Вы не представляете себе, как прелестна была маленькая девчушка, которую готовился уничтожить жестокий варвар, и как забавляло меня явное несоответствие между размерами охотника и его добычей.

– Раздевайтесь, – обратился к нам Минский, поднимаясь из-за стола в сильном возбуждении, – сбрасывайте с себя все тряпье! Вот вы двое, – он указал на Зефира и Сбригани, – вы будете содомировать меня, а вы, – повернулся он к нам с Августиной, – подставите свои жопки поближе ко мне, чтобы я мог целовать их.

Мы приняли требуемые позы; ребенка уложили на стул и привязали для начала лицом вверх. Я нисколько не преувеличиваю, утверждая, что член, который должен был разорвать ее внутренности, был толще, чем ее талия. Минский длинно и цветисто выругался, заржал как жеребец и уткнулся носом в маленькое отверстие, после этого я с нескрываемым удовольствием взяла в руки его монументальный орган и направила его в нужное место; от меня не требовалось никаких ухищрений – я надеялась только на Природу, и эта великая шлюха с готовностью пришла нам на помощь, как она делает всякий раз, когда дело касается жестокости, которая забавляет и радует ее и отвечает ее намерениям. Раздался противный хруст костей, и инструмент вошел в детское тело. Хлынула кровь, и девочка, дернувшись в последний раз, затихла.

– Вот так, – удовлетворенно пробормотал Минский, тяжело дыша. – Получилось то, что надо.

Ах, мои друзья! До сих пор у меня в глазах стоит эта возбуждающая картина – последний эпизод злодейства. Минского по очереди содомировали двое мужчин, а он целовал, кусал и облизывал то ягодицы Августины, то мои; скоро пронзительный вопль возвестил о его экстазе, и он разразился градом богохульных проклятий… Ах, негодяй! Ах, мерзавец! Во время оргазма он задушил полумертвую уже девочку, и она перестала дышать.

– Ничего, ничего, – сказал он, оглядывая неподвижное тельце, – зато теперь не надо привязывать ее: она будет лежать спокойно.

И перевернув ее, мертвую, лицом вниз, он яростно вторгся в маленькую попку, задушив мимоходом попавшуюся под руку девушку, которая прислуживала нам за столом.

– Это поразительно! – удивилась я, когда он испытал второй оргазм. – Выходит, вы не можете испытать удовольствие без того, чтобы не лишить кого-нибудь жизни?

– Иногда за оргазм приходится платить несколькими жизнями, – ответил монстр. – Если у меня не окажется под рукой жертвы, я лучше перестану сношаться. Дело в том, что именно предсмертные судороги открывают путь моему семени, и если я никого не убью в момент извержения, не знаю, смогу ли я вообще кончить.

Впрочем, довольно об этом. Я хочу пригласить вас в соседнюю комнату, – продолжал Минский, – где нас ждет мороженое, кофе и ликер. – Потом, повернувшись к моим мужчинам, добавил: – Благодарю вас, друзья, вы славно поработали. Кстати, как вы нашли' мои анус, наверное, он показался вам слишком просторным? Согласен, но зато там, внутри, очень приятно, не правда ли? Можете не отвечать: я почувствовал это по тому, как яростно брызнула ваша сперма. Что же до вас, милые дамы, ваши жопки окончательно очаровали меня, и в знак благодарности я на два дня предоставляю в ваше распоряжение мои серали; наслаждайтесь досыта, милые мои, вы найдете там редкие возможности для утех плоти.

– Большего нам не надо, любезный хозяин, – сказала я великану. – Бесстыдство должно увенчаться сладострастными наслаждениями, а награду в распутстве следует заслужить на ниве похоти.

Мы вошли в другую комнату и остановились на пороге, зашевелив носами и сразу сообразив, какое мороженое приготовил нам Минский: в каждом из пяти фарфоровых бокалов лежали красиво оформленные, свежие на вид, человеческие экскременты.

