– Давайте посмотрим, кто это… – предложила я. – По-моему, это самая младшая из сестер, и она еще жива. Наверное, наш озорник задушил ее, но не совсем, и закопал живьем. Давайте приведем ее в чувство, и вы развлечетесь тем, что умертвите сразу двух прелестных девочек.

Действительно, благодаря нашим стараниям бедняжка вернулась к жизни, но была не в состоянии сказать, что с ней делал принц, когда она потеряла сознание. Сестры обнялись, обливаясь слезами, и жестокий Сен-Фон сообщил им, что собирается убить их обеих. Что он и Сделал, не сходя с места. У меня в жизни было множество подобных приключений, поэтому, чтобы не наскучить вам, я не буду описывать это двойное убийство. Достаточно сказать, что злодей разрядил свой инструмент в зад младшей сестры как раз в момент ее предсмертной агонии. Мы забросали канаву землей и продолжали прогулку.

– Существует бесчисленное множество разных видов убийства, которые дают возможность испытать удовольствие, но, насколько мне известно, нет ни одного, которое может сравниться с уничтожением или бесцельным убийством, – со знанием дела заявил величайший распутник. – Никакой экстаз не сравнится с тем, что дает это восхитительное злодейство; если бы такое развлечение было распространено шире, уверяю тебя, земля обезлюдела бы за десять лет. Милая Дюльетта, спектакль, который ты устроила нам, наводит меня на мысль, что ты так же, как и я, влюблена в преступление.

На что я просто и с достоинством ответила, что оно возбуждает меня ничуть не меньше, а может быть, и больше, чем его самого. В это время на опушке, за деревьями, в неверном лунном свете показался маленький монастырь.

– Это еще что такое? – удивился Сен-Фон. – Какой-то новый сюрприз?

– По правде говоря, – ответила я, – я не знаю, куда мы попали. – И постучала в дверь. Нам открыла пожилая монашка.

– Уважаемая матушка, – начала я, – не окажете ли гостеприимство двум путникам, сбившийся с дороги?

– Входите, – сказала добрая женщина, – хотя это и женский монастырь, добродетель не чужда нашим сердцам, и мы с радостью окажем вам приют, как оказали его старому господину, который незадолго до вас просил о том же; сейчас он беседует с нашими обитательницами, они как раз готовят завтрак.

Из ее слов мы заключили, что принц тоже здесь. Мы нашли его в обществе другой монахини и нескольких пансионерок в возрасте от двенадцати до шестнадцати. Еще не остыв от крови своей последней жертвы, старый развратник снова начинал вести себя непристойно.

Как только мы вошли в комнату, монашка бросилась к Сен-Фону.

– Сударь, прошу вас остановить этого неблагодарного господина. В ответ на любезный прием с нашей стороны, он только и делает, что оскорбляет нас.

– Мадам, – отвечал министр, – вряд ли мой друг отличается более высокой нравственностью, чем я, он так же, как и я, презирает добродетель и совсем не расположен вознаграждать ее. А вот ваши юные пансионерки мне нравятся, поэтому либо мы сейчас же спалим ваш проклятый монастырь, либо изнасилуем всех шестерых во славу Божию.

С этими словами одной рукой схватив самую младшую, а другой отшвырнув в сторону обеих монашек, пытавшихся защитить девочку, Сен-Фон, не сходя с места, овладел ею спереди. Вряд ли стоит добавлять, что остальных пятерых постигла та же участь, за исключением того, что Сен-Фон, опасаясь, как бы не ослаб его член, игнорировал влагалища и наслаждался юной плотью через задний проход. Одна за другой они переходили из его немилосердных объятий в руки принца, и тот порол их до крови, то и дело прерывая эту церемонию, для того лишь, чтобы с жаром целовать мои ягодицы, которые, как он часто повторял, были для него дороже и милее всего на свете. Сен-Фон сумел сдержать свой пыл и не выбросил из себя ни капли семени, потом вместе с обеими монашками, одной из которых было за шестьдесят, скрылся в соседней комнате и вышел оттуда уже один полчаса спустя.

