечения королевской четы. В дальнем конце салона, где должно было происходить празднество, в почтительной позе стояли четверо прелестных детей – две девочки десяти и одиннадцати лет и два мальчика чуть постарше, одетые в костюмы, наподобие тех, в какие обряжали свои жертвы древние греки. Благородная и величественная фигура Клервиль, классически правильные черты ее лица, несмотря на то, что она была уже не первой молодости, сластолюбивый блеск в ее глазах – все это произвело большое впечатление на неаполитанскую королеву.

– Удивительно красивая дама, – вслух признала она.

И как это всегда случается с женщинами нашего сорта, которых от панегириков до ласк отделяет один шаг, обе блудницы скоро заключили друг друга в объятия. Ла Ричча привлек к себе Олимпию, а я стала фавориткой короля.

– Прежде чем начать совместные утехи, – предложил Фердинанд, – мы разобьемся на пары – собственно говоря, мы уже сделали свой выбор, – уединимся в отдельных будуарах, а после приватной беседы объединимся снова.

Пример подала Шарлотта: в сопровождении Клервиль и одной из девочек она закрылась в своем будуаре. Ла Ричча выбрал одного мальчика и исчез вместе с Олимпией; Фердинанду достались две жертвы обоего пола, и мы вчетвером удалились в отдельную комнату. И вот здесь я во всем блеске и размахе увидела грубое, неуклюжее распутство неаполитанца. Однако точно так же, как редкие солнечные лучи пробивают тяжелые облака, согревая человеческие сердца, так сквозь толщу неуклюжести, отличавшей этого коронованного мужлана, просочились, мало-помалу, признаки изысканного сластолюбия.

После недолгих жестоких развлечений в отдельных будуарах мы вновь собрались все вместе в просторном салоне, где, подогревая воображение друг друга рассказами о своих недавних отвратительных поступках, снова погрузились в океан похоти и вволю насладились всем, что может родиться в мозгу таких распутных злодеев. Только физическое истощение положило конец нашим безумствам, и мы распрощались с королевской четой.

Возвратившись, мы нашли Сбригани израненным, лежавшим в постели. Он утром зашел в кофейню и случайно услышал оскорбления в наш адрес: один француз громогласно утверждал, что прекрасно знает, кто мы такие, и назвал нас шлюхами. Хотя, по правде говоря, трудно было выразиться точнее, Сбригани, движимый чувством преданности, храбро встал на нашу защиту, и неосторожный болтун получил два хороших удара шпагой в живот.

Мы перевязали его раны, и разговор естественным образом перешел на тему дуэли.

– Чистейшее сумасшествие, – начала Клервиль, – рисковать своей жизнью в одиночном бою с человеком, который оскорбил нас. Если этот субъект, – продолжала наша подруга, попросив позволения временно встать на точку зрения противоположного пола, чьи обязанности она могла при необходимости исполнять с большим успехом, – так вот, если этот субъект проявил ко мне явное неуважение, неужели я должен оказать ему честь и считать его достойным своим противником? Почему должен я поставить себя в положение, из которого, если к оскорблению добавится телесная рана, могу выйти изувеченным или вообще могу не выйти живым. В конце концов это я должен получить удовлетворение, так что же для этого мне надо подвергнуть опасности свою жизнь? Если же я поступлю по-другому, скажем, собираясь драться с обидчиком – а драться я обязан в любом случае, – я прикрою свою грудь кольчугой, обезопасив себя и вынудив противника только защищаться и отказаться от надежды еще раз поразить меня, так вот, если я изберу такую тактику, меня назовут подлецом и трусом: выходит, по этой логике я должен наплевать на здравый смысл и подставить себя под удар?

Поэтому я предлагаю: пусть обидчик приходит к месту дуэли голым, а оскорбленная сторона облачится в железные доспехи – этого требует разум и законы здравого смысла. Агрессор непременно должен находиться в невыгодном положении, ибо своим поступком, согласно всем существующим обычаям, он заслужил наказание от руки того, кого оскорбил; следовательно, в такой ситуации пресловутый кодекс чести надо изменить и предписать, если уж так необходима дуэль, чтобы обидчик был лишен возможности еще раз нанести вам ущерб и заботился бы только о самозащите. В самом деле, по какому праву я должен подвергаться нападению второй раз? В этом вопросе наши обычаи жестоки и несправедливы, они делают нас посмешищем большинства народов земли, которые достаточно умны, чтобы понять, что коль скоро вы вынуждены мстить за себя, вам надо делать это, не подвергая свою жизнь опасности.