– Я всегда закусываю этим после обеда, – заметил монстр, – ничто так не полезно для пищеварения. Этот продукт вышел из лучших задниц моего гарема, и вы можете кушать его без опаски.

– Сударь, – начала я, – вкус к подобным деликатесам приходит не сразу; возможно, будь мы в пылу страсти… но в данный момент мы не подготовлены…

– Как хотите, – коротко и, как мне показалось, сухо ответил Минский, взял бокал и опрокинул его содержимое себе в рот. – О вкусах не спорят. Тогда приступайте сразу к ликерам, а я вот могу пить их только после мороженого.

Мрачное убранство комнаты, в которой мы находились, дополнялось соответствующим освещением: свет пробивался через пустые глазницы и ощерившиеся рты черепов, в которых горели вставленные внутрь свечи. Заметив мое замешательство, злодей, держа в руке свой вздыбленный член и помахивая им, сделал движение, будто собираясь приблизиться ко мне; я с достоинством встретила его вызов и отрицательно покачала головой, и он, усмехнувшись, успокоился. Тем временем несколько мальчиков подали нам кофе, и я попросила хозяина совершить с одним из них содомию; мальчику было лет двенадцать, и через минуту он рухнул замертво, пронзенный гигантским копьем Минского.

По нашему утомленному виду хозяин понял, что мы держимся из последних сил, и приказал отвести нас в комнату, обставленную с изысканной роскошью, где в четырех альковах с зеркальными стенами стояли приготовленные для нас кровати. Здесь же были четыре девушки, чьи обязанности заключались в том, чтобы отгонять мух и поддерживать огонь в чаше, где курился фимиам.

Проснулись мы поздно. Наши служанки сразу провели нас в ванную комнату, и с их ненавязчивой помощью мы совершили омовение, после чего перешли в расположенную по соседству туалетную комнату, где нам предоставили возможность испражниться необычным, но очень приятным и не лишенным сладострастия способом: прежде всего девушки окунули пальцы в теплую, настоенную на лепестках роз воду, затем вставили их в наши анусы и начали нежно доставать и извлекать оттуда скопившуюся массу, все это они проделывали настолько умело и осторожно, что вместо неприятных ощущений процедура доставляла изысканное, щекочущее удовольствие; когда сосуд опустел, они тщательно вычистили отверстие языком и снова проделали это с великим искусством и усердием.

Когда часы пробили одиннадцать, появился лакей и торжественно сообщил, что хозяин, оказывая нам большую честь, примет нас в постели. Мы вошли в его спальню – просторный будуар с написанными на стенах фресками, на них были изображены десять сладострастных групп, которые, пожалуй, являлись непревзойденными шедеврами самой мерзкой похоти. В дальнем конце комнаты мы увидели широкую полукруглую апсиду[123], увешанную зеркалами, в которой стояли шестнадцать колонн из черного мрамора; к каждой из них, спиной к двери, была привязана девушка, и посредством двух веревок, которые были пропущены через изголовье хозяйской кровати наподобие тех, что используют звонари на колокольне, наш злодей мог подвергать несчастных рабынь всевозможным мучениям, и пытка длилась до тех пор, пока он не отпускал веревку. Кроме девушек в апсиде, в спальне находились шестеро других и дюжина мальчиков – ночные слуги, которые обычно дежурили в прихожей на тот случай, если их развратному господину потребуются какие-нибудь услуги.

