КНИГА ПЯТАЯ

Алтарь святого Петра со всех сторон был окружен огромными ширмами, которые создавали замкнутое пространство площадью более ста квадратных метров, наглухо изолированное от остальной части собора. На скамьях, расположенных в несколько ярусов вокруг арены, с каждой стороны сидели по двадцать девушек и столько же юношей; немного ниже великолепного алтаря, между отходившими от него ступенями и первым рядом скамеек, были установлены четыре небольших греческих алтаря, предназначенных для жертвоприношения. Возле первого стояла девочка лет пятнадцати, возле второго – молодая беременная женщина, возле третьего – четырнадцатилетний мальчик, рядом с четвертым – восемнадцатилетний юноша, красивый, как Аполлон. Лицом к главному алтарю неподвижно застыли три священника, готовые принести в жертву шестерых обнаженных мальчиков-хористов, двое из которых уже лежали на алтаре, выставив вверх, словно священные камни, матово поблескивающие ягодицы. Мы с Браски возлежали на оттоманке, установленной на помосте, поднятом на три метра от пола, к которому вела лестница, застеленная прекрасным турецким ковром; этот просторный помост мог вместить не менее двадцати человек. На ступенях лестницы сидели шестеро маленьких ганимедов лет семи-восьми, готовые по мановению пальца исполнить прихоть первосвященника. Участники церемонии мужского пола были одеты в живописные костюмы в духе прошлого галантного века, а одеяния девушек были настолько изысканны, что заслуживают особого разговора. На них были небрежно накинуты легкие кисейные туники из небеленой ткани, не скрывавшие ни одной телесной подробности; на шее был повязан воздушный розовый шарф. Туники были схвачены сзади широким, также розовым, бантом и подняты почти до талии, открывая всю заднюю часть тела; с плеч широкими складками ниспадала голубая накидка из тафты, которая совсем не прикрывала переднюю часть; волосы, украшенные скромным венком из роз, были заплетены в косы. Меня настолько восхитил этот «дезабилье»[81], что я тут же велела надеть на себя такой же. Между тем церемония началась.

Его святейшество поднял руку, и его юные боевые помощники, ожидавшие на ступенях, бросились исполнять приказ, понятый ими без всяких слов. В ту же минуту на помост поднялись три девушки. Папа сел одной из них на лицо, насадив свой анус на ее высунутый язычок, вторая взяла в рот его член, третья начала щекотать ему яички; я устроилась так, чтобы Пий VI мог осыпать похотливыми поцелуями мой зад. Когда освятили гостию, прислужник принес ее на помост и почтительно возложил на кончик папского фаллоса, и в тот же момент этот отъявленный содомит, приподнявшись, одним толчком вогнал ее в мой задний проход. Нас окружили шестеро девушек и шестеро очаровательных юношей; один, самый красивый из них, ласкал мне влагалище, а его член массировала одна из девушек. На меня скоро нахлынула горячая волна сладострастия; вздохи, стоны, богохульные проклятия Браски возвестили о приближавшемся экстазе, ускорили мой оргазм, и мы оба изверглись, испуская крики восторга. Меня содомировал первосвященник, в моем заду покоилось тело христово, и вы, друзья мои, легко представите себе мое наслаждение! Мне кажется, никогда в жизни я не испытывала ничего подобного. Мы в истоме откинулись на тела лежавших на помосте небесных созданий. Первая церемония завершилась.

Святому отцу требовалось восстановить силы: Браски не захотел приступить к истязаниям, пока вновь не почувствует твердость в чреслах. Двадцать девочек и столько же мальчиков принялись возвращать его к жизни, а я созвала десятка три юношей и заставила их ласкать меня со всех сторон, взявши в обе руки два члена. Браски наблюдал, как я предаюсь этим изощренным удовольствиям, подбадривал меня и давал советы. Вслед за тем отслужили вторую мессу; на этот раз облатка, доставленная на помост на кончике самого прекрасного и внушительного члена, была введена в задницу святого отца, который мгновенно ощутил в себе прилив сил, выстроил перед собой множество задниц и снова овладел мною.