– В этом наши взгляды совпадают, – сказала я, – дуэль и мне кажется смешным и абсурдным занятием, но я хотела бы добавить кое-что к тому, что вы сказали. Я нахожу глупым, когда человек рискует своей жизнью из-за оскорбления; в таких случаях разум и Природа диктуют нам единственное средство: убить врага, не давая ему шансов убить вас, в этом и будет заключаться ваше удовлетворение. Наши предки были много мудрее нас и поручали драться вместо себя другим; наемники за определенную плату выходили на бой и решали исход ссоры, то есть кто был сильнее, тот и оказывался прав; до крайней мере, при этом исключалась несправедливость и необходимость рисковать собой; хотя и в этом обычае много нелепого и абсурдного, он, конечно же, в тысячу раз предпочтительнее, чем нынешний. Здесь есть еще один унизительный момент: профессиональных бойцов, которые выходили драться за других, считали презренными и низкими существами, и сегодня мы занимаем их место; подумать только – мы рискуем навлечь на себя позор, если отказываемся играть роль этих наемников! Сколько же здесь непоследовательности и вздора! Обратившись к истокам дуэли, мы видим, что те бойцы были просто-напросто наемными убийцами, каких и сегодня можно встретить в Испании и Италии; обиженный платил им за то, что они избавляли его от недруга; 'позже, чтобы как-то смягчить этот вид убийства, обвиняемому разрешили защищаться, драться с нанятым убийцей, затем позволили нанимать другого убийцу и посылать его в бой вместо себя. Вот какой была дуэль в ее младенческие, годы, а ее колыбелью был разумный закон, позволяющий любому человеку мстить своему врагу. В наше время этот хороший обычай уступил место кодексу дуэльной чести невероятной глупости, которая до неузнаваемости искажает древний обычай и оскорбляет здравый смысл. Поэтому не следует человеку, у которого есть враг и есть хоть капелька ума, становиться на равную ногу с тем, кто, оскорбив его, тем самым унизил себя. Если оскорбленный человек непременно должен драться, ну что ж – честь есть честь, но заранее примите меры, чтобы он снова не оказался в роли побежденного, и уж если он желает сам свести счеты с негодяем, дайте ему право использовать наемных убийц, что, по словам Мольера, – самое надежное средство решить спор. Что касается людей, которые примешивают сюда вопрос чести, я нахожу их не менее смешными, чем тех, кто воображает, будто их жены – самые добродетельные на свете: и то и другое – варварские предрассудки и даже не заслуживают хладнокровного обсуждения. Честь есть химера, подкармливаемая определенными человеческими обычаями и условностями, которые всегда опирались на абсурд; если правда, что человек приобретает честь и славу, убивая врагов своей страны, значит, он не может обесчестить себя, когда уничтожает своих соотечественников, ибо никогда одинаковые дела не влекут за собой противоположные следствия: если я поступаю праведно, когда мщу за обиды, причиненные моему народу, еще справедливее я поступаю, когда расплачиваюсь за оскорбления, причиненные лично мне. Государство, которое постоянно держит несколько сотен тысяч наемных убийц для своих целей, никоим образом – ни естественным, ни узаконенным – не может наказать меня, когда я, следуя его примеру, нанимаю парочку головорезов, чтобы отомстить своим обидчикам за конкретные пакости; в конце концов обиды, причиненные нации, никогда не затрагивают отдельных людей, между тем, как те, что испытал я, касаются меня непосредственно, а это очень большая разница. Но попробуйте сказать эти слова вслух, и общество немедленно заклеймит такого человека, назовет его подлым трусом, и хорошую репутацию, завоеванную долгими годами жизни, за три минуты отберет кучка ничтожных молокососов, непроходимых и не имеющих чувства юмора идиотов, которых несколько жеманниц, достойных того, чтобы их публично отшлепали на улице, убедили в том, что нет ничего благороднее, чем рисковать своей жизнью на дуэли:

