Это правда, что злодейство имеет огромную власть надо мной: все, что носит на себе печать зла, дорого мне. Природа сделала меня таким – презирая добродетель, я все ниже и ниже, даже помимо своей воли, склоняюсь перед злодейством и бесстыдством. Ах, Жюльетта, Жюльетта, подойди сюда, я готов: покажи свой прекрасный зад… Дай мне твою жопу, шлюха, я хочу трахать ее… хочу испустить дух от блаженства, от того, что жертвой моей похоти будет плод моей алчности.

Я приблизилась, и неожиданно во мне вспыхнула непонятная сладостная ярость.

– Да, Нуарсей, трахай меня, трахай! Ты – скотина, и я с восторгом отдаюсь убийце своих родителей. Давай, пронзи мою задницу, прочисти мое влагалище, выжми из него все соки, потому что слез нет в моих глазах. Моя сперма – вот то единственное, что я могу пролить на отвратительный прах своей семьи, которую ты уничтожил.

Мы быстро разбудили наших помощников. Нуарсей занимался со мной содомией, то же самое проделывал с ним его слуга. Жена его легла на меня сверху, обратив к нему свои ягодицы, он кусал и жевал их, он их грыз и терзал, он осыпал их звонкими ударами и делал все это с таким остервенением, что тело несчастной женщины истекло кровью прежде, чем Нуарсей сбросил свое семя.

Как только я обосновалась в его городском доме, Нуарсей выразил свое неудовольствие по поводу моих выходов на улицу и даже не позволил мне забрать вещи, которые я оставила у Дювержье; на следующее утро он представил меня челяди как свою ну, и с того дня я вступила в управление домашними делами.

Однако я улучила момент и ненадолго забежала к своей бывшей хозяйке – хотя особого желания видеть ее у меня не было, я не имела намерения окончательно порвать с ней.

– Милая Жюльетта, – обрадовалась Дювержье, увидев меня. – Как хорошо, что ты пришла. Заходи, заходи, мне так много надо рассказать тебе.

Мы закрылись в ее комнате; она горячо расцеловала меня и поздравила с тем, что мне удалось завоевать благосклонность такого богатого и знатного человека, как Нуарсей.

– А теперь, – сказала она, – выслушай меня, моя милая.

