Однако беден наш язык, чтобы описать эту сцену высшего, неземного сладострастия. Только искусный гравировальщик мог, пожалуй, изобразить ее в точности, но вряд ли успел бы схватить все эти меняющиеся, как в калейдоскопе, позы и положения, потому что вожделение переполняло исполнителей, и спектакль быстро закончился. (Искусство, лишенное движения, не способно передать картину, где душой всего является движение и действие, поэтому задача гравировальщика была бы в высшей степени трудной и неблагодарной.)

– Завтра, – сказал министр, когда мы возвратились к столу, – я должен подготовить и отправить указ, касающийся заточения без суда и следствия одного человека, который обвиняется в необычном проступке. Он либертен, вроде вас, Нуарсей, и обожает смотреть, как его жену пользуют другие. Но вы, я знаю, очень удивитесь, когда я скажу, что супруга его имела глупость пожаловаться на такое обращение, о каком многие другие женщины просто мечтают. В дело вмешались их семьи, и меня попросили заточить мужа в тюрьму.

– Слишком строгое наказание, – проворчал Нуарсей.

– А по-моему, очень даже мягкое, – заметил Дальбер. – Есть страны, где за подобное карают смертью.

– Подумать только! – засмеялся Нуарсей. – Это так похоже на вас, представителей закона: вам доставляет удовольствие ваша собственная кровожадность. Эшафот Фемиды – это для вас будуар; ваш член твердеет, когда вы выносите смертный приговор, а когда он приводится в исполнение, вы испытываете оргазм.

– Вы правы, иногда такое случается, – признался Дальбер, – но разве плохо, когда долг совмещается с удовольствием?

– Согласен, – вставил Сен-Фон. – На вашей стороне здравый смысл, однако давайте вернемся к этому несчастному, и вы со мной согласитесь, что сегодня поразительно много женщин, которые ведут себя очень глупо.

– Это верно и очень прискорбно, – сказал Нуарсей. – Сплошь и рядом встречаются женщины, которые воображают, что их долг по отношению к мужу начинается и заканчивается заботой об их собственной чести, и которые, кичась своей притворной добродетелью как сказочным сокровищем, ждут от мужей вознаграждения, как будто добродетель может заменить мужьям удовольствия. Прикрываясь глупыми одеждами честного имени и оседлав деревянную лошадку добропорядочности, шлюхи этой породы требуют безграничного и безусловного к себе уважения и посему считают, что могут позволить себе поступать как последние идиотки и что им заранее прощается любая глупость. Мне даже думать об этом противно, и я тысячу раз предпочел бы супругу, которая, будь она отъявленной сукой, маскирует свои пороки за полнейшей покорностью и подчинением всем капризам мужа. Поэтому совокупляйтесь так, чтобы кружились ваши хорошенькие головки от счастья, и знайте, что нам от вас нужно только одно: чтобы вы предугадывали все наши желания и удовлетворяли их со всем пылом своей души; делайте все, чтобы угодить нам, будьте ненасытными оборотнями, забавляйтесь и с мужчинами и с женщинами, будьте покорны как дети, когда супругу вздумается с наслаждением отхлестать вас, и тогда можете быть уверены в том, что он по достоинству оценит ваше поведение и не захочет ничего иного. Я знаю, что только так можно справиться с ужасным брачным обетом – этими самыми чудовищными узами, которые придумало человечество для своего собственного дискомфорта и упадка.

– По-моему, Нуарсей, вам недостает галантности, – с упреком заметил Сен-Фон, который в это время усердно тискал груди жены своего друга. – В конце концов, здесь ваша супруга.

Нуарсей сделал презрительную гримасу.

– Да, да, конечно. Но такое положение скоро в корне изменится.

– А в чем дело? – воскликнул коварный Дальбер, бросая на бедную женщину притворно удивленный взгляд.

– Нам предстоит разлука.