– Я абсолютно согласна с вами обеими, – заговорила Олимпия, – и надеюсь, вы не принимаете меня за одну из тех умственно неполноценных истеричек, чье мнение о мужчине зависит от его готовности из-за какого-нибудь пустяка встать на угол дуэльной площадки и строить из себя презренного гладиатора. Я презираю таких бравых и воинственных идиотов. Воинственностью можно восхищаться в мужлане или в солдате, годных только на то, чтобы целыми днями ходить с окровавленной физиономией. Но чтобы человек с положением и средствами… чтобы он оставил свой уют, свои любимые занятия и вручил свою жизнь в руки громиле, не имеющему иных талантов, кроме как резать глотки людям, который оскорбил его. Поистине достоин презрения человек, принимающий вызов на дуэль. Вот именно, презрения: существует что-то низкое в том, чтобы предоставлять другим право распорядиться вашей жизнью и рисковать, ради минутной прихоти, всеми талантами и милостями, которыми одарила вас Природа. Пора оставить эту сомнительную честь бродячим рыцарям прошлых веков: не для того рождается одаренный человек, чтобы превращаться в вульгарного гладиатора, а для того, чтобы оценить и поощрять искусства, наслаждаться ими, служить отечеству, когда придет срок, и только ради отечества проливать кровь, которая течет в его жилах. Когда такой человек имеет врага, стоящего ниже его, он может его просто убить, и Природа не дала нам иного средства избавиться от опасной обузы; если его оскорбил равный ему, пусть оба предстанут перед снисходительным судом, предъявят каждый свои претензии, и суд решит их спор: между приличными людьми не возникает разногласий, которые нельзя устранить полюбовно; неправый должен уступить – таков закон. Но кровь… проливать кровь из-за неосторожного замечания, ревности, шутки, упрека или даже из-за ссоры – это чистейший анахронизм. Дуэль не существовала до тех пор, пока кодекс чести не заменил принципы мести; только когда люди стали цивилизованными, дуэль была принята обществом. Природа и не думала вкладывать в человеческое сердце желание мстить с риском для собственной жизни, так как нет ничего мудрого и естественного в том, чтобы подставлять себя второму удару по той лишь причине, что вы получили первый. Однако очень справедливо и разумно смыть оскорбление кровью обидчика, не рискуя пролить собственную, если обидчик ниже вас, или добиться мирного решения, если он равен вам по положению. И не стоит слушать женщин; они ждут от мужчины не храбрости, а случая потешить свою гордыню и иметь возможность рассказывать направо и налево, что, мол, такой-то субъект дрался на дуэли ради их прелестей. Законы не в состоянии искоренить этот гнусный обычай, ибо закон порождает недовольство, противодействие и обиду. Только всеобщее осмеяние может похоронить его. Все женщины должны закрыть дверь перед дуэлянтом, должны пренебрегать им, высмеивать его, чтобы на него показывали пальцем и говорили: «Вот идет глупец, низкий и малодушный глупец; он взял на себя мерзкую роль наемного головореза, вообразив, будто неосторожные слова, которые уносит ветер и которые забываются минуту спустя, стоят человеческой жизни, что дается один раз. Бегите от него – он сумасшедший».

– Олимпия права, – сказала Клервиль, – этот презренный предрассудок можно истребить только таким путем. Кое-кто может возразить, что воинская доблесть исчезнет в сердце мужчины, если это случится. Ну что ж, вполне возможно, но я утверждаю, что доблесть – это достоинство дураков и не имеет никакой ценности: я не встречала ни одного умного среди храбрых людей. Цезарь был великим человеком – никто в этом не сомневается, – но боялся собственной тени; Фридрих Прусский имел разум и многие таланты, но у него тряслись поджилки, когда наступало время идти в бой. Словом, все известные мужи были трусами; даже римляне почитали страх и воздвигали ему алтари. Страх – часть Природы, он порождается извечной заботой о личной безопасности, то есть чувством самосохранения; ни одно чувство не заложено так глубоко в нашей душе той первопричиной, которая всем нам дала жизнь. Осуждать человека за то, что он боится опасности, – то же самое, что ненавидеть его за любовь к жизни. Со своей стороны я хочу заявить, что всегда питала и буду питать глубочайшее уважение к тому, кто страшится смерти, ибо такой человек обладает умом, воображением и способностью наслаждаться. В тот день, когда весь Париж клеймил позором знаменитого Ла Люцерна за то, что он исподтишка убил своего соперника, я захотела отдаться ему; я мало встречала столь приятных мужчин, и, пожалуй, ни один из них не отличался таким высокоорганизованным умом.

– Недаром говорится, – вставила я, – что чем выше человек поднимается над предрассудком, тем он делается умнее; тот же, кто заперт в клетке своих моральных принципов, всегда бесплодных и нелепых, останется таким же скучным, как и его максимы; нам, с нашим воображением, нечего делать в обществе такого моралиста.