Я не знаю, как ты оцениваешь свое новое положение, но мне кажется, будет большой ошибкой, если ты в новом качестве содержанки собираешься хранить верность человеку, который меняет каждый год семь или восемь сотен женщин. Но как бы ни был богат мужчина, как бы хорошо к нам не относился, мы ничем ему не обязаны – абсолютно ничем, потому что он делает это ради себя самого, даже если осыплет нас всеми сокровищами Индии. Скажем, он ради нас швыряет золото налево и направо, но почему? Либо из-за своего тщеславия и желания единолично пользоваться нами, либо из-за ревности, которая заставляет его тратить деньги, чтобы никто не посягал на предмет его страсти. Но скажи, Жюльетта, разве щедрость мужчины достаточная причина, чтобы потакать всем его безумствам? Допустим, что ему не понравится, если он увидит нас в объятиях другого, но следует ли из этого, что мы не можем себе позволить такого удовольствия? Пойдем дальше: даже если ты до безумия любишь мужчину, с которым живешь, даже если станешь его женой или самой желанной возлюбленной, будет полнейшим абсурдом добровольно приковать себя к его постели. Можно в хвост и в гриву совокупляться каждый день и обходиться при этом без сердечных привязанностей. Самая простая вещь в мире – любить до потери сознания одного мужчину и до остервенения сношаться с другими: ведь не сердце же ты им отдаешь, а только тело. Самый невероятный, самый изощренный и не имеющий никакого отношения к любви разврат нисколько тебя не скомпрометирует. Мы ничем не оскорбляем мужчину, когда отдаемся другому. Согласись, что самое серьезное, о чем может идти речь в данном случае, – это моральная травма, и что мешает тебе принять необходимые меры, чтобы он не обнаружил твою неверность, чтобы у него не было оснований для подозрений? В самом деле, женщина безупречного поведения, которая случайно дала повод подозревать ее, неважно, будь то ее собственная неосторожность или клевета, да будь она сама святость, – такая женщина окажется во сто крат виновнее в глазах любящего ее мужчины, чем та, что направо и налево отдает свое тело и трахается до полусмерти с рассвета до заката, но достаточно умна, чтобы не привлекать внимания к своим делам. Но и это еще не все. Я утверждаю, что женщина, которая, неважно, по каким причинам, дорожит своим любовником, даже боготворит его, может отдать другому не только свое тело, но и свое сердце; любя одного, с таким же успехом она может любить и другого, с кем ей довелось лечь в постель; по-моему, ветреность и непостоянство сильнее всего возбуждают страсти. Есть два способа любить мужчину: умственный и физический. Женщина может делать из своего мужа идола, а физически и на краткое время полюбить молодого бычка, обхаживающего ее; она может выделывать с ним в постели самые невероятные курбеты и в то же время ничем не оскорблять свои умственные чувства к своему кумиру, представительницы нашего пола, которые думают иначе, – просто идиотки и курицы, топающие прямиком к гибели. Как можно требовать, чтобы пылкая, темпераментная женщина удовлетворялась ласками только одного мужчины? Это же немыслимо, это плевок в лицо Природе, которая находится в вечном конфликте с нашими узаконенными понятиями о верности и постоянстве. А теперь ответь мне, если сможешь, как смотрит здравомыслящий мужчина на эти вещи, которые явно противоречат Природе. Смешно и глупо ведет себя тот, кто боится, что его женщина отдастся другому, кто не позволяет своей возлюбленной или жене даже пообедать с другим. Такое поведение не только нелепо – оно деспотично: по какому праву человек, не способный сам удовлетворить женщину в полной мере, требует, чтобы она страдала от этого и не искала утешения любым доступным ей способом? Это чистейшей воды эгоизм, неслыханная жестокость, чудовищная неблагодарность, и любая женщина ежесекундно обнаруживает такие качества в человеке, который клянется ей в вечной любви; уже одного этого достаточно, чтобы вознаградить себя за ужасную долю, которую уготовил ей ее тюремщик. Но если женщину привязывает к мужчине только материальный интерес, у нее еще больше оснований не обуздывать ни своих наклонностей, ни своих желаний; она ничем не обязана деспоту, разве тем только, что тот оплачивает ее услуги, но и здесь она сдает ему свое тело внаем, временно, а когда женщина выполнила свою часть обязательств, она свободна и остальное время вольна делать то, что ей захочется; чтобы отдохнуть от коммерции, она имеет право наслаждаться так, как подскажет ей сердце. В самом деле, почему бы и нет, если единственное ее обязательство перед своим содержателем имеет физический характер? Любовник или муж должны понять, что они не вправе рассчитывать на ее сердечные чувства, которых купить нельзя, и господа эти достаточно умны, чтобы относиться к ней как к объекту сделки. Поэтому, если женщину содержат двое, как это случается сплошь и рядом, и она полностью удовлетворяет желания обоих, они не могут требовать от нее большего. Следовательно, мужчина ждет от женщины не добронравия, а его видимости. Когда верная жена дает повод заподозрить ее в измене, она пропала. А если она совокупляется с целой армией, но никто об этом не знает, – это совсем другое дело! В этом случае она – добропорядочная дама[46]. Примеров тому более чем достаточно, Жюльетта, и ты очень кстати пришла ко мне, потому что сегодня удобный случай просветить тебя. В соседней комнате находятся пятнадцать женщин, которым предстоят веселые развлечения нынче вечером. Посмотри на них внимательно – у каждой своя судьба. Я совершаю большую неосторожность, рассказывая о них, но надеюсь на тебя и делаю это лишь для твоего блага.