– Прекрасно, – произнес он, весьма удовлетворенный, совершив несколько глубоких погружений, – я опробовал копье, теперь можно начать главную церемонию.

И дал сигнал к первой казни. К. нам подвели восемнадцатилетнего юношу; Браски расцеловал, обласкал, обсосал его и объявил, что тот будет распят вниз головой, как святой Петр. Юноша выслушал приговор со стоическим мужеством и так же стоически выдержал пытку. Пока забивали гвозди, я ласкала Браски. А как вы думаете – кто орудовал молотками? Вот именно: те самые священники, которые только что служили мессу. Прибив юношу к кресту, они прикрепили деревянное сооружение к одной из увитых спиральной резьбой колонн алтаря св. Петра, и мы занялись пятнадцатилетней девочкой. Пока папа совершал с ней содомию, я беспрерывно ласкала ее; потом она была приговорена к жесточайшей порке и к повешению на второй колонне.

Наступил черед четырнадцатилетнего мальчика, которого Браски после ритуального акта пожелал собственноручно подвергнуть самым ужасным унижениям и истязаниям. Только в те минуты я поняла до конца, что представляет собой этот негодяй. Очевидно, надо взойти на трон, чтобы довести бесстыдство и жестокость до высших пределов: безнаказанность злодеев, увенчанных диадемой, приводит их к таким извращениям, о которых и мечтать не смеет простой смертный. Обезумев от вожделения, монстр в конце концов вырвал сердце ребенка из груди и сожрал его на глазах остолбеневших зрителей, извергая из себя потоки дьявольской спермы. Итак, у нас осталась последняя жертва – молодая беременная женщина.

– Займитесь этой тварью, – кивнул в ее сторону Браски, обращаясь ко мне, – я отдаю ее судьбу в ваши руки. Мне не следует больше доходить до кульминации, но тем не менее я с удовольствием посмотрю, как это будете делать вы. Злодейство всегда забавляет меня, в каком бы состоянии я ни находился. Так что не щадите ее.

– Чей это ребенок? – спросила я, когда несчастная поднялась на помост.

– Одного из любимцев его преосвященства.

– Он оплодотворил тебя на глазах своего господина?

– Да, мадам.

– А где отец ребенка?

– Он здесь. – Женщина указала на стоявшего поодаль юношу.

Я повернулась к нему и строго произнесла:

– Ты должен извлечь то, что в нее посеял. Вот тебе нож, приступай немедленно, если не хочешь испытать его на себе.

Удрученный малый тем не менее сделал все, что я велела; каждый удар кинжала извергал из меня приступ оргазма, и я успокоилась только тогда, когда все тело бедняжки превратилось в сплошную кровавую рану и когда опустели мои семенники.

Когда все закончилось, мы с Браски отправились в опочивальню: распутник пожелал, чтобы я провела с ним остаток ночи.

– У вас удивительно твердый характер, – сказал он, когда мы остались одни, – мне очень нравятся жестокие женщины, и я уверен, что ни одна из них не сравнится с вами.

– Княгиня Боргезе превосходит меня, ваше преосвященство, – скромно отвечала я.

– Отнюдь, – возразил папа. – Она постоянно терзается угрызениями совести. Через неделю, – продолжал он, – я даю обещанный вам обед, на нем будет присутствовать княгиня и оба ваших приятеля-кардинала. Поверьте, я говорю со всей искренностью, дорогая, что надеюсь совершить вместе с вами ужасы, которые превзойдут сегодняшние наши развлечения.

– О, я уже предвкушаю наслаждение, – вежливо заметила я, решив про себя, что вожделенная кража будет совершена мною в следующий визит в Ватикан.

В это время Браски, усердно смазывавший свою промежность каким-то ароматным составом, предложил мне вернуться к удовольствиям.