– Предстоит разлука! О, это ужасно, – сказал Сен-Фон, возбуждаясь все больше и все сильнее лаская одного из юных помощников правой рукой, а левой продолжал выкручивать очаровательные соски мадам де Нуарсей. – Вы хотите сказать, что собираетесь разорвать узы, такие сладостные узы вашего брака?

– Мне кажется, он слишком затянулся.

– Ну что ж, очень хорошо, – откликнулся Сен-Фон, не переставая массировать пенис юноши и продолжая терзать женскую грудь, – если вы действительно хотите расстаться со своей женой, я заберу ее себе: мне всегда нравилась ее нежность и человечность… А ну, поцелуи меня, сука!

Она плакала и стонала от боли, которой четверть часа подвергал ее Сен-Фон, а распутник, прежде чем продолжить свою мысль, тщательно облизал и выпил ее градом катившиеся слезы.

– Черт меня побери, Нуарсей! Как можно оставить такую милую женщину, – при этом он укусил ее, – такую чувственную женщину, – и он ущипнул ее, – это же равносильно убийству, друг мой.

– Кстати, – вмешался Дальбер, – я тоже считаю, что Нуарсей задумал форменное убийство.

– Фу, как это мерзко! – вскричал Сен-Фон. Потом вытащил мадам де Нуарсей из-за стола и, вложив ей в руку свой член, как клешнями, обхватил ее ягодицы. – Но делать нечего, друзья мои, я, пожалуй, еще раз побалуюсь с ее задницей, чтобы она забыла о своих неприятностях.

– Хорошая мысль, – добавил Дальбер, взяв женщину за плечи и глядя ей в глаза. – А я тем временем приласкаю ее влагалище.

– А что мне прикажете делать? – спросил Нуарсей.

– Размышлять, – коротко ответил министр. – Вы будете держать свечу и размышлять о превратностях судьбы.

– Нет, я сделаю по-другому, – сказал жестокий муж, – вы только не закрывайте лицо моей любимой жены: я хочу видеть ее слезы и наслаждаться этим символом печали, пока буду прочищать задний проход прелестной малышке Аглае. Пусть юноши по очереди займутся моей задницей, а я, кроме того, буду вырывать волоски с пушистых бутончиков Анриетты и Лолотты. Ну, а двое других наших рыцарей пусть сношаются с Линданой и Жюльеттой: один – во влагалище, другой – в попку.

Все было сделано так, как сказал наш хозяин, и оргия была очень страстной и очень продолжительной. Наконец, все трое либертенов разрядили свои мушкеты, а госпожа Нуарсей вышла из их объятий сильно потрепанная и истерзанная: например, Дальбер умудрился откусить немалый кусок от одной из ее грудей. Следуя их примеру и изнемогая под бурным натиском двух молодых педерастов, я также испытала неистовый оргазм и, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, огляделась по сторонам-с —победным видом. При этом я заметила, что Сен-Фон наблюдает за мной восхищенными глазами.

– Вы только взгляните, как она прекрасна в этом состоянии! – воскликнул он. – Как красит ее злодейство! – И он осыпал все мое тело, вплоть до самых укромных уголков, неистовыми поцелуями.

К столу мы не вернулись и продолжали возлияния, не вставая с места, прямо на ковре. Это всегда очень приятно, и опьянение при этом наступает намного скорее. Алкоголь подействовал почти сразу, и женщины начали трепетать, подогреваемые, помимо всего прочего, обжигающими взглядами мужчин. Я , обратила внимание, что распутники как-то незаметно перешли в обращении с нами на угрожающий и развязный тон. Однако мне сразу бросились в глаза два обстоятельства: во-первых, собиравшаяся гроза должна была обойти меня стороной, во-вторых, она должна была испепелить мадам де Нуарсей. И опасения мои рассеялись.