Первым делом Минский, когда мы подошли к постели, продемонстрировал нам свою эрекцию и с жуткой ухмылкой направил на нас свой гигантский смертоносный инструмент. Потом он попросил нас обнажить задницы и, ощупывая ягодицы Августины, пробормотал, что еще до наступления вечера заберется в эту пещерку. Услышав эти слова, девушка содрогнулась от ужаса, а Минский перешел к фаллосу Сбригани, помассировал его, пригласил моего супруга к себе в постель, и они пососали друг другу анус, получив от этого большое удовольствие; затем хозяин спросил, не желаем ли мы посмотреть, как он будет истязать привязанных к колоннам девушек. Я стала умолять его поскорее запустить свой адский механизм, он дернул за поводья, и на всех девушек, испустивших один общий стон, одновременно обрушились хитроумные орудия пытки: колющие, обжигающие, сдирающие кожу, щиплющие и прочие, и через две минуты весь альков был забрызган кровью.

– Когда мне захочется покончить с ними, – объяснил Минский, – что случается довольно часто – все зависит от состояния моих чресл, – мне достаточно дернуть за главный шнур. Я люблю засыпать с мыслью, что в любой момент могу совершить сразу шестнадцать убийств.

– Послушайте, Минский, – сказала я, – у вас достаточно женщин, чтобы вы могли позволить себе такие прихоти, поэтому от имени своих друзей я прошу вас показать нам это зрелище.

– Согласен, – кивнул Минский, – но, как правило, я извергаюсь в это время, и у меня есть к вам предложение: жопка этой маленькой сучки из вашей свиты не дает мне покоя, позвольте мне прочистить ее, и в тот момент, когда моя сперма зальет ее утробу, вы увидите мучительную смерть моих девок.

– Но это будет уже семнадцать жертв! – разрыдалась Августина и начала умолять нас не отдавать ее на растерзание чудовищу, повторяя, что не выдержит этой пытки.

– Я попробую сделать это осторожно, – сердито заметил Минский.

И не тратя лишних слов, он велел слугам раздеть девушку, а ее заставил принять соответствующую позу.

– Не бойся, – увещевал он ее, – я каждый день сношаю совсем маленьких девочек, и некоторые выдерживают.

По виду русского мы поняли, что сопротивление только сильнее разъярит его, и постарались больше не выражать своих чувств.

– Это мой маленький каприз, – шепнул мне злодей, – я не могу справиться с ним. Эта стерва всерьез волнует меня, черт ее побери с ее задницей! Убью я ее или только покалечу – какая разница: в любом случае я подарю вам парочку других, самых свежих и обольстительных.

Пока он таким образом утешал меня, двое наложниц готовили отверстие, смачивали слюной инструмент и вставляли его между ягодиц. Минский имел большой опыт в таких делах и проделал ужасную операцию без видимых усилий: два сокрушительных толчка, и его таран вломился в самое чрево жертвы; все произошло настолько молниеносно, что мы даже не успели заметить, как дрожащая от нетерпения масса плоти исчезла из виду; распутник испустил торжествующий стон, Августина лишилась чувств, и по ее бедрам медленно поползла густая кровь. Минский истаивал от блаженства и в то же время возбуждался все сильнее; его окружили четыре девушки и четверо мальчиков – исполнительные, вышколенные рабы без излишней суеты делали свое дело, подготавливая хозяина к кульминации; Августина, уже бездыханная, лежала под тушей своего палача, а тот, ругаясь на чем свет стоит, подстегивал свою страсть и наконец взорвался как вулкан, и в тот же миг рывком дернул за веревки.

Шестнадцать орудий смерти сработали одновременно, и шестнадцать привязанных к колоннам девушек вскрикнули в один голос и расстались с жизнью: одну в самое сердце поразил кинжал, другая получила пулю в висок, третьей перерезало горло – словом, каждая приняла свою смерть, не похожую на смерть несчастных своих подруг.

– Сдается мне, что ваша Августина была права, – холодно сказал Минский. – Предчувствия не обманули ее.

Он поднялся на ноги, и мы увидели тело бедной девушки: на нем зияли десять глубоких ран, нанесенных кинжалом. Я до сих пор не могу понять, каким образом проказник умудрился сделать это незаметно для нас.