– Боюсь, что не смогу содомировать вас, – прибавил он, – но вы можете делать со мной, что захотите…

Я оседлала его грудь, прижалась задним проходом к его губам, и этот великий плут и мошенник – а другого слова я для него не нахожу – сбросил свое семя мне в рот, громогласно понося своего Бога почище любого атеиста.

Когда он заснул, меня охватило сильное искушение воспользоваться моментом и обчистить его сокровищницу. Дорога была мне знакома – он показал мне ее сам, – и стража наверняка крепко спала. Однако этот план мы задумали вместе с Олимпией, и я не хотела лишать ее удовольствия; кроме того, надо было захватить с собой Элизу и Раймонду, ибо вчетвером мы могли унести добычи гораздо больше.

Хорошо, что я сдержалась, так как Пий VI проспал недолго. В тот день должно было состояться заседание консистории[82], и я ушла, оставив его святейшество обсуждать положение с христианской совестью во всем мире и не забыв попросить прощения у своей совести за то, что недостаточно преступлений взвалила на нее в ту ночь. Я уже говорила прежде и заявляю сейчас, что для души, привыкшей к злодейству, нет ничего хуже угрызений, и когда человек дошел до полной развращенности, с его стороны гораздо разумнее и дальше следовать по дороге порока, нежели почивать на лаврах: новые деяния приносят новые удовольствия, между тем ничегонеделание доставляет только огорчения.

Горячая ванна смыла с меня все следы, которыми запятнал меня его святейшество, и я отправилась во дворец Боргезе рассказать подруге о своем успехе в Ватикане.

Чтобы не докучать вам однообразными подробностями, я не стану описывать оргии, которым мы предавались в главном католическом соборе, чаще всего в Сикстинской Капелле. Расскажу лишь об одном празднестве, на котором присутствовали более четырехсот предметов обоего пола. Тридцать девственниц в возрасте от семи до четырнадцати, одна прекраснее другой, были изнасилованы и истреблены самым зверским образом; та же участь постигла сорок мальчиков. Альбани, Бернис и папа содомировали друг друга, пьянея от вина и от мерзостей, убивали и истязали и к концу вечера купались в крови и в собственной сперме; мы улучили момент и вчетвером – Олимпия, Элиза, Раймонда и я – выскользнули за дверь и преспокойненько ограбили сокровищницу. Мы вынесли оттуда двадцать тысяч цехинов, которые Сбригани, поджидавший неподалеку с несколькими верными людьми, отвез прямо в дом княгини, где на следующий день мы поделили добычу. Браски не заметил кражу, а может быть, счел нужным притвориться, что не заметил ее. Больше с его святейшеством я не виделась; мне кажется, он почувствовал, что мои визиты в Ватикан стоят ему больше, чем он мог себе позволить. Ввиду этих обстоятельств я не видела причин дальше оставаться в Риме и решила покинуть вечный город. Олимпия очень расстроилась узнав об этом, но решение мое было бесповоротно, и в начале зимы я отправилась в Неаполь с пачкой рекомендательных писем, адресованных королевскому семейству, княгине Франкавилле и другим грандам и грандессам Неаполя. Свои сбережения я оставила на хранение римским банкирам.

Мы путешествовали в роскошном экипаже. Нас было четверо – Сбригани, две мои наперсницы, или, если хотите, служанки, и я. Экипаж сопровождали четверо верховых лакеев. Между селениями Фонди и Минтурино, где дорога пролегает по берегу Гаэтанского залива, в пятнадцати лье от Неаполя, в облаке пыли появились десять всадников. Держа в руках пистолеты, они предложили нам свернуть с дороги и проехать немного в сторону для беседы с капитаном Бризатеста, который, по их словам, будет очень огорчен, если столь благородные путешественники не нанесут ему визит. Мы без труда поняли смысл этих слов и, быстро оценив соотношение сил, которое было явно не в нашу пользу, сочли за благо капитулировать.