Пройдя почти все круги ада – из рук Сен-Фона в руки своего супруга, а от него в лапы Дальбера, – несчастная женщина находилась уже в крайне плачевном состоянии: ее груди, руки, бедра, ягодицы – словом, вся ее живая плоть являла собой потрясающую картину, созданную жестокой фантазией палачей. А когда Сен-Фон, потрясая восставшим и побагровевшим членом, нанес ей двенадцать сильнейших ударов по плечам и спине, затем шесть таких же сильных пощечин, голова ее поникла окончательно; но это была только прелюдия, потому что в следующий момент он поставил ее в середину комнаты, где в пол были вделаны два кольца; к ним привязали ее ноги, руки подняли над головой и привязали к свисавшим с потолка веревкам. Между ног, на высокий узкий табурет, поставили дюжину свечей таким образом, что их пламя почти касалось ее влагалища и анального отверстия, отчего скоро начали потрескивать и скручиваться волоски на лобке, и начала, прямо на глазах, краснеть нежная кожа; все ее тело стало извиваться и дергаться, а на красивом побледневшем лице изобразилось необыкновенное выражение, в котором, как мне показалось, была какая-то сладострастная смесь боли и ужаса. Сен-Фон держал в руке свечу и, вплотную приблизившись к мадам де Нуарсей, с жадным вниманием наблюдал за ее муками, вложив свой пенис в рот Линданы и заставив Лолотту щекотать языком анус. Один из юношей содомировал Нуарсея, который, вцепившись руками в ягодицы Анриетты, то и дело повторял жене, что она будет поджариваться до тех пор, пока не испустит дух. А Дальбер, занятый тем, что трудился над задницей другого юноши и целовал услужливо подставленные прелести Аглаи, давал Нуарсею советы, как увеличить страдания несчастной женщины, с которой тот несколько лет был связан священными узами брака. Моей обязанностью было оказывать разного рода услуги участникам этой дикой сцены и следить за свечами. В какой-то момент мне показалось, что их пламя слишком слабое и короткое и что жертва наша страдает не в достаточной мере, тогда я подняла подсвечники еще выше, и нечеловеческие вопли мадам де Нуарсей заслужили мне горячее одобрение мучителей. Сен-Фон, который, казалось, уже потерял рассудок, поднес свечу к самому лицу жертвы, подержал несколько мгновений, затем спалил ей ресницы и выжег один глаз. Дальбер схватил другую свечу и поджарил, один за другим, ее соски, а муж поджег роскошные волосы на голове.

Все больше вдохновляясь этим волнующим зрелищем, я подбадривала актеров и на ходу придумывала новые, еще более изощренные издевательства. По моему совету, хозяйку облили коньяком, и в тот же миг она превратилась в трепещущий и стенающий факел; когда голубоватое пламя стихло, ее неподвижное и все еще стройное тело с головы до ног представляло собой один сплошной ожог. Моя идея имела небывалый успех, и восторг всей компании был неописуем. Подогретый этим последним злодейством, Сен-Фон вырвал свой член изо рта Линданы и, крикнув Лолотте, чтобы та продолжала свою ласку, с размаху вонзил его в мой анус.

– Что теперь будем с ней делать? – жарко шептал мне в ухо Сен-Фон, все глубже погружаясь в мое чрево. – Думай, Жюльетта, думай: ты ведь у нас умница, и все, что ни предложишь, будет восхитительно.

– Есть еще тысяча пыток на свете, – ответила я, – одна пикантнее другой. – Я уже собиралась кое-что предложить, когда к нам подошел Нуарсей и сказал Сен-Фону, что, может быть, лучше сейчас же заставить ее проглотить приготовленный порошок, иначе она умрет от изнеможения, и мы не сможем в полной мере насладиться эффектом яда. Они посоветовались с Дальбером, и тот восторженно поддержал Нуарсея. Женщину развязали и подвели ко мне.

– Бедняжка, – произнесла я, бросая порошок в бокал с «Аликанте»[66], – выпейте вина, и вам станет легче. Это улучшит вам настроение и снимет боль.

Обреченная женщина безропотно проглотила роковую смесь. Нуарсей извлек свою шпагу из моей норки и подскочил к жертве, сгорая от желания усладить свой взор ее конвульсивными гримасами.