С этими словами Дювержье отодвинула незаметную шторку, и моим глазам предстала большая комната, где пятнадцать женщин, очаровательных на вид и по-разному одетых, молча ожидали инструкций хозяйки.

– Пойдем справа налево, – сказала Дювержье, – начнем с этой роскошной блондинки, которая сидит возле камина. Это герцогиня де Сен-Фаль, чья репутация безупречна, но дело в том, что несмотря на ее красоту – согласись, она прекрасна – герцог ее терпеть не может. Хотя ты видишь ее здесь, о ней никто не скажет ни единого плохого слова, ее семья очень дорожит фамильной честью и постоянно держит ее в поле зрения, так что если о ее поведении узнают за пределами этого дома, за ее жизнь я не дам ни су.

– Однако, – заметила я, – эти женщины сильно рискуют, показываясь друг другу. Разве нельзя устраивать встречи в другой обстановке? Чей-нибудь длинный язычок, маленькая подлость и…

– Во-первых, – прервала меня матрона, – они не знакомы друг с другом, но если когда-нибудь им придется встретиться в другом месте, что они могут рассказать друг о дружке, если любое слово тут же обернется против обвинительницы? Все они озабочены одним и тем же, поэтому связаны круговым молчанием, так что никакой опасности здесь нет. Я занимаюсь делами этих дам, или им подобных, много лет, и никогда не слышала о случаях предательства, да они и сами не боятся этого. Разве у них такой уж скованный вид?

Вон та высокая дама, что сидит рядом с герцогиней – ей около двадцати лет, и у нее вид непорочной девственницы, – без ума от своего супруга и тем не менее, обладая пылким темпераментом, она мне платит за то, что я свожу ее с юношами. Ты, наверное, не поверишь, но она, несмотря на молодость, такая бешеная, что я никак не могу отыскать такой член, который удовлетворил бы ее.

Взгляни на того другого ангела слева. Ее отец – член парламента; она тоже не глупа и приходит сюда тайком в сопровождении гувернантки. По-моему, ей нет и четырнадцати, поэтому я включаю ее только в общие возбуждающие сцены, где половое сношение исключено. Уверяю тебя, у меня есть несколько клиентов, каждый из которых готов выложить пятьсот луидоров за ее девственную плеву, но я пока не решаюсь. Она сейчас ожидает одного господина, который кончает, когда трется лицом о ее седалище; он обещает мне целую тысячу за право вставить в ее ножны свою шпагу, и я потихоньку готовлю ее к этому.

А той девочке только тринадцать лет: маленькая мещаночка, которую я просто купила. Она собирается замуж и с восторгом думает об этом, но у нее была примерно такая же судьба, как у тебя. Вчера мы с Нуарсеем заключили договор о купле-продаже ее девственности, разумеется, в содомитском смысле, завтра он опробует свое приобретение. А сегодня придет молодой епископ, он заплатил за то, что немного потреплет ее в том же заднем месте, но, видишь ли, его штучка настолько мала, что твой любовник-геркулес даже не заметит этого.

Теперь посмотри внимательно на ту женщину. Я думаю, ей лет двадцать шесть. Она живет с человеком, который безраздельно доверяет ей и ни в чем ей не отказывает, они проделывают в постели невероятные вещи, но это не мешает маленькой шалунье случаться с каждым встречным мужчиной: она любит мужчин, всех мужчин подряд, и доводит их до того, что они едва не испускают дух. Когда-то раньше ее любовник позволил ей слишком многое, и кроме себя самого ему некого попрекать ее за разврат, в котором она купается, – она просто извлекла уроки из примеров, которые он однажды привел ей в назидание,и теперь, тайком от него, она распутничает среди бела дня под моей крышей.