– Дружище, – обратился Сбригани к офицеру, – я слышал, что мошенники и разбойники всегда ладят друг с другом; вы промышляете одним способом, мы – другим, но у нас общие цели.

– Вот это вы и расскажете капитану, – ответил лейтенант, – я же просто выполняю приказ, тем более, что от этого зависит моя жизнь. За мной, господа!

Всадники привязали наших лакеев к хвостам своих лошадей, офицер взобрался к нам в экипаж, его люди сели на козлы, и мы тронулись в путь. Мы ехали целых пять часов, и за это время наш проводник рассказал о капитане Бризатеста, самом знаменитом разбойнике во всей Италии.

– У него под ружьем двенадцать сотен людей, – сообщил лейтенант, – и наши отряды бродят по папскому государству до самого Тренто на севере и до Калабрии на юге. Богатства Бризатесты огромны. В прошлом году он побывал в Париже и женился там на красивой даме, которая теперь служит украшением его дома.

– Послушайте, брат мой, – сказала я бандиту, – мне сдается, что не очень почетно быть украшением бандитского дома.

– Прошу прощенья, – возразил тот, – обязанности госпожи шире, чем вы думаете: например, она перерезает глотки пленникам, и уверяю вас, прекрасно справляется с этим, так что вам будет весьма приятно умереть от ее руки.

– Понятно, – заметила я, – значит, женщина, которую вы называете украшением дома, – это очень серьезная особа. Но скажите, дома ли сейчас капитан или мы будем иметь дело только с госпожой?

– Они оба дома. Бризатеста только что вернулся из экспедиции в глубь Калабрии, которая стоила нам нескольких человек, но принесла немалую добычу. Поэтому наше вознаграждение устроилось; о, он очень добрый человек, наш капитан, и очень справедливый к тому же. Всегда платит нам сообразно своим средствам – иногда даже десять унций в день, если позволяет заработок[83]. Но вот мы и приехали, – сказал офицер. – Жаль, что в темноте вам не видно, в каком красивом месте стоит этот великолепный дом. Внизу под нами море, отсюда попасть в замок можно только пешком, поэтому нам придется сойти. Будьте осторожны: тропинка очень крутая.

Часа через полтора, следуя за проводниками по узким головокружительным серпантинам самой высокой горы, на какую я когда-либо взбиралась в своей жизни, мы пришли ко рву, через который тут же был перекинут подъемный мост; мы прошли несколько укреплений, облепленных солдатами, которые молча пропустили нас, и оказались внутри цитадели. Она и в самом деле была впечатляющей – наверняка этот Бризатеста мог выдержать здесь любую осаду и любой приступ.

Была ночь, когда мы пришли в замок. Капитан и его дама были уже в постели; их разбудили, и капитан тут же явился посмотреть на пойманную дичь. Внешность его поразила нас. Это был не очень высокого роста мужчина в расцвете лет с удивительно красивым и вместе с тем очень грубым лицом. Он бросил быстрый взгляд пронзительных глаз на наших мужчин и чуть дольше задержал его на каждой из нас троих; его резкие манеры и свирепый вид заставили нас вздрогнуть. Он обменялся несколькими словами с офицером, потом мужчин увели в одну сторону, наши сундуки и коробки унесли в другую. Меня с подругами бросили в темный каземат, где мы на ощупь нашли на каменном полу немного соломы; мы завалились в нее с желанием скорее оплакивать свою злосчастную судьбу, нежели искать отдохновения, в котором отказывало нам наше ужасное положение. А какие жуткие мысли одолевали нас, какое отчаяние охватило наши души! В них пробудилось мучительное воспоминание о недавних наслаждениях, и от этого нынешнее положение показалось нам еще горше, ибо оно не сулило ничего хорошего и вызывало лишь самые мрачные предчувствия; так, мучимые прошлым, раздавленные настоящим и содрогаясь перед будущим, мы лежали в —непроглядной темноте, и кровь медленными толчками двигалась по нашим воспаленным жилам. Вот тогда-то Раймонда вспомнила о религии.