– Сейчас ты умрешь, – прошипел он, пристально глядя в ее глаза, – надеюсь, ты смирилась с этим?

– Мне кажется, – заметил Дальбер, – мадам достаточно умна, чтобы понять, что когда жена потеряла любовь и уважение своего супруга, когда она надоела ему и вызывает у него только отвращение, самый простой для нее выход – с достоинством выйти из игры.

– О, да! Да! – еле слышно простонала несчастная. – Я прошу только одного: убейте меня, ради Господа Бога убейте скорее!

– Смерть, которой ты жаждешь, грязная сволочь, уже в твоих потрохах, – сказал Нуарсей, наслаждаясь страданиями жены и ласками одного из молодых педерастов. – Жюльетта сделала свое дело. Она настолько привязана к тебе, что никогда не простила бы нам, если бы мы лишили ее удовольствия оказать тебе последнюю милость.

В этот момент совершенно ослепленный от бешеной похоти, потеряв всякое чувство реальности, Сен-Фон набросился на Дальбера, который, нагнувшись, с готовностью встретил содомитский натиск своего друга, в свою очередь оседлал юного пажа, который принял перед ним ту же самую позу; мгновение спустя я опустилась на колени, и мой, обратившийся в содомита, язык проник в анальное отверстие министра.

Не прошло и минуты, как Нуарсей, не спускавший глаз со своей жены, увидел, что ее конвульсии приближаются к концу, и решил, что настало время по-настоящему насладиться ими.

Он положил ее на ковер в середине комнаты, и мы образовали вокруг нашей жертвы тесный круг. Роли поменялись. Теперь Сен-Фон овладел мною и обеими руками удовлетворял двоих юношей; Анриетта сосала Дальбера, то же самое Дальбер делал с членом третьего пажа и одновременно правой рукой ласкал еще одного, а левой – немилосердно месил ягодицы Линданы; пенис Нуарсея находился в прямой кишке Аглаи, чей-то другой вошел в его собственный зад, он сосал еще один и тремя сложенными вместе пальцами содомировал Лолотту; наконец, шестой наш помощник наслаждался ее влагалищем. Агония началась, она была ужасна, и невозможно описать словами действие этого яда; настолько сильны были припадки бедной мадам Нуарсей, что она то сворачивалась в клубок, то мелко-мелко содрогалась всем телом, как будто пораженная электрическим ударом, то застывала как парализованная. Губы ее пузырились белой пеной, ее стоны перешли в глухой жуткий вой, которого никто в доме, кроме нас, не мог слышать, потому что были приняты все необходимые меры предосторожности.

– Восхитительно, восхитительно, – бормотал Сен-Фон, добросовестно обрабатывая мой зад. – Я бы, кажется, отдал все на свете, чтобы трахнуть ее в таком состоянии.

– Нет ничего проще, – откликнулся Нуарсей, – попытайтесь, а мы придержим ее.

Наши исполнительные помощники навалились на бедняжку, заставили утихомириться, придали ей соответствующее положение, с обеих сторон раздвинули ягодицы, и Сен-Фон погрузил между ними свой член.

– Гром и молния! – завопил он. – Я кончаю. – И он кончил. Его тут же сменил Дальбер, за ним – Нуарсей; но когда его полуживая жена, каким-то нечеловеческим чутьем, почувствовала своего палача, она бешено забилась, словно в припадке, и разбросала всех, кто держал ее, потом, как обезумевший, смертельно раненный зверь, вцепилась ему в лицо. Нуарсей испуганно отшатнулся назад, а мы еще теснее сгрудились вокруг нее.

– Не трогайте ее, не трогайте! – закричал Сен-Фон, возвращая свой инструмент в мой зад. – Давайте полюбуемся на агонию загнанного зверя.

Тем временем Нуарсей пришел в себя и пожелал отомстить за оскорбление: он уже занес руку для новых, еще более страшных пыток, но Сен-Фон остановил его и сказал, что это только помешает и лишит нас удовольствия наблюдать за действием яда. Неожиданно в голову мне пришла новая мысль.

