- Если судить по сумме, которую я получил, вас послал очень богатый человек.
      - Я его не знаю, сударь.
      - Скажите только: как по вашему, он знает Жозефину?
      - Не имею никакого понятия.
      - А если честно?
      - Не думаю.
      И мой собеседник вышел, не пожелав продолжать разговор.
      Я предупредил Жозефину, что ей придется участвовать в оргиях одной. Она вздрогнула.
      - Почему ты не будешь со мной? - спросила она, ластясь ко мне.
      - Не могу.
      - Ах, друг мой, у меня такие нехорошие предчувствия! Я никогда больше не увижу тебя!
      - Что за фантазии? Слышишь, Жозефина, за тобой идут. Не бойся.
      Ученый муж подал ей руку, я помог ей сесть в английскую карету, которая тотчас умчала ее прочь, не без того, чтобы привести мою душу в сладострастное волнение, но его легче ощутить, нежели описать.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Продолжение истории Жерома
      Поначалу, когда человек оказывается вдруг один после долгого пребывания вдвоем, ему кажется, что чего-то недостает для его существования. Дураки принимают это за проявление любви - они ошибаются. Болезненное чувство пустоты - это лишь результат привычки, которую противоположная привычка стирает скорее, чем об этом думают. На второй день моего путешествия я уже не вспоминал о Жозефине, а если ее образ и возникал в моих глазах, так к этому примешивалось что-то вроде жестокого удовольствия, гораздо более сладострастного, нежели чувство любви или нежности. "Она умерла, - говорил я себе, - умерла в ужасных муках, и это я обрек ее на смерть". Тогда эта восхитительная мысль вызывала во мне такую волну удовольствия, что я часто вынужден был останавливать экипаж, чтобы содомировать кучера.
      Я находился в окрестностях Тренте, совершенно один в карете, и держал путь в Италию, когда меня охватил один из тех приступов похоти... и это случилось, когда я услышал жалобные стоны в лесу, через который мы проезжали.
      - Стой, - приказал я кучеру, - я хочу узнать причину этих криков; не съезжай с дороги, следи за каретой.
      Я углубился в чащу с пистолетом в руках и скоро обнаружил в кустах девушку лет пятнадцати-шестнадцати, чья красота показалась мне редкостной.
      - Какая беда печалит вас, прелестная незнакомка? - спросил я, приблизившись. - Могу я помочь вам?
      - Ах, нет, нет, сударь, - был ее ответ, - нельзя вернуть запятнанную честь, я - пропащая, я жду только смерти и молю вас о ней.
      - Но, мадемуазель, если вы изволите мне рассказать...
      - Эта история одновременно проста и жестока, сударь. Меня полюбил один юноша, но наша связь не по нраву моему брату; он злоупотребил властью, которую предоставила ему смерть наших родителей: он меня похитил и после жестокого обращения бросил в этом лесу, запретив под страхом смерти появляться дома; этот варвар способен на все, он убьет меня, если я вернусь. О сударь, я не знаю, как мне быть. Однако вы предлагаете свою помощь... так вот, я ее принимаю и прошу вас съездить за моим возлюбленным; сделайте это, сударь, умоляю вас. Я не знаю ни вашего положения, ни вашего состояния, но мой друг богат, и если вам нужны деньги, я уверена, что он даст их вам за то, чтобы снова увидеть меня.
      - Где он, ваш возлюбленный, мадемуазель? - быстро спросил я.
      - В Тренте, а вы в двух лье от него.
      - Он знает о вашем приключении?
      - Не думаю, чтобы он знал.
      И здесь я понял, что эта красивая девушка, сейчас совершенно беззащитная, будет моей, когда захочу, но я, имея охоту и к деньгам и к женщинам, начал соображать, каким образом заполучить сразу и то и другое.
      - Вы не знаете, - первым делом спросил я, - нет ли какого-нибудь домика в этой части леса?
      - Нет, сударь, по-моему, нет.