– Не мучай себя этой химерой, дитя мое, – сказала я. – Если человек презирал ее всю жизнь, он не сможет, в каких бы обстоятельствах не очутился, снова поверить в нее, так что оставь религию в покое. Только угрызения совести напоминают ему о религии, а я вот ни в чем не раскаиваюсь и ни о чем не жалею – ни о чем, что совершила. Из всех моих поступков я не знаю ни одного, который я не была бы готова повторить еще раз, если бы представился случай; я жалею только о том, что судьба лишила меня такой возможности, но не жалею о том, что было сделано, когда я ею обладала. Ах, Раймонда, тебе не понять, как действует порок на души, подобные моей! Душа моя изъязвлена преступлениями, питается преступлениями и ничто не в силах утолить ее, кроме преступлении, и окажись моя шея в петле, я буду мечтать лишь о том, чтобы совершить новые. Я бы хотела, чтобы даже мой прах излучал зло, чтобы мой призрак бродил по миру и внушал и нашептывал людям мысли о злодействе. Однако я думаю, нам не следует бояться, так как мы попали в лапы порока, и это божество защитит нас. Я испугалась бы гораздо больше, если бы мы стали пленницами того ужасного бога, которого кое-кто осмеливается называть Правосудием. Если бы нас схватило это исчадие деспотизма, доведенного до идиотизма, я бы уже сказала себе последнее «прости», но злодейства я никогда не боялась: поклонники этого идола, которому молимся и мы, уважают своих собратьев и не истребляют их; а может быть, мы договоримся и объединимся с ними. Хотя я ее еще не видела, но судя по тому, что о ней слышала, эта мадам Бриза-теста уже нравится мне; держу пари, что и мы ей понравимся; мы заставим ее испытать оргазм, и она пощадит нас. Иди ко мне, Раймонда, и ты, милая Элиза, иди сюда; раз уж нам не осталось других удовольствий, кроме мастурбации, давайте насладимся ею.

Возбужденные моей речью и моими пальчиками, маленькие стервы отдались мне, и Природа послужила нам в тот час печали так же славно, как делала это в дни нашего процветания. Никогда прежде не была я так беспечна и охвачена таким восторгом, как в ту бессонную ночь, но возвращение к реальности было ужасным, и мысли мои приняли другое направление.

– Нас зарежут, как овец, – говорила я своим спутницам, – мы сдохнем, как собаки, и не надо тешить себя иллюзиями: нам уготована смерть. Но я боюсь не смерти: у меня достаточно философский ум, чтобы понимать, что, пролежав несколько лет в земле, я буду не более несчастна, чем до того, как появилась на свет, – нет, я боюсь боли, страданий, которым подвергнут меня эти негодяи; ведь они, конечно, так же любят истязать других, как люблю я сама; этот капитан сразу показался мне исчадием ада: у него такие длинные усы, а это плохой знак, и… к тому же жена его так же жестока, как и он… Но что это со мной: еще минуту назад я верила в спасение, а теперь расхныкалась?

– Мадам, – заговорила Элиза, – в самой глубине моего сердца живет надежда; не знаю почему, но ваши прежние наставления успокаивают меня. Вы же сами часто говорили, что, согласно вечным законам Природы, зло всегда торжествует, а добродетель терпит поражение, и я верю в этот незыблемый закон; я верю, любимая госпожа моя, что мы избежим несчастья.

– Непременно, непременно! – оживилась я. – И мои рассуждения на этот счет остаются прежними. Если, в чем сомневаться не приходится, сила всегда права, и масса преступлений всегда превышает другую чашу весов, на которой находится добродетель вместе со всеми ее поклонниками, значит, человеческий эгоизм есть результат человеческих страстей; но почти все страсти ведут к преступлению, стало быть, в интересах злодейства – унизить добродетель, стало быть, во всех жизненных ситуациях следует делать ставку на зло, а не на добро.