– Господа, – предложила я, – наблюдать – это мало, мне кажется, скоро ей понадобится исповедник.

– Пускай убирается к черту, и тот сам исповедует эту шлюху, – заворчал Нуарсей, несколько успокоенный, потому что его уже обсасывала Лолотта. – Пусть убирается ко всем чертям! Если когда-нибудь я и хотел, чтобы существовал ад, так только затем, чтобы ее душа прямиком направилась туда и чтобы я мог, пока жив, наслаждаться при мысли о ее мучениях.

И эти неосторожные слова, как нам показалось, ускорили конец агонии. Мадам де Нуарсей простилась со своей душой, и трое наших распутников разрядились почти одновременно, сливая ужасные проклятья в один жуткий хор.

– Вот и все, – сказал Сен-Фон, разминая свой член и выдавливая из него последние капли спермы. – То, что мы совершили, наверняка будет одним из наших самых прекрасных деяний. Одним словом, я бесконечно доволен. Я давно мечтал избавить мир от этой глупой курицы, пожалуй, она надоела мне не меньше, чем собственному супругу.

– Это факт, – вставил Дальбер, – ведь вы, конечно, сношались с ней не реже, чем он.

– Даже еще чаще, – добавил мой любовник.

– Во всяком случае, – обратился Сен-Фон к Нуарсею, – я намереваюсь заключить соглашение: вы принесли в жертву свою жену, и теперь у вас будет другая, ибо я отдаю вам свою дочь. Кстати, мне очень понравился сегодняшний яд: он дает отличные результаты, и жаль, что мы не можем быть свидетелями смерти всех тех, кого уничтожаем подобным образом. Увы, нельзя быть одновременно в разных местах. Но, как я уже сказал, моя дочь будет вашей, дорогой друг, и слава небесам за то, что они посылают мне такого любезного зятя, и за то, что женщина, которая дала мне этот яд, не обманула меня.

Здесь Нуарсей наклонился к Сен-Фону и что-то прошептал ему на ухо, как мне показалось, это был вопрос. Тот кивнул в знак согласия. Затем повернулся ко мне.

– Жюльетга, – сказал он, – приходите завтра ко мне, и мы подробно обсудим то, о чем я сегодня говорил вам. Поскольку Нуарсей снова женится, ваше присутствие в его доме вряд ли понадобится, и я предлагаю вам переехать ко мне. Я надеюсь, что моя прочная репутация перейдет и на вас, а деньги и удобства, которыми я собираюсь осчастливить вас, будут более чем достаточной компенсацией за потерю, которую вы при этом понесете. Вы мне нравитесь необычайно: у вас блестящее воображение, неподражаемое хладнокровие в злодействе, великолепный зад и, по моему мнению, вы жестоки и распутны, следовательно, обладаете всеми достоинствами, которые я уважаю.

– Мой повелитель, – ответила я, – с нижайшей благодарностью я принимаю ваше предложение, но должна сказать, потому что не хочу скрывать это, что я влюблена в Нуарсея, и мне не доставляет радости мысль о том, чтобы потерять его.

– Вы не потеряете меня, дитя мое, мы часто будем видеться. – так ответил мне ближайший друг Сен-Фона и будущий его зять, – лучшие часы нашей жизни мы будем проводить вместе.

– Пусть будет так, – сказала я, – в таком случае у меня нет причин для отказа.

Молодым педерастам и проституткам дали ясно понять, какие последствия будет иметь малейшая несдержанность и неосторожность с их стороны, и, все еще находясь под большим впечатлением от случившегося, они поклялись забыть об этом; останки мадам де Нуарсей закопали в саду, и мы распростились друг с другом.

Непредвиденным обстоятельством оказалась задержка с женитьбой Нуарсея, а также с исполнением плана министра: когда я на следующий день, с утра, пришла к нему, его не было дома.