      - Ладно, тогда забирайтесь подальше в кусты и не шевелитесь; но сперва возьмите мой карандаш, напишите на этой дощечке несколько строк, которые я вам продиктую, и через несколько часов я приведу сюда вашего любовника.
      Вот какие слова написала под мою диктовку прекрасная искательница приключений: "Этот любезный незнакомец поведает вам о моих несчастьях, которые ужасны. Ступайте за ним, он приведет вас туда, где я вас жду, только приходите один, совсем один: это очень важно, и вы скоро узнаете причину. Если две тысячи цехинов не кажутся вам слишком малым вознаграждением для человека, который помогает нам соединиться, захватите их с собой и вручите ему в моем присутствии. Если сочтете эту сумму недостаточной, захватите больше".
      И прекрасная страдалица, которую звали Элоиза, подписала записку, я же, быстро добравшись до своей кареты, велел кучеру поспешать, и мы не останавливались до самых дверей юного Альберони, возлюбленного Элоизы.
      - Две тысячи цехинов! - вскричал он, прочитав письмо и заключая меня в объятия. - Две тысячи за такое известие, за которое можно отдать все на свете! Нет, нет, сударь, я дам вам вдвое больше. Умоляю вас, поедем скорее. Я только недавно узнал об исчезновении той, которую обожаю, о гневе ее брата, я ломал голову над тем, куда направить стопы, чтобы разыскать ее, и вот вы принесли мне счастливую весть. Идемте скорее, сударь, и никого не возьмем с собой, раз она того требует.
      Здесь я несколько охладил пыл юноши, заметив, что учитывая ярость брата Элоизы, не стоит везти девушку в Тренте.
      - Поэтому захватите с собой побольше денег, - сказал я ему, - покиньте этот город и навсегда соединитесь с той, которую так любите. Подумайте над моими словами, сударь, но запомните, что любое другое решение погубит вас обоих.
      Альберони, послушавшись моего совета, поблагодарил меня, быстро открыл большую шкатулку и взял с собой все свое состояние в золоте и драгоценностях.
      - Теперь пора, - сказал он решительно, - этого хватит, чтобы безбедно прожить целый год в каком-нибудь городе Германии или Италии, а за это время можно уладить все дела.
      Довольный столь разумными словами, я одобрил их и отправил свою карету в гостиницу, несмотря на протесты Альберони, который хотел, чтобы я оставил ее у него.
      Когда мы приехали, Элоиза была на том самом месте, где я ее покинул.
      - Глупец, - обратился я к Альберони, приставив к его виску пистолет и не дав ему произнести ни слова, - как мог ты доверить совершенно незнакомому человеку и свою возлюбленную и свои деньги? Выкладывай поживее все, что есть при тебе, и отправляйся в ад вместе с проклятиями в адрес собственной неосторожности.
      Альберони шевельнулся, я выстрелил, и он рухнул к моим ногам. Элоиза без чувств упала следом.
      - Черт побери! - сказал я сам себе. - Вот я и совершил самое восхитительное из злодеяний и получил за это очаровательную девицу и кругленькую сумму; теперь пора повеселиться.
      Будь на моем месте другой, он, наверное, воспользовался бы бессознательным состоянием жертвы, чтобы насладиться ею без помех. Я же с сожалением подумал о том, что несчастная ничего не чувствует и не сможет вкусить своего несчастья. Мое коварное воображение готовило ей такие эпизоды, которые заставили бы ее до дна испить свою горькую чашу. Когда речь идет о злодеянии, нужно, чтобы оно было обставлено с большим размахом и со всей мыслимой утонченностью.
      Я дал ей понюхать соли, я хлестал ее по щекам, я ее щипал - ничего не помогало. Я поднял ей юбки и стал щекотать клитор, и это сладострастное ощущение разбудило ее.
      - Итак, прекрасное дитя, - заявил я Элоизе, запечатлев на ее губах жаркий поцелуй, - наберись теперь мужества! Оно пригодится тебе для того, чтобы выдержать все несчастья до конца, потому что они еще не кончились.