– Да, я обожаю душить этих сучек, когда совокупляюсь с ними, – равнодушным, даже каким-то меланхоличным тоном заявил жестокий распутник. – Однако давайте обойдемся без слез: я обещал, что подарю вам двух самых красивых рабынь, и сдержу свое слово… Я ничего не мог с собой поделать, друзья мои, некоторые задницы просто неотразимы. Дело в том, что в такие минуты смертные приговоры, помимо моего сознания, выносит моя страсть.

Служанки оттащили труп моей бедной Августины в середину комнаты, где уже лежали шестнадцать мертвых девушек, а Минский, осмотрев трупы, пощупав их и даже попробовав на вкус некоторые ягодицы и груди, приказал отнести на кухню три тела, в том числе то, которое совсем недавно было нашей жизнерадостной спутницей.

– Разделайте их и приготовьте на обед, – бросил он и, отвернувшись от окровавленных останков, пригласил нас пройти с ним в другую комнату для приватной беседы.

В этот момент я увидела встревоженные глаза Сбригани, и он шепотом сказал мне, что надо остеречься этого монстра и попросить его отпустить нас как можно скорее, я кивнула, а сама подумала, что такая просьба, пожалуй, навлечет на нас еще большую опасность и что не следует торопить события.

Тем не менее, войдя вслед за Минским в комнату, я приняла холодно-отчужденный вид, в котором выразила все свое неодобрительное отношение к последнему злодейству хозяина, и он сразу понял, что за этим кроется мое беспокойство за свою судьбу.

– Проходите, проходите, – сказал монстр, усаживая меня рядом с собой на кушетку. – Я удивляюсь вам, Жюльетта. Я считаю вас умнее, гораздо умнее, и не думал, что вы способны горевать об этой девице или предположить, хотя бы на минуту, будто законы гостеприимства действуют в доме человека с такой черной душой.

– То, что вы сделали, – непоправимо.

– Почему же?

– Я любила ее.

– Я любила ее! Ха! Ха! Если вы настолько глупы, что любите предмет, служащий вашей похоти, тогда мне нечего больше сказать, Жюльетта. Я не желаю тратить время на аргументы, чтобы убедить вас, ибо любые аргументы бессильны перед человеческой глупостью.

– Я думаю вовсе не об Августине, – сказала я, – а о самой себе. Да, я боюсь и не скрываю этого. Вы ни перед чем не остановитесь. Какая у меня гарантия, что со мной не поступят точно так же, как с моей подругой?

– Ни в коем случае, – твердо заявил Минский. – Если бы мой член отвердел при мысли о том, чтобы убить вас, вас не было бы в живых через четверть часа после ее смерти. Но я считаю вас таким же исчадием ада, каким являюсь я сам, и по причине родства наших душ я предпочитаю видеть вас своей сообщницей, а не жертвой. Так же точно отношусь я к обоим вашим мужчинам: они показались мне славными малыми и больше годятся для того, чтобы активно участвовать в моих удовольствиях, нежели быть их жертвами, короче говоря, это и есть ваша гарантия. Ну, а что Августина? Эй, это птичка другого полета; я неплохой физиономист и сразу понял, что у нее скорее рабские наклонности, нежели преступная душа. Она исполняла ваши желания, делала все, что ей приказывали, но она была далека от того, чтобы делать то, чего хочет сама. Да, Жюльетта, во мне нет ничего святого: пощадить вас всех четверых означало бы то, что я уважаю законы гостеприимства. Сама мысль о добропорядочности ужасает меня, я должен был нарушить эти законы, совершить для этого хоть какой-то поступок. Теперь я удовлетворен, и вам нечего беспокоиться за себя.

– Ваша откровенность, Минский, заслуживает того, чтобы я ответила так же откровенно. Повторяю еще раз: меня удручает участь Августины главным образом потому, что заставляет задуматься о своей собственной. Вы не ошиблись в своих суждениях обо мне и будьте уверены, что в сердце моем нет жалости к предметам удовольствия; я их немало уничтожила за свою жизнь и клянусь, что не пожалела ни об одном из них.