– Что вы сделали с нашими гостеприимными хозяйками? – поинтересовалась я, когда министр, в прекраснейшем расположении духа, присоединился к нам.

– Чтобы навести порядок в этом заведении, пришлось от них избавиться; я немного развлекся с ними, потому что питаю слабость к истасканным задницам. А потом увидел лестницу, ведущую в подвал, сбросил их вниз и замуровал там.

– А что будем делать с этими курочками? Надеюсь, мы не оставим их в живых? – заметил принц.

Слова его послужили толчком к забавам еще более ужасным, о которых скажу лишь то, что они по жестокости превосходили адские муки, и скоро с обитательницами монастыря было покончено.

Оба распутника, наконец, опустошили свои семенники и, увидев, что забрезжил рассвет, пожелали вернуться в мой дом. Там нас ожидал сытный роскошный завтрак, за которым нам прислуживали три обнаженные женщины, и мы от души утолили наш не на шутку разыгравшийся аппетит. После этого принцу вздумалось провести несколько часов со мной в постели, а мой любовник удалился в сопровождении двух молодых слуг и развлекался с ними до тех пор, пока солнце не вошло в зенит.

Отчаянные усилия и сопение старого филина не представляли большой угрозы для моей скромности, и все-таки после продолжительных и мучительных для меня упражнений ему удалось проникнуть в мою заднюю норку, впрочем, он недолго оставался там: Природа разбила вдребезги мои надежды, инструмент его согнулся, и бедняга, который так и не нашел в себе сил для оргазма, поскольку, по его словам, он уже два раза кончил нынче вечером, заснул тихо и мирно, уткнувшись своей противной физиономией в мои ягодицы.

Когда мы пробудились, Сен-Фон, не скрывая своего восхищения моими талантами, вручил мне чек на восемьсот тысяч франков, выписанный на имя королевского казначея, и вместе со своим другом покинул мой дом.

Все последующие званые вечера были похожи на самый первый, если не считать отдельных эпизодов, которые я постоянно варьировала благодаря своему неистощимому воображению.

Нуарсей присутствовал почти всегда, и за исключением принца посторонних в доме не было.

Так, в течение трех месяцев я твердой рукой вела свой корабль по бурливому морю наслаждений, и однажды Сен-Фон предупредил меня, что на следующий день мне предстоит совершить выдающееся в своем роде преступление. Ох, уж эти ужасные последствия варварской политики! И кто же, по-вашему, стал очередной жертвой? Уверена, друзья мои, что вы ни за что не догадаетесь. Это был родной отец Сен-Фона, шестидесятишестилетний господин, образец редкого благородства; его давно беспокоил беспорядочный образ жизни сына, и он начал бояться, что тот окончательно погубит себя; он не раз крупно разговаривал с ним, предупреждал его по-доброму, даже предпринимал кое-какие шаги при дворе к вящему неудовольствию Сен-Фона, вынуждая его оставить министерский пост, справедливо полагая, что беспутному наследнику лучше сделать это по своей воле, нежели уйти со скандалом.

Сен-Фон с большим раздражением относился к вмешательству отца, помимо того, смерть старика сулила ему дополнительно три тысячи ежегодного дохода, и, естественно, колебания его длились недолго. Эти подробности сообщил мне Нуарсей и, заметив, что я не в восторге от столь грандиозного замысла, решил снять с этого преступления налет жестокости, который придавала ему моя идиотская нерешительность.