      - О негодяй! - разрыдалась кроткая дева. - Что ты еще придумал? Какие новые мученья ты придумал? Неужели тебе мало того, что ты злоупотребил моей доверчивостью и лишил меня всего, что я любила? Если ты грозишь мне смертью, убей меня поскорее, дай мне соединиться с мечтой моей души, и тогда я прощу тебе твое ужасное преступление.
      - Смерть, которую ты желаешь, мой ангел, - сказал я, ощупывая тело девушки, - совсем близка и неотвратима, но прежде ты должна испытать кое-какие унижения, кое-какие жестокости, без которых твоя смерть не доставит мне большого удовольствия.
      С этими словами мои руки, мои вездесущие руки обнажали перед моим жадным взором бедра немыслимой красоты, ослепительной белизны... И я оставил речи, чтобы заняться делом. Уверенность в невинности этой прелестной девушки навела меня на мысль, которая в противном случае ни за что не пришла бы мне в голову. Боже, какой узкий проход! Сколько в нем жара! Каким блаженством будет моя победа! Способ, каким я стремился к ней, добавлял пикантности к моему восторгу. Я увидел алебастровую грудь и, все больше склонясь к оскорблениям, нежели к ласкам, я стал кусать и рвать ее зубами. О волшебная сила природы! Элоиза, неожиданно облагодетельствованная ею, уступила, несмотря на боль, чувству удовольствия, к которому я беспощадно подгонял ее, - одним словом, она кончила. Ничто на свете неспособно сильнее разжечь во мне похотливую ярость, чем ощущение того, что женщина приняла участие в моем удовольствии.
      - Подлая шлюха! - закричал я. - Ты будешь наказана за свою наглость.
      И резко повернув ее, я овладел прекраснейшим задом, какой когда-либо видел. Одной рукой я раздвинул ягодицы, другой ввел член и приступил к содомии. Господи, какое наслаждение я испытывал. Я принял ее боль, она хотела закричать - я сунул ей в рот носовой платок. Эта мера предосторожности испортила все дело: мой член выскользнул из пещерки. Я понял, что надо немного приподнять тело жертвы и положить его на возвышение. Я уложил Элоизу на труп ее любовника и соединил их таким образом, чтобы уста их прильнули друг к другу. Невозможно описать ужас, страх, отчаяние девушки при этом новом эпизоде. Не обращая внимание на ее судорожные рывки, я сделал веревку из своих подтяжек и носового платка, крепко связал вместе оба тела и спокойно продолжил прерванное занятие. О небо! Какие ягодицы! Какой на них румянец! Какая при этом белизна! Тысячью и тысячью поцелуев осыпал я их, было такое впечатление, будто я собираюсь пожрать этот восхитительный зад, прежде чем проникнуть в него. Наконец я вошел внутрь, но сделал это с такой стремительностью, так грубо и небрежно, что ее бедра окрасились кровью. Ничто не могло остановить меня; я достиг дна, я хотел, чтобы отверстие было еще уже, а мой инструмент еще мощнее, чтобы она сильнее страдала.
      - Ну что, потаскуха, - говорил я, терзая ее изо всех сил, - посмотрим, сумеешь ли ты кончить и на этот раз?
      Эти слова я сопровождал сильными ударами; я впивался ногтями в ее ягодицы, мои ногти вырывали из них нежную кожицу, которой украсила их природа. Тысяча жестоких идей будоражила мой мозг. Я решил задержать извержение, чтобы ничто не могло погасить огонь, который их порождал. Я вспомнил ужасный эпизод с трупом мадам де Мольдан... Я припомнил все, что слышал о неземном наслаждении телом только что убитого человека, и едва не пришел в отчаяние оттого, что неистовые мои желания не дали мне совершить еще и это злодеяние. Я покинул зад Элоизы и бросил безумный взгляд на окровавленный труп Альберони. Я спустил с него панталоны, он был еще теплый; я увидел превосходные ягодицы и осыпал их поцелуями; я языком подготовил себе проход; я вторгся в него и испытал такой восторг, что моя сперма хлынула потоком в задницу убитого мною любовника как раз в тот момент, когда губы мои впивались в зад любовницы, которую я должен был пристрелить в следующую минуту.