Через несколько дней здоровье Сбригани заметно поправилось, и Клервиль сообщила мне:

– Он сегодня уже совокупился со мной. Я только что щупала его пульс и уверяю тебя, что наш друг в добром здравии; лучший признак здоровья – торчащий член, и я до сих пор вся мокрая от его спермы… Кстати, скажи мне, Жюльетта, – странным тоном продолжала эта непостижимая женщина, – правда ли, что ты сильно привязана к этому человеку?

– Он оказал мне большие услуги.

– Он только исполнял свой долг и получал за это деньги. Кажется, твоя душа начинает открываться для могучего чувства благодарности?

– Нисколько, клянусь честью.

– Ну хорошо, поживем – увидим. Я хочу сказать, что не нравится мне этот Сбригани; более того – я ему не доверяю. Когда-нибудь этот человек ограбит нас.

– Скажи прямо, что он тебе надоел, потому что доставил тебе большое удовольствие в постели, ведь ты терпеть не можешь мужчину после того, как он кончил в твоем влагалище.

– Этот субъект всегда сношал меня только в зад, вот взгляни – из меня до сих пор вытекают его соки.

– К чему же все-таки ты клонишь, дорогая?

– К тому, что пора избавиться от этого нахала.

– Ты забыла, что он из-за нас смотрел в лицо смерти?

– Ни о чем я не забыла, и это еще одна причина, чтобы я презирала его, так как такой поступок говорит о его глупости.

– И все же, что ты собираешься с ним сделать?

– Завтра он примет последнюю ложечку лекарства, а послезавтра мы его похороним.

– А у тебя что-нибудь осталось из тех замечательных снадобий, которые мы когда-то купили у мадам Дюран?

– Чуточку того, чуточку другого… И я очень хочу, чтобы твой Сбригани попробовал их.

– Ах, Клервиль, с годами ты не исправляться, ты, видимо, всегда останешься отъявленной ведьмой. Но что скажет сестрица Олимпия?

– Пусть говорит, что хочет. Если меня подмывает совершить преступление, в моем сердце нет заботы о репутации.

Я согласилась; да и могла ли я остаться равнодушной к злодейству? Настолько дорого мне все, что несет на себе его печать, что я, не раздумывая, припадаю к нему, как к живительному источнику. Итак, я использовала этого итальянца – скорее из нужды, нежели из привязанности. Клервиль обещала взять на себя все повседневные заботы, которыми занимался он, и на этом полезность Сбригани была исчерпана: я дала согласие на его уничтожение. Олимпия также не возражала, и на следующий день, выпив ад из рук Клервиль, Сбригани отправился в ад сообщать демонам о том, что дух зла, скрывающийся в теле живой женщины, в тысячу раз опаснее, чем тот, которым священники и поэты населили Тартар. Завершив эту операцию, мы отправились осматривать окрестности Неаполя.

Нигде в Европе Природа не выражает себя с такой мощью и в таком великолепии, как под Неаполем; эта роскошь резко отличается от унылой меланхолической красоты Ломбардской долины, которая вызывает в душе какое-то оцепенение. Напротив, все здесь приводит вас в смятение: вулканы и другие катаклизмы вечно преступной Природы постоянно тревожат человеческий дух, делая его способным на великие дела и на бурные страсти.

– Все это мы, – сказала я подругам, окидывая взглядом окружающий пейзаж, – а добродетельные люди похожи на те плоские равнины Пьемонта, которые удручают взор скучным однообразием. Если хорошенько рассмотреть эту необыкновенную местность, можно подумать, что когда-то в далеком прошлом она представляла собой один огромный вулкан, ибо куда ни шагнешь, всюду видишь здесь следы грандиозной катастрофы. Даже Природа нередко предается безумствам, так как же нам не брать с нее пример! Мы ступаем прямо по сольфатаре[104], которая есть убедительное доказательство моих слов.

По извилистой дороге, с обеих сторон окруженной живописными, беспрерывно меняющимися пейзажами, мы дошли до Поццуоли[105], откуда хорошо виден Низида, маленький очаровательный островок, куда удалился Брут после того, как убил Цезаря. Это было бы самое лучшее место для наших излюбленных забав; там, наверное, можно было чувствовать себя словно на самом краю света и творить все, что захочешь, отгородившись от нескромных взоров непроницаемой зеленой стеной, ведь ничто так не требуется воображению, ничто так не вдохновляет его, как таинственная тишина и уединение. Немного дальше, за бухтой, можно было различить два мыса, Сорренто и Масса, – загадочные развалины, остатки благородных построек, а за ними – цветущие холмы, навевающие негу и истому.