Миленькая брюнетка рядом с ней – это жена пожилого господина, который женился на ней по страстной любви; она очень его уважает, и мало найдется женщин, которые могли бы похвастать столь великолепной репутацией в смысле добропорядочности. А здесь вознаграждается ее терпение: она ждет парочку молодых людей, с которыми натешится, а потом вернется к любящему мужу. По утрам она посвящает себя разгулу, а после обеда утоляет сердечное томление супруга.

Рядом с ней сидит исключительная скромница. Обрати внимание на ее костюм. Эта тварь делит свое время между чтением молитв, посещением мессы и борделями. У нее есть муж, он обожает ее, но не в силах ее исправить. Это упрямая и злобная женщина, она держит свой дом в руках и считает, что за ее притворство муж должен прощать ей все остальное. Бедняга-муж сделал ее богатой, а она в знак благодарности сделала его самым несчастным из людей. У меня с ней тоже много хлопот, потому что она любит распутничать только со священниками. Возраст, внешность и манеры не имеют для нее никакого значения – эта стерва блаженствует, когда член, находящийся в ее влагалище, принадлежит служителю Бога.

Позади нее сидит строгая дама, которая получает две сотни луидоров в месяц, и она все спускает здесь, а будь у нее вдвое больше, она, наверное, вообще не выходила бы из моего дома. Она – моя бывшая воспитанница. Наш старый архиепископ побился бы об заклад всем своим имуществом, что она непорочнее Богоматери^ которая, кстати, очень почитается в его епархии и вносит свою лепту в эти самые две сотни: деньги предназначаются Деве Марии, затем идут к прелату, потом к его наложнице и, наконец, ко мне. Вот так, Жюльетта, делаются дела в этом глупом мире – человек плывет по течению или борется с ним.

Теперь перейдем вот к той девушке; она из среднего класса, ей девятнадцать лет, и скажи, встречала ли ты более милое создание? Ее любовник сделал для нее все возможное и невозможное: он вытащил ее из нищеты, заплатил ее долги и окружил ее роскошью; если бы ей вздумалось захотеть звезду, он бы из кожи вылез, чтобы достать ее с неба; у этой молодой сучки не было ни одного часа, когда бы она не занималась развратом. Однако привлекает ее не сам процесс, а его результат. Она делает все, что от нее потребуют, соглашается на любую экстравагантность, лишь бы ей платили за это, а цена ее высока. Злодей, с которым я ее сведу сегодня, оставит ее прикованной к постели на шесть недель, и она знает об этом, но она заработает свои десять тысяч франков, а на остальное ей наплевать.

– А что ее любовник?

– Ну, она придумает какой-нибудь предлог. Скажем, что поскользнулась и упала или что на нее наехала карета. С такими мозгами, как у нее, она сумеет одурачить его преосвященство.

Вот эта кокетка, – продолжала Дювержье, указывая на девочку лет двенадцати, – совершенно необычный случай: ее продает собственная мать, потому что они в большой нужде. Будь уверена, что они обе могли бы найти работу, им даже предлагали неплохое место, но они отказались: их привлекает только распутство. И снова первый залп в эту детскую попку сделает твой Нуарсей.

А теперь взгляни на торжество супружеской любви. В целом свете нет жены, которая так любила бы своего мужа, как эта женщина, – заявила Дювержье, кивнув на прелестное создание лет двадцати восьми, настоящую Афродиту. – Да, она обожает его, она даже его ревнует, но не может сдержать в себе своих страстей; она переодевается в весталку и каждую неделю оказывается в одной постели с дюжиной мужчин.

Мне кажется, следующий случай не менее замечателен: положение этой дамы поистине завидное, а заниматься проституцией ее заставляет муж. Заметь, он страстно влюблен в нее, и этим все объясняется: он присутствует при ее распутстве, он готов сводничать и подличать, лишь бы иметь возможность заниматься содомией с ее партнером.