Король, который необычайно жаловал Сен-Фона и всецело доверял ему, в то же утро призвал его к себе и поручил секретную миссию; Сен-Фон незамедлительно выехал из города, а по возвращении ему была пожалована «голубая лента» и годовая рента в сто тысяч луидоров.

Воистину, подумала я, узнав об этих милостях, судьба вознаграждает злодея; насколько глуп тот, кто, будучи вдохновлен подобными примерами, не бросается с головой в омут преступлений, не имеющих ни границ, ни пределов.

В письмах, которые получил Нуарсей от министра в его отсутствие, мне предписывалось найти новое жилище и благодарить его. Поэтому, как только я вступила в управление необходимым капиталом, я сняла роскошный особняк на улице Фобур-Сен-Оноре, купила четыре лошади, две прелестные кареты, наняла трех лакеев, статных и очень смазливых, нашла повара, двух судомоек, дворецкого, секретаря, горничных, парикмахера, двух швейцаров и пару кучеров; кроме того, приобрела целую кучу красивой мебели, и в тот день, когда министр вернулся в Париж, я переехала в новый дом. Мне только что исполнилось семнадцать, и судя по взглядам, которые обращали на меня мужчины, я могла считать себя одной из прекраснейших женщин в столице; фигурой я напоминала богиню любви, а искусство косметики подчеркивало мою естественную красоту. Содержание моих гардеробов стоило более ста тысяч франков, сотню тысяч стоили драгоценности и алмазы, которые я носила. Всюду, где я ни появлялась, передо мной широко распахивались все двери, а в тот день слуги министра особенно низко кланялись мне. Он был один и ожидал меня. Я начала с того, что заговорила о знаках королевского расположения, которыми его осыпали, и поздравления мои были самыми искренними; я захотела поцеловать ему руку, он подал ее, напомнив, что для этого я должна опуститься на колени; хорошо знакомая с его непомерным тщеславием и жестокостью, я подчинилась и сделала так, как он хотел: куртизанки, как и придворные, приобретают право попирать всех прочих благодаря самой низкой лести и приниженности.

– Мадам, – начал он, – вы видите меня в час моей славы, король оказал мне величайшую милость и, смею думать, воздал мне по заслугам; положение мое никогда не было таким прочным, а состояние таким огромным. Я позволю и вам вкусить малую толику великодушия Его Величества потому лишь, что мы с вами вместе совершили кое-какие славные дела, и я надеюсь, что могу положиться на вас. Прежде чем мы перейдем к деталям, взгляните на эти два ключа, мадам. Первый открывает подвал, где хранится золото, которое будет вашим, если вы будете верно служить мне; другой – от Бастилии, где есть свободная камера, которая также будет вашей на всю жизнь, если вы – не приведи Господи! – окажетесь болтливой или непослушной.

Перед лицом такого выбора – пожизненное заключение или блестящее будущее – я, естественно, ни секунды не колебалась. И сказала, что отныне буду ему покорной рабыней и что он должен отбросить все сомнения насчет моей верности.

– У вас будут две главные обязанности, мадам: присядьте и выслушайте меня внимательно. – – Без всякой задней мысли я засобиралась опуститься в кресло, когда Сен-Фон молча указал мне на простой стул с прямой спинкой, потом жестом остановил поток моих бессвязных извинений и продолжая так: – Пост, который я занимаю и на котором намереваюсь оставаться очень долго, поскольку он мне нравится, обязывает меня искать все новые и новые жертвы; в этой шкатулке различные яды, и вы будете пользоваться ими согласно полученным от меня инструкциям. Для тех, кто осмелится открыто и активно противоречить моим планам, вы должны выбрать самые жестокие и мучительные – вот, глядите: они так и помечены; самые быстродействующие предназначены для тех, кто просто не нравится мне самим фактом своего существования и на кого я не хочу терять времени; а вот эти, на которых написано «замедленное действие», – для тех, кого мне придется отправить в другой мир не спеша: либо по политическим причинам, либо с тем, чтобы не бросить на себя и тени подозрения. В каждом отдельном случае мы будем поступать по-разному: отравление будет иметь место либо здесь, в Париже, в вашем или в моем доме, либо в провинции, а возможно даже за границей.