– Злодеяние, которое ты усматриваешь в убийстве человека, и второе злодеяние, которое, по-твоему, заключается в отцеубийстве, – это, милая моя, просто-напросто два бессмысленных понятия, и я постараюсь сокрушить их в твоих глазах. Впрочем, не стоит терять время на первое, потому что с твоим умом ты должна лишь презирать предрассудок, который заключается в том, что недалекие люди усматривают преступление в уничтожении живого существа. Следовательно, это обычное убийство, вполне для тебя доступное, ибо между твоей жизнью и жизнью жертвы нет никаких связей; дело здесь обстоит несколько сложнее для моего друга, и тебя, кажется, пугает само слово «отцеубийство», поэтому рассмотрим этот поступок исключительно с этой точки зрения.

Итак, разберемся, что такое отцеубийство – преступление это или нет? Разумеется, нет. Если на всем свете и существует хоть один поступок, который я считаю оправданным и законным, так это и есть именно отцеубийство. Теперь скажи мне, пожалуйста, какая связь между тобой и человеком, давшим тебе жизнь? Неужели ты собираешься убедить меня в том, что я чем-то обязан чужому в сущности мужчине только за то, что однажды ему взбрело в голову излить свою похоть во влагалище моей матери? Нет ничего более нелепого, чем подобная мысль! Более того, что, если я даже не знаком с ним, если не знаю, как он выглядит, этот пресловутый отец, мой производитель? Разве когда-нибудь голос Природы шепнул мне его имя? Да ничего подобного. Почему же он должен быть для меня ближе, нежели любой другой человек? Если это не подлежит сомнению, а для меня это непреложный факт, тогда отцеубийство ничуть не греховнее, чем обычное убийство, и лишить жизни отца нисколько не хуже, чем отнять жизнь у кого-либо другого. Если я убиваю человека, который, будучи мне неизвестен, породил меня на свет, факт его отцовства ничего не добавляет к моему раскаянию, следовательно, я могу колебаться или раскаиваться только тогда, когда узнаю, что мы родственники, хотя и в этом случае характер преступления не меняется. Я спокойно отправлю своего отца в иной мир и не буду чувствовать при этом никаких угрызений совести, если не буду знать, что он мой отец, но повторяю, и в противном случае для меня ровно ничего не изменится. Отсюда вывод: даже если я узнаю, что человек, которого я только что стер с лица земли, – мой отец, неужели душа моя наполнится раскаянием и страданием? Какая чепуха!

Продолжим дальше: я допускаю, что угрызения совести имеют место на самом деле, хотя для них и не существует никаких объективных причин. Но если ты собираешься разочаровать меня на сей счет, я повторяю тебе еще раз: преступление, которого ты так боишься, – это вовсе и не преступление даже, а его иллюзия: ведь сама Природа ничем не намекнула мне, кто мой создатель; выходит, она вложила в меня не больше нежности к этому господину чем к любому другому, не имеющему ко мне никакого отношения, следовательно, причины для угрызений и сомнений существуют только в моей голове, а это значит, что такое чувство ничего, абсолютно ничего, не стоит, и я буду круглым идиотом, поддавшись ему. Скажи мне, разве животные боготворят своих родителей? Разве имеют они хоть малейшее представление о том, кто их сотворил? Пытаясь отыскать хоть какое-то основание для сыновней благодарности, ты можешь сказать, что мой отец обо мне заботился в детстве и отрочестве. И это будет еще одна ошибка. Он всего-навсего подчинялся обычаям данной страны, тешил свое самолюбие, отдавался чувству, которое он, как отец, может питать к делу рук своих, но которого я не обязан испытывать к своему творцу, ибо творец этот действовал исключительно ради собственного удовольствия и не думал обо мне, когда подмял под себя мою будущую матушку и совершил с ней акт оплодотворения; стало быть, заботился он только о себе, и я не вижу тут никакого основания для столь горячей благодарности.