– Однако, мадам, – подала голос Раймонда, – посмотрите, какие складываются отношения между нами и нашими похитителями: мы для них добродетельны, они же представляют собой зло, следовательно, они нас раздавят.

– Я имею в виду общее правило, – возразила я, – а ты говоришь о частном случае. Природа иногда делает исключение из своих правил и тем самым подтверждает их.

Наша беседа была в самом разгаре, когда дверь открыл тюремщик с еще более устрашающим лицом, чем у его хозяина, и поставил на пол тарелку с фасолью.

– Смотрите не опрокиньте свои харчи, – произнес он хриплым голосом, – больше вы ничего не получите.

– Что такое? – возмутилась я. – Стало быть, вы собираетесь уморить нас голодом.

– Нет, насколько я слышал, утром вас просто прикончат, и мадам считает, что не стоит переводить деньги на ваше говно, так что у вас не будет времени сходить по большому.

– Не знаешь ли ты, любезный, какая смерть нас ожидает?

– Это смотря по тому, какое настроение будет у мадам; наш капитан в таких делах полагается на нее, и она делает, что взбредет ей в голову. Но раз вы женщины, ваша смерть будет легче, чем у ваших слуг или провожатых – как их там? – потому что мадам Бризатеста особенно кровожадна с мужиками. Сначала она тешится с ними, потом, когда ей надоест, долго-долго убивает их.

– И супруг не ревнует ее?

– Нет, конечно; он то же самое вытворяет с вашим полом: когда закончит забавляться с ними, он отдает их жене, которая выносит приговор; она обычно сама и исполняет его, если капитан уже устал от своих забав.

– Выходит, ваш хозяин редко убивает сам?

– Совсем редко. Человек пять в неделю, может, шесть.

А знаете, сколько душ он погубил в свое время! Теперь устал от этого, и потом он знает, что его супружница жутко любит убивать, а он очень предан ей: всегда отходит в сторону и позволяет ей самой делать дело. Прощайте, – сказал неотесанный мужлан, вставляя ключ в скважину, – мне пора идти. Надо еще обслужить и других, у нас много таких, как вы: слава Богу, дом всегда полон, и вам ни в жизнь не угадать, сколько у нас пленников…

– Послушайте, приятель, – остановила я тюремщика, – а наши вещи целы?

– В целости и сохранности – лежат в чулане. Вы их больше не увидите, так что нечего беспокоиться, здесь ничего еще не пропадало; мы очень честные и аккуратные люди, мадам.

И дверь захлопнулась за ним. Слабый свет, проникавший через узкую дверь внизу, позволял нам видеть лица друг друга.

Через минуту я опять заговорила с Элизой.

– Ну как, моя милая, ты все еще лелеешь свою надежду?

– Все еще да, мадам, – отвечала храбрая девушка, – все еще цепляюсь за нее, несмотря ни на что. Давайте поедим и успокоимся.

Не успели мы закончить скудную трапезу, как снова появился наш угрюмый страж.

– Вас зовут, – сообщил он. – Вам не придется ждать до утра: все будет сделано сегодня.

И мы потащились следом за ним.

В другом конце длинной комнаты, куда мы вошли, за столом сидела женщина и что-то писала. Не глядя на нас, она рукой сделала нам знак приблизиться, потом, отложив перо, подняла глаза и велела отвечать на ее вопросы. О, друзья, какими словами передать мне свое изумление! Эта женщина, которая собиралась нас допрашивать, эта сообщница самого гнусного из итальянских разбойников, – это была Клервиль, моя драгоценная Клервиль, которую я вновь встретила в столь невероятных обстоятельствах. Я не могла сдержаться и бросилась к ней.

– Кого я вижу! – воскликнула Клервиль. – Это ты, Жюльетта? О, милая моя подружка, дай я расцелую тебя, и пусть этот день, едва не ставший для тебя последним, будет самым сладостным в твоей жизни!