      Прелести Элоизы, ее отчаяние, ее слезы, безумие, в которое погружали ее мои настойчивые угрозы - сочетание стольких стимулов, перед которыми не устоит и железное сердце, вновь возбудило меня. Но на этот раз, наполненный яростью, дрожа от сладострастного гнева, который буквально сотрясал меня, я не мог возбудиться до необходимой точки без жестокостей. Я наломал в кустах веток, сделал из них розги, раздел догола свою юную жертву и отхлестал все ее тело, не пропустив груди, столь жестоким образом, что ее кровь залила раны ее возлюбленного. Насытившись этим, я придумал новые забавы: заставил ее слизывать кровь с ран Альберони. Она повиновалась, но приступила к этому как-то нежно и неуверенно, и тогда я нарвал колючек и натер ими самые чувствительные места ее тела: натолкал их в вагину и ободрал ими обе груди. В конце концов я вскрыл труп юноши, вырвал его сердце и, сунув его в лицо жертвы, принудил ее откусить несколько кусочков. Больше сдерживаться у меня не было сил, и гордый Жером, который только что распорядился жизнью двух человек, сам покорился велению своего фаллоса, ибо известно, что противостоять ему невозможно. Подстегиваемый желанием сбросить семя, я заставил жертву взять в рот член ее мертвого возлюбленного и в таком положении овладел ею сзади. В руке у меня был кинжал: я готовился лишить ее жизни в момент своего оргазма. Он приближался, я оттягивал этот решающий момент, я медлил с ударом, наслаждаясь восхитительной мыслью о том, что мой неземной восторг смешается с последним вздохом той, которую я содомировал.
      "Она почувствует, - так думал я, все быстрее двигая бедрами, - она испытает самые ужасные минуты в человеческой жизни, когда я буду наслаждаться самыми сладостными". Меня охватило опьянение; я схватил ее за волосы одной рукой, а другой несколько раз вонзил кинжал в ее тело: в бок, в низ живота и в сердце. Она испустила дух, а мое семя все еще не пролилось. И вот тогда, друзья мои, я понял, как приятно убивать существо, совокупляясь с ним. Анус несчастной сжимался и разжимался одновременно с ударами, которые я наносил, и когда я пронзил сердце, сокращение было настолько мощным, что едва не раздавило мой член. О неземное блаженство! Ты было первым в ряду подобных наслаждений, которое я испытал в своей жизни, но именно тебе я обязан бесценнейшим уроком, который служит мне поныне! Обыкновенно после столь мощного волнения наступает расслабление, но в злодейских душах, подобных моей, зрелище совершенного злодеяния тотчас разжигает огонь нового желания. "Я совокупился с трупом любовника, - подумал я, - так почему бы не насладиться мертвым телом любовницы?" Элоиза все еще была прекрасна: ее бледность, беспорядок ее роскошных волос, соблазнительность застывших линий ее очаровательной мордашки - все это снова привело меня в возбуждение; я проник в ее анус и кончил в последний раз, впиваясь зубами в мертвую плоть.
      Когда чары рассеялись, я собрал драгоценности и деньги и удалился, не без удовольствия думая о том, что совершил: в самом деле, если бы я почувствовал раскаяние, разве мог бы мой фаллос восставать столько раз после того памятного дня?.. Нет, я ничуть не жалел о том сладостном преступлении, было только жаль, что оно длилось так недолго.