Эту симпатичную и очень состоятельную девушку приводит сюда отец с той же целью, но никому не позволяет сношать ее по-настоящему: с ней можно делать все, что угодно, лишь бы не покушаться на ее девственность ни спереди, ни сзади. Он также участвует в процедуре, и я жду его с минуты на минуту, потому что человек, который будет развлекаться с его дочерью, уже здесь. Ты получила бы огромное удовольствие, наблюдая за этой сценой, жаль, что у тебя нет времени. Тебе бы наверняка нашлась интересная роль.

– А как это будет происходить?

– Это бывает так: отец захочет отстегать розгами человека, якобы претендующего на девственность дочери, тот, конечно, протестует против порки, отец начинает его уговаривать, тот отказывается, потом, потеряв терпение, хватает трость и устраивает старику хорошую взбучку и в самом ее разгаре спускает свое семя на ягодицы девочки. Ну, а папаша ползает на карачках и жадно слизывает жидкость, потом впивается зубами в задницу своего обидчика и кончает сам.

– Какая-то мудреная страсть, – покачала я головой. – А какую бы роль могла играть во всем этом я?

– За те удары, которые он получит, отец отыграется на тебе. Ты отделаешься незначительными царапинами, парочкой синяков и получишь сто луидоров.

– Продолжайте, мадам, продолжайте. Вы ведь знаете, что сегодня у меня нет времени.

– Хорошо, у нас осталось двое. Посмотри на ту красивую даму. Она имеет годовой доход более пятидесяти тысяч и отличную репутацию; у нее страсть к женщинам – видишь, как плотоядно поглядывает она на остальных. Любит она и содомитов и вдобавок очень любит своего супруга. Но при этом прекрасно сознает, что умственная и физическая любовь – это две разные вещи. Она самозабвенно отдается своему мужу, а сюда приходит удовлетворять другие свои прихоти – вполне разумный образ жизни.

Наконец, последняя наша дама не замужем. У нее большие претензии, она – одна из наших самых известных скромниц; если хоть один мужчина на людях осмелится признаться ей в любви, я уверена, что она закатит ему пощечину, а здесь, в моем уютном гнездышке, она платит бешеные деньги за то, что ей прочищают трубы по пятьдесят раз на месяц.

Ну и как, Жюльетта, нужны ли еще примеры? Или достаточно этих, чтобы ты решилась?

– Я думаю, вы меня убедили, мадам, – ответила я. – Впредь я буду заниматься этим делом ради своего удовольствия и ради денег тоже и не побрезгую ничем из того, что вы мне предложите, но с одним условием: претендент на мои ласки должен выложить, как минимум, пятьдесят луидоров.

– Пятьдесят? Хорошо, дорогая, ты получишь свои пятьдесят монет за один сеанс, можешь не беспокоиться! – воскликнула Дювержье, преисполненная радостью. – Мне нужно было только твое согласие. А деньги? С ними не будет никаких проблем. Только будь умницей, будь послушной, нежной, никогда не говори «нет», и я осыплю тебя деньгами.

Между тем время шло, и, обеспокоенная тем, что Нуарсея может насторожить мое долгое отсутствие, я поспешила домой, хотя самым искренним образом была огорчена, что не смогу понаблюдать за этими красотками в деле и тем более участвовать в нем вместе с ними.

Мадам де Нуарсей не без неудовольствия приняла соперницу, поселившуюся в ее доме. Грубый и повелительный тон, каким ее супруг наказал ей безусловно повиноваться мне, вовсе не заставил ее примириться с моим присутствием: не проходило и дня, чтобы она не проливала горьких слез печали и зависти, потому что меня обустроили намного лучше, чем ее, лучше обслуживали, вкуснее кормили, роскошнее одевали, в моем распоряжении была карета, между тем как ей лишь иногда позволялось пользоваться каретой мужа; и неудивительно, что эта женщина меня возненавидела. Однако несмотря на ее ко мне отношение я пребывала в совершенной безопасности, прекрасно зная, что за мной стоит мощный интеллект и авторитет хозяина.