Минский удовлетворенно кивнул и собрался встать.

– Нет, – удержала я его, – прошу вас остаться ненадолго. Вы только что с презрением говорили о гостеприимстве, в этом наши принципы сходятся, но я прошу вас подробнее объяснить вашу точку зрения на этот предмет. Хотя уже давно ни одна добродетель не пользуется моей благосклонностью, я никогда не принимала всерьез всю опасность, заключенную в самом понятии гостеприимства. Возможно, я недопонимаю это или просто не обращаю внимания, а быть может, в глубине души сама верю в святость этого свойства? Не знаю, но прошу вас разуверить меня, укрепить мой дух, вырвать из моего сердца эту слабость. Я внимательно вас слушаю, сударь.

– Самая большая из всех причуд, – начал великан, явно обрадовавшись возможности показать свою мудрость, – несомненно, та, которая заставляет нас оказывать особое предпочтение человеку, который – по чистой случайности, из любопытства или по делу – оказался под вашим кровом, и это может быть вызвано только личным интересом. И Природа здесь ни при чем: чем глубже человек вживается в нее, чем больше уважает ее законы, тем меньше он соблюдает законы гостеприимства.

Мир полон примеров презрительного отношения целых народов к гостеприимству, и, опираясь на огромное количество фактов и на наши собственные рассуждения, мы должны признать, что вряд ли есть что-нибудь более вредное, более противоестественное для человека, чем правило, которое обязывает богатого давать приют бедному, ибо оно пагубно действует и на дающего, и на просящего. Человек может въехать в чужую страну только по двум причинам: из любопытства или в поисках простаков, которых можно одурить; в первом случае он обязан платить за предоставленные кров и пищу, во втором должен быть наказан.

– Вы убедили меня, сударь, – отвечала я. – Максимы, которых я издавна придерживаюсь относительно благотворительности и благожелательности, удивительным образом совпадают с вашими взглядами на гостеприимство. Но есть еще одно дело, в котором я прошу вас помочь советом: у покойной Августины, чью преданность к себе я все-таки не забуду, остались престарелые родители, они живут в большой нужде и не могут передвигаться без посторонней помощи; когда мы уезжали в путешествие, она просила меня не забывать их, если с ней что-нибудь случится в поездке, и вот у меня возникает такой вопрос: следует ли мне назначить им денежное содержание?

– Ни в коем случае, – не задумываясь, ответил Минский. – По какому праву вы намерены это сделать? С другой стороны, почему родители вашей покойной подруги должны рассчитывать на вашу доброту? Вы платили ей жалованье – разве не так? Вы содержали ее все время, пока она была у вас на службе, так какая же здесь существует связь между вами и ее родственниками? Вы им абсолютно ничем не обязаны, кстати, она также не была обязана им. Насколько я могу судить по вашей философии, вы должны ясно понимать, что никаких родственных связей между людьми не бывает, если вы понимаете эту истину, вам должно быть ясно и другое: во-первых, между Августиной и теми услугами, которые она вам оказывала, нет ничего общего, ибо услуги, как нечто, связанное с определенным промежутком времени, имеют место только в момент совершения, но ведь девушка, которая их оказывала, больше не может этого делать. Вы чувствуете разницу? Тогда должны понять, что произвольное смешение двух разных понятий недостойно философа; единственное чувство, которое вы можете испытывать к ушедшей служанке, – это благодарность, а вам ведь известно, что гордая душа выше любой благодарности: гордый человек, отвергающий чужие услуги, равно как и тот, кто принимает их, никоим образом не считает себя обязанным благодетелю, который поступает так только для того, чтобы потешить свое самолюбие. Гордый человек намного благороднее того негодяя, который, охотно надевая на себя кандалы обязательств, лелеет в душе надежду в один прекрасный день сделать из своего благодетеля жертву и восторжествовать над ним; более того, я должен сказать, – хотя вы, возможно, не раз слышали это, но истина от постоянного повторения не перестает быть истиной, – так вот, я хочу сказать, что совершенно естественно, желать смерти своего благодетеля, пока тот не потребовал долг, и в жизни нередко случается, что долги оплачиваются убийством. Да, Жюльетта, только опыт и глубокие размышления помогают нам понять человеческое сердце, и мы неизбежно приходим к выводу, что следует презирать гуманные принципы, ибо все они – дело рук человека, но ради чего должен я уважать то, что придумано людьми, которые ничем не лучше меня? Если внимательно рассмотреть этот вопрос, многие преступления, которые недалеким людям представляются жуткими и приводят их в ужас, оказываются на деле естественными и рядовыми поступками.