Пора перестать обманывать себя иллюзиями, и предрассудок – не пища для образованного ума: человеку, давшему нам жизнь, мы обязаны ничуть не более, чем самому далекому и чуждому нам существу. Природа не предусмотрела в нас абсолютно никаких чувств к родителю, более того, она и не могла наградить нас подобным чувством к нему, ибо привязанность нельзя навязать извне; большая неправда то, что мы любим своих отцов, как неправда и то, что мы вообще способны полюбить их: да, мы их боимся, но любить – это уж извините! Они всегда представляют для нас угрозу, всегда тяготят нас, само их существование создает для нас множество неудобств, и наш личный интерес, самый священный из всех законов Природы, диктует нам неодолимое желание приблизить смерть человека, от кого мы ожидаем наследство, и если посмотреть на это дело под таким углом зрения, мы должны не только ненавидеть этого человека – просто ненавидеть и ничего больше, – но вполне естественно с нашей стороны покуситься на его жизнь по той простой причине, что всему на земле приходит свой черед, и если отец мой зажился на этом свете и злоупотребляет богатством, доставшимся ему от своего предка, а я тем временем старею в томительном ожидании счастливого часа, почему бы мне спокойно и хладнокровно не помочь Природе, у которой порой не доходят до этого руки, и самому, любым доступным способом, не ускорить процесс своего вхождения в права, дарованные мне свыше, коль скоро права эти задерживаются в силу какого-то каприза судьбы или случайности? Если эгоизм – общее правило, коим человек измеряет все свои действия, тогда – и это непременно так! – гораздо меньшее зло убить отца, нежели убить другого человека, потому что наши личные причины, чтобы избавиться от того, кто произвел нас на свет, всегда намного весомее и уважительнее, чем лишить жизни человека постороннего. И вот здесь-то есть еще один метафизический факт, о котором не стоит забывать: старость – путь к смерти; заставляя человека стареть, Природа подталкивает его к могиле, значит, тот, кто уничтожает старшего по возрасту человека, не совершает ничего дурного, кроме того, что исполняет ее намерения, вот почему у многих народов убийство стариков почитается за добродетель. Бесполезные для мира, лишняя обуза для общества, пожирающие припасы, которых и без того уже мало и не хватает молодым или которые молодые вынуждены приобретать по дорогой цене по причине чрезмерного спроса, престарелые люди не имеют цели в жизни, они просто вредны, и очевидно, что самое мудрое – ликвидировать их. Стало быть, это вообще не только никакое не преступление – убийство собственного отца, напротив, это благое деяние с точки зрения того, кому оно служит; для Природы это также благо, ибо избавляет ее от ненужного бремени. Этим нужно гордиться, поскольку отцеубийство проявляет силу, философский ум, самоуважение и, в конечном счете, приносит пользу обществу, избавляя его от сорняков.

Итак, Жюльетта, тебе предстоит совершить благородный поступок, то есть уничтожить врага твоего любовника, который, я уверен, служит государству на пределе своих сил и возможностей, ибо если – и не мне отрицать это – он в чем-то скуп, мелочен и даже жаден, Сен-Фон – все-таки великий министр: он кровожаден, алчен, у него мертвая хватка, он считает убийство необходимым для мудрого правления. Возможно, он не прав? Может быть, Сулла, Мариус, Ришелье, Мазарини – эти великие исторические личности – думали по-другому? Сомнений здесь нет и быть не может. Без кровопролития не может выжить ни один режим, и в особенности монархический: трон тирана цементируется кровью, и Сен-Фону еще предстоит пролить море крови; она должна пролиться уже сейчас. Соверши это, Жюльетта, и ты завоюешь расположение человека, который содержит тебя, как мне кажется, в настоящей роскоши, и тем самым ты умножишь богатство того, кто делает богатой тебя. Да я просто не могу понять, как ты можешь раздумывать.