Вряд ли стоит подчеркивать, что не любовь двигала Нуарсеем. Он ценил мое общество потому, что в его глазах я была поводом и средством совершать преступления; мог ли он, со своим дьявольским воображением, иметь какую-то иную причину держать меня при себе? Разгул этого негодяя был организован с размахом. Каждый день – и ничто не могло нарушить этот ритуал – Дювержье поставляла ему по одной девственнице, чей возраст, согласно его строжайшему требованию, не должен был превышать пятнадцати лет и быть не менее десяти. За каждую из них он платил сотню монет, и в соглашении, помимо всего прочего, оговаривалось, что если Нуарсей увидит – и докажет это, – что товар не совсем свежий, Дювержье выплачивает ему двадцать пять луидоров в виде неустойки за нарушение контракта. Несмотря на все эти предосторожности мой собственный пример доказывает, до какой степени он мог обманываться, и я предполагаю, что такое случалось нередко. Этот распутник занимался своим любимым делом, как правило, во второй половине дня; кроме него присутствовали четверо: два молодых педераста, мадам де Нуарсей и я, и каждый день его чувствительная и несчастная жена была жертвой тех пикантных и необычных упражнений, о которых я уже рассказывала. Затем помощников выгоняли, и мы с хозяином ужинали вдвоем; обыкновенно он —напивался до беспамятства и заканчивал тем, что засыпал у меня на руках.

Я должна сознаться, друзья мои, что мне уже давно не терпелось проверить теории Дорваля на практике; от нетерпения у меня чесались руки: мне во что бы то ни стало требовалось украсть. Однако надо было все обдумать как следует: в своих способностях я не сомневалась, но нужен был объект, на котором я могла бы испытать их. Здесь, в доме Нуарсея, для этого были чрезвычайно благоприятные условия: его доверие ко мне было настолько же полным, насколько велико было его состояние и безумны его прихоти. И я могла в любой день и в любую минуту прибрать к рукам десять-двенадцать луидоров так, что он бы и не заметил их пропажи. Но в силу какой-то игры воображения, какого-то странного расчета, благодаря ощущению, которое я и сама не смогла бы объяснить, у меня не было желания причинить зло человеку, который был так же испорчен, как и я. Может быть, все дело в так называемой воровской «этике или взаимном уважении, которое имеет место среди воров, – не знаю, но во мне это сидело крепко. Была и другая причина – и весьма важная: да, я хотела украсть, но так, чтобы моей жертве стало от этого очень плохо, вот какая мысль бродила у меня в голове. Ну а какое преступление должна была я совершить, чтобы по-настоящему сделать Нуарсею больно? Я и без этого считала своей всю его собственность, какой же смысл воровать у самой себя? Поэтому ограбить Нуарсея значило бы повторно присвоить свое собственное богатство, а в этом нет ни малейшего намека на настоящее воровство. Одним словом, будь Нуарсей обычным добропорядочным человеком, я бы обобрала его до нитки, но он был исчадием порока, и я его уважала за это. Вы еще услышите, как я была ему неверна, и, быть может, удивитесь, почему глубокое уважение к этому человеку не мешало мне удовлетворять свою похоть на стороне, но распутство – это все-таки совершенно особая область, недоступная пониманию ограниченных умов, и между моими принципами и неверностью нет ни тени противоречия. Я любила Нуарсея за его либертинаж и за его ум, но я ни в коей мере не была пленницей его личности и не считала себя настолько к нему привязанной, чтобы хранить ему верность. Я была молода и честолюбива и смотрела далеко вперед: чем больше я узнавала мужчин, тем выше были мои шансы найти лучшего, чем Нуарсей. И даже если мне не повезет в этом, сотрудничать с Дювержье было все равно выгодно, и я не могла терять деньги во имя идиотского рыцарского чувства к Нуарсею, в котором, ни внутри, ни снаружи, ничего рыцарского не было и в помине. Взвесив все соображения, я, как вы легко догадаетесь, приняла предложение, которое получила от Дювержье через несколько дней после той встречи.