Теперь перейдем ко второй вашей обязанности, которая, по всей вероятности, приятнее первой и в то же время намного выгоднее. Поскольку у меня очень богатое воображение, обычные повседневные удовольствия больше ничего для меня не значат. Природа одарила меня огненным темпераментом, исключительно жестокими наклонностями, поэтому речь идет о том, чтобы регулярно удовлетворять их, и я буду делать это в вашем особняке или в доме Нуарсея, или у кого-нибудь из моих немногих друзей дважды в неделю, и на каждом рауте непременно и обязательно должно быть минимум три жертвы. Итого в год, если мы исключим время на путешествия – иногда вы тоже будете сопровождать меня, – получится, если не ошибаюсь, приблизительно две сотни шлюх, и доставлять их будет только вашей заботой; однако эти жертвы должны удовлетворять определенным требованиям. Во-первых, Жюльетта, с самой уродливой из всех следует обращаться с таким же почтением, каким пользуетесь вы сами; каждая должна быть не моложе девяти и– не старше шестнадцати лет; каждая должна быть девственницей, из хорошей семьи, желательно с титулом, и уж во всяком случае богатой.

– И вы хотите сказать, мой господин и повелитель, что уничтожите столько невинных?

– Конечно, сударыня. Убийство – самое сладострастное из моих удовольствий, моя любовь к кровавым ритуалам безгранична, самая большая моя страсть – проливать кровь, и чтобы удовлетворить ее, я не церемонюсь и плачу любую цену. Таков мой главнейший принцип.

Я видела, что Сен-Фон ждет моего ответа, и сказала:

– Знаете, мой господин, то, что вы узнали обо мне и о моем характере, мне кажется, служит достаточным доказательством, что я вас не разочарую; гарантия тому – мой собственный интерес и мои вкусы. Природа вложила в меня те же самые страсти, которыми одарила вас, мы с вами мыслим одинаково, и тот, кто разделяет ваши взгляды, обязательно будет служить вам намного лучше, нежели тот, кто повинуется вам из желания польстить, а не ради себя самого: дружеские связи и общие интересы – вот, по-моему, идеальные узы, которые связывают мужчину и женщину, тем более, такую как я.

– Что до дружеских связей, Жюльетта, лучше о них и не вспоминать, – очень резко проговорил министр. – Я считаю это чувство таким же пустым, таким же призрачным, как и любовь. Фальшиво все, что исходит из сердца, со своей стороны я верю лишь в ощущения, верю только в плотские привычки… в поиск самовыражения, в возвеличение своего «эго», в свой собственный интерес. Собственный интерес – это единственное из возможных человеческих отношений, в которое я верю больше всего, поэтому-то соглашение, которое я собираюсь с вами заключить, должно быть для вас исключительно выгодным. Вкусы формируются уже после, как оболочка на костяке эгоистического интереса, – все это так, но вкусы – это фикция: с годами они меняются, иногда случается, что человек перестает следовать им, но никогда он не оставит свой интерес. Ну, а теперь давайте подытожим ваше скромное состояние, мадам. Нуарсей обеспечил вам годовую ренту в десять тысяч ливров, еще три тысячи вы получили от меня и двенадцать у вас было, значит, это будет двадцать пять, и вот вам еще двадцать пять. Так что мы имеем? Пятьдесят? Пятьдесят.

Министр не без удовольствия смотрел, как я простерлась перед ним ниц, и когда я выразила ему самую нижайшую благодарность, он велел мне сесть и внимательно выслушать его.