– Нуарсей, – дерзко заявила я, – кто вам сказал, что я раздумываю? Это был просто минутный порыв и ничего больше. Я еще молода. Я еще не оперилась, карьера моя только начинается. Порой, я оступаюсь, спотыкаюсь, но должно ли это удивлять моих наставников? Ведь они скоро увидят, что я достойна той заботы, которой они меня окружили. Пусть же Сен-Фон поспешит и пришлет мне своего родителя – тот умрет через два часа после того, как переступит порог моего дома. Однако, мой дорогой, в шкатулке, которую вручил мне ваш друг, три вида яда, так который же я должна выбрать?

– Самый жестокий, тот, что приносит больше страданий, – ответил Нуарсей. – Хорошо, что ты мне напомнила. Сен-Фон особенно подчеркивал это обстоятельство. Он желает, чтобы на пути к своей смерти, его отец получил сполна за свои интриги; он хочет, чтобы агония его была ужасной.

– Понимаю, – сказала я, – и вы можете передать ему, что все будет сделано так, как он пожелал. А теперь объясните мне план.

– План следующий: ты на правах подруги министра приглашаешь старика отобедать – пошлешь ему записку, в которой объяснишь, что хочешь помирить его с сыном, что разделяешь его взгляды на беспутное поведение министра и согласна с тем, что он должен уйти в отставку. Сен-Фон-старший придет, его вынесут из твоего дома безнадежно больным, а об остальном позаботится Сен-Фон-младший. Вот деньги, требуемые для дела: чек на сто тысяч франков из казны. Этого достаточно, Жюльетта?

– Сен-Фон слишком щедро платит за один обед. – И я вернула ему клочок бумажки. – Передайте, что я это сделаю просто так, потому что хочу ему помочь.

– А вот еще один чек на такую же сумму, – продолжал Нуарсей. – – Твой покровитель предвидел твой отказ и, честно говоря, был бы разочарован, если бы такового не последовало. «Я хочу, чтобы она получала деньги за свои услуги и получала, сколько пожелает. – Он часто говорил мне такие слова. – До тех пор, пока ею движет эгоизм и пока я удовлетворяю ее эгоизм, она будет со мной».

– Видимо, Сен-Фон хорошо меня знает, – был мой ответ. – У меня, слабость к деньгам, и я не скрываю этого ни от себя самой, ни от вас. Но я никогда не попрошу у него больше, чем необходимо. Этих шестисот тысяч франков будет вполне достаточно для нашего дела, и я хочу получить еще столько же в день смерти старика.

– Не беспокойся, ты их получишь. Должен признать, что ты великолепно устроилась, Жюльетта. Постарайся не испортить своего положения, и если будешь вести себя умно, ты скоро станешь богатейшей женщиной в Европе, потому что я дал тебе лучшего в мире друга и покровителя.

– Уважая ваши принципы, Нуарсей, я воздержусь от благодарностей; устраивая наше знакомство, вы получили удовольствие и также извлекли из этого пользу; вам льстит, что среди ваших самых близких знакомых числится женщина, чье общественное положение, богатство, имя уже начинают затмевать блеск придворных дам… Я бы постыдилась показаться в Опере в таком платье, в каком вчера была княгиня де Немур: никто и не взглянул на нее, все глаза были устремлены на меня.

– И ты в восторге от этого, Жюльетта?

– В безумном, дорогой мой. Хотя бы потому, что купаюсь в золоте, которое доставляет мне высшее наслаждение.

– Как обстоят твои дела с плотскими утехами?

– Великолепно, редко случаются ночи без того, чтобы лучшие в Париже утешители или утешительницы не приходили ласкать меня до потери сознания.

– А твои любимые преступления?

– Совершаются своим чередом, совершаются… Ворую при каждом удобном случае, не упускаю ни единого франка. Судя по моей алчности, можно подумать, что я постоянно голодаю.

– Про месть также не забываешь?

– На этот счет я особенно щепетильна. Вы слышали о несчастье, случившемся с принцем Р., весь город только об этом и судачит: это моя работа. Пять-шесть дам, которые в последнее время оспаривали у меня пальму первенства в обществе, сейчас отдыхают в Бастилии.