      Я отыскал свою карету и немедленно отправился в Венецию. Климат Тренте и его окрестностей и характер его жителей мне вовсе не понравились, и я решил ехать в Сицилию. Именно там, подумал я, находится колыбель тирании и жестокости: все, что было написано поэтами и историками о грубости древних обитателей этого острова, навело меня на мысль, что я найду следы их пороков в потомках листригонов, циклопов и логофагов {Мифические народности, описанные Гомером в "Одиссее". Листригоны - людоеды-гиганты, обитавшие в Сицилии, циклопы - одноглазые великаны, логофаги - жестокие великаны, "пожиратели лотоса".}. Скоро вы увидите, насколько я оказался прав и насколько можно назвать представителей знати и богатых негоциантов этого восхитительного острова достойными продолжателями разврата и жестокости своих предков. Захваченный этим проектом, я проехал всю Италию, где, не считая нескольких сладострастных эпизодов и нескольких тайных и ничем не примечательных преступлений, которым я предавался, чтобы поддержать себя в нужной форме, мне не встретилось ничего, сравнимого с тем, о чем пойдет речь ниже, и достойного вашего внимания.
      В Неаполе, в самой середине сентября, я взошел на борт небольшого симпатичного торгового судна, которое отправлялось в Мессину и на котором мне представился случай совершить одно бескорыстное преступление, настолько же необычное, насколько пикантное. С нами плыла супруга одного неаполитанского торговца, с ней, были две очаровательные девчушки, которым она приходилась матерью, которых она вскормила грудью и любила безумно. Старшей было лет четырнадцать, она была обладательницей интересного мечтательного личика, прекраснейших волос и столь же прекрасной фигурки. Очарование ее сестры, младше первой года на полтора, было совсем другого рода: более пикантные черты, менее привлекательные, чем у старшей, но зато намного более возбуждающие - словом, она имела при себе все необходимое, чтобы не просто соблазнять (чего хватало у ее сестры), но взять штурмом любое сердце, закаленное в любви. Едва приметив этих девочек, я решил принести их в жертву своим страстям. Однако это было не просто: они были кумирами своей матери, постоянно находились в поле ее зрения, так что возможностей для атаки никак не представлялось. Мне оставалось только уничтожить их, и удовольствие положить конец существованию двух таких прелестных созданий было для меня ценнее, нежели радость от наслаждения ими. Мой карман, всегда набитый ядами пяти-шести различных видов, предлагал мне не один способ сократить их дни, однако такой конец, по моему мнению, был бы недостаточно убедителен для нежной, обожавшей своих девочек матери: я хотел сделать их смерть более ужасной и быстрой. Объятия волн, по которым мы плыли, казались мне идеальной гробницей, в которой я предпочитал похоронить их. Эти юные создания имели неосторожность (и было очень удивительно, что их до сих пор никто не предостерег) сидеть на верхней палубе, в то время как экипаж отдыхал после обеда. На третий день нашего плавания, я улучил удобный момент, приблизился к ним и, взяв обеих в охапку так, чтобы они не смогли уцепиться за меня, швырнул их в соленую стихию, которая поглотила их навсегда. Ощущение было настолько сильным, что я кончил прямо в панталоны. На шум прибежали люди; я сделал вид, будто только что протер глаза и увидел случившееся.
      - О мадам, - закричал я, прибежав к матери, - ваши девочки погибли!
      - Что вы говорите?..
      - Несчастный случай... они были на верхней палубе... порыв ветра... Они утонули, мадам! Они утонули!
      Я не в состоянии описать страдание несчастной женщины, мне кажется, природа никогда еще не выражала себя столь красноречиво и вдохновенно, и напротив, никогда до тех пор не сотрясали мои органы более сладострастные чувства. Придя в себя, женщина прониклась ко мне полным доверием. Ее высадили на берег в жутком состоянии. Я поселился в той же гостинице, где остановилась она. Почувствовав приближавшуюся кончину, она отдала мне свой бумажник с просьбой передать ее семье; я обещал и, разумеется, не сдержал слова. Шестьсот тысяч франков - содержимое бумажника - были достаточной суммой, чтобы я, с моими принципами, мог от нее отказаться. И несчастная неаполитанка, которая умерла на следующий день после нашего прибытия в Мессину, сделала меня богачом. Впрочем, признаться, я испытывал одно сожаление: о том, что не успел насладиться ею перед ее смертью. все еще красивая и глубоко несчастная, она внушала мне самое острое желание, но я боялся потерять ее доверие, и, по правде говоря, поскольку речь шла всего лишь о женщине, жадность преодолела похоть...