Праздник сладострастия должен был происходить в доме одного миллионера, который не отказывал себе ни в каких радостях жизни и расплачивался звонкой монетой с послушными созданиями, приносимыми в жертву его чудовищным прихотям. Однако, как бы обширны ни были познания человека в вопросах распутства, оно постоянно приберегает для нас сюрпризы, и невозможно предсказать, до какой степени может опуститься человек, который подчиняется лишь чудовищным порывам, подстегиваемый безграничной порочностью.

В дом этого Креза меня сопровождали шестеро самых талантливых воспитанниц мадам Дювержье, но поскольку из всей компании я была самым лакомым кусочком, все его внимание сосредоточилось на мне, а мои подруги должны были исполнять обязанности жриц на ритуальной церемонии.

Мы добрались до места, и нас сразу ввели в комнату со стенами, обитыми коричневым атласом – без сомнения, цвет и материал обивки выгодно подчеркивали белизну тел наложниц, которые служили здесь своему султану; сопровождающая нас женщина приказала нам раздеться. Она набросила на меня полупрозрачный черно-серебристый халат, и этот костюм еще больше выделил меня из всех прочих; в таком одеянии мне было ведено лечь на диван, остальные стали подле, покорно ожидая распоряжений, и из этих приготовлений я поняла, что буду исполнять в оргии главную роль.

Вошел Мондор. Это был семидесятилетний коротышка, толстый, с пронзительным маслянистым взглядом. Он оглядел моих подруг, бросив каждой короткий комплимент, потом приблизился ко мне и сказал несколько одобрительных слов, уместных разве что в устах работорговца.

– Очень хорошо, – обратился он к своей помощнице, – если юные дамы готовы, я полагаю, мы можем начинать.

Сладострастный спектакль состоял из трех действий: сперва, пока я губами, языком и зубами старалась пробудить от глубокого сна активность Мондора, мои партнерши, разбившись на пары, принимали самые соблазнительные лесбийские позы, которые созерцал Мондор; ни одна из них не была похожа на другую, и все девушки находились в постоянном движении. Постепенно три пары слились в один клубок, и шестеро лесбиянок, которые специально репетировали несколько дней, составили самую оригинальную и самую сладострастную группу, какую только можно себе представить. Прошло уже полчаса наших усилий, а я только теперь начала обнаруживать слабые признаки пробуждения нашего старца.

– Ангел мой, – сказал он, – мне кажется, эти шлюхи поддали ветра в мои паруса. Теперь поднимайся и покажи мне свои прелести, а чтобы я смог пронзить твою благородную заднюю норку, дай мне прежде расцеловать ее, а после мы без промедления приступим к заключительному акту.

Однако, подгоняемый своим оптимизмом, Мондор забыл принять во внимание Природу. Таким образом, неудачей закончились несколько попыток, которые он предпринял, хотя они подсказали мне, чего он желал добиться.

– Ну. что ж, – наконец вздохнул он, – ничего не получается. Придется начать все сызнова.

Мы всемером окружили его. Каждой из нас дуэнья протянула связку упругих розог, и, сменяя друг друга, мы отхлестали дряблую морщинистую задницу бедняги Мондора, который, пока его обхаживала одна девушка, ласкал чресла остальных шестерых. Мы отделали его до крови, и снова никаких намеков на успех.

– О, Боже, – проворчал в сердцах старый пес. – Очевидно, придется принимать какие-то кардинальные меры.

Истекая потом и кровью, престарелый сластолюбец обвел присутствующих отчаянным и не на шутку перепуганным взглядом.

В этот момент заботливая дуэнья, смазывая одеколоном потрепанные ягодицы хозяина, сказала:

– Знаете, девушки, боюсь, что остается только одно средство вернуть к жизни его превосходительство.