Вслед за тем мы обсудили некоторые детали, касавшиеся званых вечеров, организованных мною в честь министра.

– Должен сказать, – заметил Нуарсей, – что в последнее время ты, кажется, несколько ослабила свои усилия, и Сен-Фон обратил на это внимание. К прошлому ужину было подано менее пятидесяти блюд, а ведь тебе, конечно, известно, что только при хорошем питании можно испытать полноценный оргазм, – продолжал он, – и для нас, либертенов, качество и количество спермы —г вопрос первостепенной важности. Обжорство лучше всего сочетается с наклонностями, которыми угодно было одарить нас Природе, и опыт говорит, что член никогда не бывает таким твердым, а сердце таким жестоким, как после сытного обеда. Еще я хотел бы сказать насчет выбора девушек. Хотя все, кого ты нам предлагаешь, несомненно, очень милы, Сен-Фон чувствует, что подбирать надо более внимательно. Нет смысла говорить тебе о важности этого вопроса. Мы требуем не только хорошую породу, но, кроме того, и качественный материал как в смысле ума, так и физических достоинств.

В ответ я рассказала о том, что предприняла в последнее время: вместо шести теперь у меня были две дюжины женщин, работавших непрерывно, по очереди, и не меньшее количество помощников прочесывало в поисках новеньких все провинции. Я была душой и сердцем этого механизма, который постоянно набирал обороты.

– Прежде чем завербовать кого-нибудь, – посоветовал Нуарсей, – посмотри на них сама, даже если для этого придется проехать тридцать лье.

– Все верно, – согласилась я, – однако это не всегда так просто. Часто девушку похищают до того, как я получаю о ней полную информацию.

– Тогда надо похищать двадцать, чтобы выбрать из них пятерых.

– А что делать с остальными?

– Что хочешь, развлекайся с ними сама, продавай их своим друзьям, перекупщикам, сводницам. С такой организацией, какую ты создала, твои дела должны быть поставлены на широкую ногу и, как мне кажется, ты должна даже получить «карт бланш»[68]. Во всяком случае за это ты получаешь сотню тысяч в год.

– Это так, если бы Сен-Фон платил мне за каждый доставленный предмет. А при нынешнем состоянии дел он оплачивает только троих для каждого ужина.

– Думаю, что смогу уговорить его расплачиваться за всю партию.

– Вот тогда обслуживание будет намного лучше, А теперь, Нуарсей, – сказала я, – я хотела бы обсудить еще кое-какие вопросы, которые касаются меня лично. Вы знаете меня, и не стоит говорить вам, что я не отказываю себе ни в чем, а мысли, которые приходят мне в голову, проказы, которые я себе позволяю, невозможно описать, – все это так, мой друг, но я хочу вашего совета. Не кажется ли вам, что в конечном счете Сен-Фон начнет ревновать меня?

– Никогда, – не задумываясь, ответил Нуарсей. – Сен-Фон – исключительно разумный человек и понимает, что ты можешь полностью выразить себя, только совершая чудовищные поступки. Сама эта мысль забавляет его; как он мне говорил только вчера, он боится, что ты окажешься в недостаточной мере шлюхой.

– О, в таком случае ему нечего опасаться: вы можете заверить господина министра, что вряд ли он найдет женщину с более выраженными вкусами к этому занятию.