Поццуоли, куда мы вернулись пообедать, ничем не выдает былого своего величия, но остается одним из красивейших мест во всем Неаполитанском королевстве. Однако невежественные жители городка даже не подозревают о своем счастье, а леность делает их еще грубее и нахальнее.

Когда мы подошли к гостинице, нас окружила целая толпа жаждущих показать нам местные достопримечательности.

– Вот что, дети, – сказала Олимпия, закрывая дверь, после того, как дюжина молодых и здоровых мошенников протолкалась гурьбой в наши комнаты, – мы отберем только тех, у кого есть кое-что между ног. Показывайте свои сокровища, а мы поглядим.

Мы бесцеремонно спускали с них штаны, щупали, взвешивали на ладони их атрибуты; шестеро показались нам достойными участвовать в утехах, но только один – смешной увалень, одетый в лохмотья, чей левиафан невероятной толщины торчал сантиметров на тридцать, – удостоился чести быть нашим проводником после того, как удовлетворил нас всех троих подряд. Мы назвали его Рафаэль.

Первым делом он повел нас в храм Сераписа[106], впечатляющие руины которого свидетельствуют о том, что это было некогда великолепное и грандиозное сооружение. Мы осмотрели соседние достопримечательности и во всем увидели бесспорное свидетельство величия и вкуса древних греков и римлян, которые, ярким светом осветив мир на краткий миг, погасли и исчезли, как исчезнут и нынешние завоеватели и повелители народов и умов.

Нашим глазам предстали остатки монумента гордыне и суеверию. Трасилл[107] предсказал, что Калигула не наденет пурпурную императорскую тогу, пока не перейдет из Байи[108] в Путеоли по мосту. Будущий император приказал расставить, вплотную друг к другу, множество кораблей на расстоянии двух лиг и прошел по ним во главе своей армии. Конечно, это было сумасбродство, но сумасбродство великого человека; а злодейство Калигулы, ставшее эпохой в истории, указывает на его необузданный темперамент и величие души.

От моста Калигулы Рафаэль повел нас в Кум и неподалеку от развалин этого города показал нам место, где стоял дом, принадлежавший Лукуллу[109]. Мы долго молча смотрели на руины и размышляли об этом славном жизнелюбце.

– Его уже нет… еще немного – еще несколько месяцев, несколько лет – уйдем и мы; ножницы судьбы не щадят никого – ни богача, ни бедняка, ни доброго человека, ни злодея… Давайте же радоваться и собирать цветы, пока перед нами расстилается эта дорога, которая, увы, скоро кончится; по крайней мере, пусть будет из золота и шелка нить наших дней, которую прядет эта мрачная шлюха – судьба.

Мы бродили по развалинам Кума, где наше внимание особенно привлекли остатки храма Аполлона, построенного Дедалом, когда, спасаясь от гнева Миноса, он поселился в этом городе.

Оттуда мы направились в Байу и прошли через деревушку Баули, куда поэты поместили Елисейские Поля[110].

– Давайте навестим подземный мир, – мечтательно проговорила Клервиль, глядя в темные воды реки Ахеронт, которая протекает около Баули, – хоть краешком глаза взглянем на муки проклятых грешников и, может быть, сделаем их еще сильнее. Если бы только я была Прозерпиной[111]… Однако, коль скоро мне суждено созерцать земные бедствия, я могу считать себя счастливейшей из живых женщин.

В этой долине царит вечная весна. Среди виноградников и тополей, то там, то сям, видны невысокие холмики, куда зарывали погребальные урны, а Харон, вне всякого сомнения, обитал на мысе Мизенум. В этом не трудно убедиться, если иметь воображение. Это чудесная часть нашего разума оживляет все, к чему прикасается, и истина, всегда плетущаяся в хвосте у иллюзии, совсем не нужна тому, кто может творить и украшать свой собственный мир.

Рядом с деревушкой Баули путешественник видит остатки сотен соединенных друг с другом комнат; когда-то все это сооружение называлось тюрьмой Нерона, и далеко отсюда разносились стоны жертв похоти и жестокости этого злодея.

Немного дальше располагается красивое искусственное озеро, вырытое по приказанию Марка Агриппы для флота, который находил убежище в бухте мыса Мизенум. Этот мыс образует удобную гавань, которую высоко ценили древнеримские адмиралы. Там стояли корабли Плиния, когда извержение Везувия стоило ему жизни. Даже по развалинам видно, каким большим был этот древний город. Отсюда можно пройти прямо в Баули, жители которого хвастаются могилой Агриппины.