– А что можно еще сделать? – поинтересовалась я. – Честное слово, мадам, мы испробовали все средства, чтобы разбудить его превосходительство.

– И все же надо попробовать еще одно, – ответила она. – Я положу его на эту кушетку, а ты, милая Жюльетта, станешь перед ним на колени и вложишь холодный инструмент хозяина в свой розовый ротик. Только ты сможешь вернуть его к жизни – я уверена в этом. А остальные должны подходить по очереди и делать три вещи: сначала хорошенько шлепнуть его превосходительство по щеке, потом плюнуть в лицо и под конец пукнуть ему в рот; как только все шестеро проделают это, я думаю, случится чудо – его превосходительство воскреснет.

Все было сделано так, как она велела, и, клянусь вам, я сама была поражена эффективностью таких необычных средств: по мере лечения у меня во рту набухал и наливался силой комок плоти, которым вскоре я едва не подавилась. Затем все произошло очень быстро: пощечины, плевки, смачные утробные звуки – все слилось в один великолепно оркестрованный хор, обрушившийся дождем на нашего пациента; непривычно и забавно было слышать звучавшую в воздухе музыку – симфонию извергающегося вулкана: басы и тенора, звенящие звуки пощечин и щелчки плевков. Наконец, дремавший до сих пор орган лениво приподнялся и, как я уже говорила, разбух неимоверно; я уж подумала, что он взорвется у меня в гортани, когда, с необыкновенной легкостью отпрянув от меня, Мондор дал знак дуэнье, которая все уже подготовила для финала – опера должна была завершиться между моих ягодиц. Дуэнья поставила меня в позу, какую требует содомия, Мондор с помощью своей ассистентки мгновенно погрузился в тайну тайн, где и получил величайшее наслаждение. Но погодите – полной картины происходившего у меня не получится, если я опущу мерзопакостный эпизод, который увенчал экстаз Мондора. Пока распутник трудился над моим задом, происходило следующее:

1) его наперсница, вооружившись гигантским искусственным членом, делала с ним то же самое, что и он со мной;

2) одна, из девушек, забравшись под меня, ласкала мое влагалище: сосала и лизала его, вдувала внутрь воздух и сладострастно причмокивала губами;

3) две пары упругих изящных ягодиц были установлены таким образом, чтобы я также могла ласкать и массировать их;

4) наконец, две оставшихся девушки – одна, усевшись на меня верхом и выгнув таз, а вторая, сидя на спине первой, – одновременно испражнялись, причем первая умудрялась выдавать порцию экскрементов в рот его превосходительству, а другая – на его чело.

Все участницы, по очереди, проделали все, о чем я упоминала: все испражнялись, даже дуэнья, все ласкали мои чресла, все поработали искусственным членом, сажая Мондора на кол, а он, переполненный возбуждением, в конце концов, впрыснул хилые плоды своей похоти в самые глубины моего ануса.

– Ну это уже слишком, мадам! Что за сказки вы нам рассказываете! – воскликнул шевалье, прерывая Жюльетту. – Вы хотите сказать, что дуэнья тоже испражнялась?

– И даже с удовольствием, сударь, – ответила рассказчица с обидой в голосе и с неодобрением во взгляде. – Мне что-то непонятно, как с таким богатым воображением, как ваше, уважаемый шевалье, вы находите такое поведение необычным: чем больше изношен женский зад, чем больше морщинист, тем лучше подходит он для подобной процедуры, ведь приправа всегда придает блюду остроту, делает его букет богаче и запах сильнее и волнительнее… Вообще я могу добавить, что глубоко заблуждается тот, кто чурается выделений, исходящих из самых недр нашего пищеварительного тракта: в них нет ничего нездорового, ничего такого, что может, в конечном счете, быть неприятным… Отвращение к экскрементам – это непременный признак плебейства, и вы должны признать это.