– Я не раз слышал – сказал Нуарсей, – вопрос о том, что получает женщина от ревности, которую она вызывает, и всегда находил этот вопрос излишним: со своей стороны я совершенно убежден, что эта мания обусловлена исключительно личным побуждением; как это ни абсурдно, женщина ничего не выигрывает из смятения, посеянного в сердце любовника. Ревнивцем движет вовсе не любовь к женщине, а страх перед унижением, которое он может испытать из-за ее неверности; чтобы доказать это, скажу, что за этой страстью кроется эгоизм, и напомню, что ни один любовник, если только он в здравом уме и искренен, не станет отрицать, что предпочел бы видеть свою любовницу скорее мертвой, нежели неверной. Стало быть, нас беспокоит не ее потеря, а ее непостоянство, и следовательно, когда такое случается, мы думаем только о собственном благополучии. Отсюда вывод: вторым по глупости безумием, в какое может впасть мужчина, после влюбленности в женщину следует ревность. В отношении к женщине это чувство – низменное, поскольку свидетельствует об отсутствии уважения к ней; по отношению к самому себе оно всегда болезненное и непременно бесполезное, так как самый надежный способ пробудить в женщине желание обмануть нас – это показать ей, что мы боимся, как бы она этого не сделала. Ревность и страх перед рогами – вот две вещи, основанные целиком на наших предрассудках, мешающих наслаждаться женщиной; если бы не презренная привычка к упрямому и идиотскому желанию, когда речь идет о женщине, связывать воедино моральный и физический аспекты, мы бы давно покончили с этим предрассудком; кто-то может возразить, что нельзя спать с женщиной, не любя ее. Или что нельзя любить ее без того, чтобы с ней не спать. Но ради чего забивать голову еще чем-то, когда на первое место выступает тело? По-моему, это два совершенно разных желания, две абсолютно разные потребности. Скажем, у Араминты лучшая в мире фигура, лицо ее прекрасно, ее большие и знойные карие глаза обещают, что она истечет спермой, как только мой член потрется о стенки ее вагины или ее ануса, – и вот я сношаюсь с ней и ни о чем больше не думаю. Кстати, я оказываюсь прав: кончает она как мортира. Так скажи на милость, зачем примешивать к телу этого соблазнительного создания какие-то сердечные чувства? Это лишний раз доказывает, что любовь и наслаждение – две разные и далекие друг от друга области и что не только нет никакой необходимости любить, чтобы наслаждаться, но что достаточно наслаждаться и обходиться при этом без любви. Ибо нежные романтические чувства происходят из сочетания хорошего настроения и целесообразности, но не имеют никакого отношения к красоте бюста или к волнующим линиям задницы, и я не позволю, чтобы эти телесные вещи, которые, в зависимости от тончайшей игры вкуса, возбуждают физическое влечение, таким же образом влияли на привязанность моральную. Чтобы завершить свое сравнение, добавлю следующее: возьмем Белинду, она уродлива, ей сорок два, в ней нет никакого намека на соблазнительность, ни одной возбуждающей желания черточки – одним словом, это настоящая, обделенная судьбой корова. Но Белинда умна, мудра, у нее отличный характер, в ней тысяча вещей, которые отвечают моим вкусам. У меня нет желания лечь с ней в постель, однако я без ума от бесед с ней. Разумеется, я предпочел бы для утех Араминту, но я искренне презирал бы ее, когда жар моего желания спадет, потому что я нашел в ней только тело, и ни одно из ее моральных качеств не затронуло моего сердца. Впрочем, все сказанное не имеет никакого отношения к нашему случаю: в снисходительности Сен-Фона к твоей неверности есть элемент либертинажа, который объяснить не так просто. Мысль о том, что ты лежишь в объятиях другого, возбуждает Сен-Фона, ведь он сам поместил тебя в такие условия; и когда он представляет себе твои утехи, когда видит их воочию, член его твердеет, и ты умножаешь его удовольствия пропорционально тому, как умножаются твои собственные; Сен-Фон будет обожать тебя тем сильнее, чем больше ты будешь заниматься тем, что вызывает ненависть болванов. Вот в этом и заключается одна из умственных аномалий, понятных только таким избранным, как мы, но от этого не менее сладостных.