– Я, так же как и вы, Жюльетта, отлично понимаю, что с такими скудными средствами нечего и думать о том, чтобы оплатить два приличных ужина в неделю, тем более – нечего мечтать о том, чтобы содержать дом, который я приказал вам снять; следовательно, я дам вам миллион на расходы, только имейте в виду, что эти ужины должны быть не сравнимы ни с чем по роскоши; там должны подаваться самые изысканные блюда, редчайшие вина, экзотические фрукты и дичь, и вся эта роскошь должна дополняться громадным количеством: даже если ужин будет рассчитан на нас двоих, пятьдесят блюд – это, конечно же, будет слишком мало. За жертв вы будете получать поштучно, по двадцать тысяч, и это не так уж и много, учитывая требования, которым они должны удовлетворять. Прибавьте к этому еще тридцать тысяч франков премии за каждую высокопоставленную особу, которую вы уничтожите собственноручно, а их будет, если считать грубо, человек пятьдесят каждый год, то есть данная статья принесет вам полторы тысячи, к которым я добавлю двадцать тысяч ежемесячно на жалованье прислуге. Если я не ошибся в подсчетах, мадам, всего получается в год шесть миллионов семьсот девяносто тысяч, прибросим еще двести десять тысяч на карманные расходы и прочие забавы и безделушки и округлим до семи миллионов, из которых вы можете оставить себе пятьдесят тысяч в соответствии с нашим договором. Что вы на это скажете, Жюльетта?

Подавив в себе небывалое и радостное волнение, а более всего – обуявшую меня алчность, я некоторое время молчала, покусывая губы и делая вид глубокого раздумья, потом осмелилась и обратила внимание министра на некоторые факты, а именно: обязанности, которые он на меня возлагает, столь же обременительны, сколь велики деньги, которыми я буду располагать, и мне бы очень хотелось, чтобы он никогда и ни в чем не имел разочарования; но мне кажется вполне возможным и даже вероятным, что огромные расходы, которые у меня будут, намного превысят имеющиеся в моем распоряжении средства и что, помимо всего прочего…

– Можете не продолжать, – прервал меня министр, – я прекрасно понял ваши иносказания, и вы убедили меня, что постоянно имеете в виду свой собственный интерес. А это как раз то, что мне надо, Жюльетта, ибо теперь я знаю, что служба ваша будет безупречна. Ни о чем не беспокойтесь, мадам, у вас будет десять миллионов в год, ведь нам не пристало скаредничать. Безнадежным дураком я считаю того государственного мужа, кто не пользуется казной государства для своих удовольствий: какое нам дело до того, что чернь голодает, что народ раздет и разут, если тем самым мы утоляем наши страсти? Моя же страсть требует безудержных расходов, и если бы я знал, что в жилах людей течет золото, я бы им всем, не задумываясь, выпустил кровь[67].

– Вы удивительный человек, – восхищенно проговорила я, – и ваша философия будоражит мое сердце. В минуту казни вы обнаружили во мне себялюбие, и, поверьте, что именно им питаются мои вкусы и что мое рвение на вашей службе будет в тысячу раз больше обязано любовью моей к подобным удовольствиям, нежели любой другой причиной.

– Я видел вас в деле, – заметил Сен-Фон, – и весьма доволен вашим поведением. Вы утолили мои страсти, а сердце человеческое не может породить ничего сладостнее, чем страсти. Человек, который может сказать: «Во мне нет предрассудков, я преодолел их все; мое влияние делает законным любой мой поступок, потому что у меня есть все средства для совершения любого преступления», – так вот, Жюльетта, такой человек – счастливейший из смертных. Вспомните, мадам, об индульгенциях, которые обещал вам в прошлый раз Дальбер. Вот бумаги, я получил их сегодня утром; это я затребовал их от королевского судьи, а не Дальбер, чья забывчивость вполне естественна при его положении.

От такого обилия свалившегося на меня неожиданного счастья, от открывшихся передо мной перспектив, я была настолько ошеломлена, что не могла вымолвить ни слова. Сен-Фон вывел меня из транса, притянув к себе.

– Не пора ли нам начинать, Жюльетта? Он поцеловал меня, обнял за талию и без лишних церемоний вставил палец в мой задний проход.

– Повелитель, мне понадобится по крайней мере три недели, чтобы все подготовить.