Акт милосердия, который ты собираешься совершить по отношению к нуждающимся родителям Августины, обладает всеми неприглядными атрибутами жалости и сочувствия, то есть тех чувств, которым, насколько я понимаю, ты не очень-то подвержена. Благотворительность плодит только ничтожеств, Жюльетта, а добросердечие – только врагов. Поверь моим словам, прими мои взгляды на эти вещи, и ты никогда не будешь об этом жалеть.

– Такие принципы близки моему характеру, именно они сделали меня счастливой, – ответила я великану. – Добродетель всегда была мне противна и не доставляла радости. – И чтобы добавить веса своим словам, я поведала ему, как однажды мимолетное, длившееся краткий миг добродетельное чувство разорило меня и едва не стоило мне жизни.

– В этом смысле мне не в чем себя упрекнуть, – заметил Минский, – с самого раннего детства в моем сердце ни на миг не возникали подобные гнусные чувства, последствия коих настолько пагубны. Я ненавижу добродетель не меньше, чем религию, я считаю смертельно опасной и ту и другую, поэтому никогда не попаду в их сети. Жалею я только о том – я уже говорил об этом, – что на моей совести так мало преступлений. Преступление – это моя сущность; оно, и только оно, поддерживает и вдохновляет меня, это единственный смысл моей жизни, и она была бы тоскливым и бесцельным существованием, если бы я перестал совершать хотя бы по одному преступлению в час.

– Из всего, что вы мне рассказали, я могу предположить, что вы были палачом своей семьи.

– Увы, мой отец ускользнул от меня, и я до сих пор страдаю от этого. Он умер, когда я был еще слишком молод. А все остальные погибли от моей руки; я уже рассказывал вам о том, как убил мать и сестру, иногда мне хочется, чтобы они снова оказались живы, чтобы я еще раз мог испытать удовольствие, убивая их. А что мне осталось сегодня? Я могу приносить в жертву только ничтожных существ, в моем сердце больше нет прежней радости, все удовольствия кажутся мне пресными, бледными, и мне тяжело и грустно…

– Ну что вы, Минский! – воскликнула я. – Напротив, я считаю вас счастливым человеком; я также вкусила эти наслаждения, правда, не в такой мере… Ваши воспоминания, друг мой, чрезвычайно взволновали меня, и я хотела бы попросить вас об одном одолжении: позвольте мне побродить по многочисленным залам вашего замка, насладиться вашими бесчисленными прелестницами, откройте мне врата в этот безбрежный мир зла, и я удобрю его спермой и трупами.

– Я сделаю это только при одном условии: я не прошу, чтобы вы подставили мне свой зад, ибо это убьет вас, но я требую смерти вашего юноши, – сказал Минский, имея в виду Зефира.

Колебание мое продолжалось одно мгновение… Моей груди коснулось ледяное лезвие стилета.

– Выбирайте, – продолжал злодей, – или смерть или наслаждения, которыми полон мой дом.

Да, друзья мои, несмотря на свою привязанность к Зефиру, я отдала его, но разве могла я поступить иначе?

Примечания