Буря чувств, обрушившихся на мою бедную душу, самых противоречивых чувств, повергла меня в оцепенение. Когда я открыла глаза, я увидела, что лежу в роскошной постели в окружении своих прислужниц и Клервиль, которые делали все, чтобы привести меня в чувство.

– Любимая и потерянная Жюльетта, вот я и нашла тебя, – говорила верная наперсница моих прежних дней. – Какое это для меня счастье! Я уже рассказала мужу, какое сокровище занесла судьба в наш дом; твои слуги, твои вещи – ты все получишь обратно, я только прошу, чтобы ты провела с нами несколько дней. Наш образ жизни не обеспокоит тебя; я знаю твои принципы, и наше общее прошлое дает мне основание надеяться, что ты будешь чувствовать себя здесь прекрасно.

– Ах, Клервиль, твоя подруга ничуть не изменилась. Я только возмужала за эти годы и благодаря большим успехам стала более достойной тебя. Я с нетерпением ожидаю спектакль, который ты для меня приготовила, и мы вместе будем наслаждаться им. Ведь я давно распростилась с малодушием, которое когда-то было моей слабостью и едва не стало моей погибелью, и теперь краснею только при мысли о добродетельном поступке. Но ты, мой ангел, где была ты все это время? Чем занималась? Мы же так долго не виделись; какая же счастливая звезда привела нас обеих в это глухое место?

– В свое время ты все узнаешь, – уверила меня Клервиль, – но прежде тебе надо успокоиться, поэтому прими наши извинения за такой плохой прием. Скоро ты увидишь моего мужа, и думаю, он тебе очень понравится… Главное, Жюльетта, благодари мудрую Природу: она всегда благоволила к пороку, она и теперь не изменила себе. Если бы ты оказалась в руках добропорядочной женщины, твоя участь, участь развратной злодейки, была бы решена сразу, но мы одного поля ягода, и только от нас ты можешь ждать спасения. Пусть умные сторонники добродетели признают свою немощь, пусть их жалкие души всегда трепещут перед торжествующим пороком.

Бризатеста появился в тот момент, когда его жена заканчивала свою речь. То ли потому, что положение мое круто изменилось, то ли я просто успокоилась и смотрела на вещи другими глазами, но теперь разбойник не показался мне свирепым: разглядев его внимательно, я нашла капитана очень даже приятным мужчиной, каковым он и оказался на самом деле.

– У тебя прекрасный муж, – поздравила я подругу.

– Посмотри хорошенько на его лицо, – сказала Клервиль, – и скажи, только ли брачные узы связывают нас?

– А ведь и правда: вы поразительно похожи друг на друга.

– Этот превосходный человек, Жюльетта, – мой брат; жизнь разбросала нас в разные стороны, а его прошлогодняя поездка вновь соединила нас. Супружество еще больше скрепило наши отношения, и я надеюсь, теперь мы будем неразлучны до конца дней.

– Да, до конца жизни, – подтвердил капитан, – ибо когда люди до такой степени похожи друг на друга, когда полностью совпадают их наклонности, их образ жизни, расставание равносильно безумию.

– Вы – парочка неисправимых злодеев, – улыбнулась я. – Вы обитаете в самых глубинах инцеста и злодейства, и прощения вам не будет никогда; окажись вы на моем месте совсем недавно, все ваши грехи заставили бы трястись ваши души, как ветер трясет листья, а страх, жуткий страх, что вам никогда не очиститься от них, заставил бы вас навсегда забыть о пороке.

– Пойдем обедать, Жюльетта, – добродушно проворчала моя подруга, – а свою проповедь закончишь за десертом. – Она открыла дверь в соседнюю комнату и добавила: – А вот вещи, твои слуги и твой Сбригани; теперь все вы – желанные гости в этом доме, и когда его покинете, расскажите там, за границей, что сладостные дружеские чувства можно встретить даже в обители злодейства и распутства.