– Ваши слова меня успокаивают, – сказала я. – Выходит, Сен-Фон любит мои вкусы, мой ум, мой характер и совсем меня не ревнует? Я рада слышать это, поскольку, признаться, воздержание для меня невозможно, темперамент мой требует удовлетворения, жажду мою надо утолять любой ценой; у меня горячая кровь, богатейшее пламенное воображение, в руках моих несметные богатства, так как же я могу противиться страстям, которые осаждают меня ежеминутно?

– Отдайся им, Жюльетта, отдайся, не раздумывая: тебе не сделать большего, чем ты делаешь, и меньшего ты делать не должна, но на публике я прошу тебя быть лицемерной. Помни, что в этом мире лицемерие – неизбежный порок, необходимый человеку, которому суждено властвовать над людьми, потому что общество, ждет от тебя не добродетели, а лишь повода считать тебя добродетельной. На каждые два случая, когда тебе понадобится добродетель, придется тридцать других, когда нужно будет только притвориться добродетельной, поэтому призываю всех распутниц: наденьте маску, научитесь принимать тот вид, которого от вас ожидают, в конце концов, достаточно скрывать то, что мы любим, и нет нужды притворяться относительно того, что презираем. Если бы все люди были открыто и откровенно порочны, лицемерия бы не существовало вовсе, однако люди наивно верят в то, что добродетель принесет им выгоду, и им приходится цепляться за любую соломинку, чтобы казаться добропорядочными; им приходится думать о своей репутации и как можно лучше скрывать свое дурное поведение, чтобы угодить тому смешному и давно съеденному червями идолу. Кроме того, лицемерие, приучая к хитрости и обману, дает возможность творить бесчисленные преступления: ваш бесстрастный вид внушает доверие, ваш противник утрачивает бдительность, чем меньше вы даете ему повода для подозрений, тем сильнее ваше оружие, тем легче вам нанести точный удар. Покров таинственности, под которым вы удовлетворяете свои страсти, многократно усиливает получаемое наслаждение. Цинизм никого не завлечет в ваши сети, а наглость, бесстыдство и вообще все, что именуется дурным поведением, могут доставить удовольствие только будучи безнаказанными.

Лицемерный и коварный человек, надежно защищенный четырьмя стенами своего дома и своей доброй репутацией, может смело предаваться пороку и не страшиться разоблачения. Однако всем известно, что цинизм уместен разве что под священным домашним кровом: он плохо воспринимается окружающими, отдает дурным запахом и, разрушая стену между вами и обществом, лишает вас возможности наслаждаться всем тем, что предлагает жизнь. Преступления разврата – не единственные, которые доставляют наслаждение: ты ведь понимаешь, что есть тысячи других – очень выгодных, – которые лицемерие делает для нас доступными, а цинизм недосягаемыми. Кто может сравниться по скрытности, ловкости, беспощадности с мадам Бренвилье[69], которая была одним из столпов высшего общества в свое время? Свои яды она испытывала в благотворительных заведениях и под маской милосердия и под покровом филантропии творила самые сладострастные из своих преступлений. Лежа на смертном одре, отравленный дочерью, ее наивный и любящий отец обратился к ней с такими словами: «О, любимая дочь моя, умирая, я жалею только о том, что больше не смогу сделать для тебя того, что хотел и не успел». Вместо ответа дочь подсыпала дополнительную дозу яда в чашку с питьем, которую дала умирающему.

Никогда на земле не рождалось более талантливого, более утонченного создания; она с великим искусством изображала религиозное рвение, не пропускала ни одной мессы, щедро раздавала милостыню и делала все, чтобы скрыть свои преступления. Прошло очень много времени, прежде чем все обнаружилось, и возможно, этого бы не случилось, если бы не досадная небрежность ее любовника[70].

Так пусть же эта великая женщина послужит тебе примером, дорогая, потому что лучшего я предложить не могу.

– Я знаю наизусть всю историю жизни этой выдающейся личности, – ответила я, – и давно мечтаю пойти по ее стопам.