      У меня не было иных рекомендаций в Мессине, кроме переводных векселей, которыми я запасся в Венеции, где я, благоразумно учитывая разницу в денежных знаках, поменял наличные на ценные бумаги, принимаемые в Сицилии. Банкир, который оплатил их, встретил меня любезнее, чем принимают сицилийцев, когда те приходят с той же целью к парижским банкирам, и следует отдать должное необыкновенной вежливости всех иностранных финансистов, с которыми я имел дело: вексель служит для них рекомендательным письмом, и самые искренние, самые настойчивые услуги всегда сопровождают в смысле моральном те обязанности, которые они выполняют перед своими клиентами в материальном смысле.
      Я сказал банкиру о желании купить землю и распоряжаться ею на правах сеньора.
      - Я вижу у вас расцвет феодализма, - заметил я своему милому собеседнику, - именно поэтому хотел бы здесь обосноваться: мне нравится управлять людьми и возделывать землю, словом, властвовать и над полями и над вассалами.
      - В таком случае вам не найти страны лучше, чем Сицилия, - ответил банкир. - Здесь сеньор имеет права на жизнь всех, кто живет на его землях.
      - Вот это мне и надо, - сказал я.
      Чтобы избавить вас от скучных подробностей, доложу лишь, друзья мои, что по прошествии месяца я сделался владельцем десяти приходов, прекраснейших земель и великолепного замка в той самой долине, где находятся развалины Сиракуз рядом с Катанским заливом, то есть в самом живописном уголке Сицилии.
      Я не замедлил завести многочисленную прислугу, подобранную сообразно моим вкусам. Одной из первейших обязанностей моих лакеев и служанок было обслуживание сладострастных утех господина. Моя гувернантка по имени донна Клементия, женщина тридцати шести лет, одна из самых красивых на острове, помимо оказания мне интимных услуг, занималась поисками предметов наслаждения обоего пола, и должен сказать, что за все время, пока она находилась у меня на службе, недостатка в них я не испытывал. Прежде чем обосноваться окончательно, я объехал знаменитые города тех мест, и, как вы догадываетесь, первым визитом я удостоил Мессину. Немалую роль в моем желании жить в такой прекрасной стране сыграли описания Теокрита, посвященные удовольствиям Сицилии. Я убедился в правдивости того, что слышал о мягкости здешнего климата, о красоте местных жителей и особенно о их распутстве. разумеется, именно здесь, под этим ласковым небом щедрая природа внушает человеку все вкусы, все страсти, которые делают его жизнь приятной, именно здесь надо наслаждаться ею, если вы хотите познать настоящее счастье, уготованное нашей нежной праматерью для своих чад. Посетив и Катану и Палермо, я вернулся в свой замок. Он был построен на высокой горе, и я мог наслаждаться и чистейшим воздухом и счастливейшей жизнью. К тому же это жилище, похожее на крепость, как нельзя лучше отвечало моим жестоким вкусам. Мои жертвы, говорил я, будут здесь как в тюрьме, я буду в одном лице их господином, их судьей и их палачом, только вот защитников у них не будет. Ах, как восхитительны наслаждения, когда их диктует деспотизм и тирания!
      Клементия исправно укомплектовала мой сераль за время, пока я отсутствовал, и по возвращении я нашел в нем дюжину мальчиков от десяти до восемнадцати лет красоты необыкновенной и столько же девочек приблизительно такого же возраста. Их меняли каждый месяц, и вы догадаетесь сами, друзья мои, в каких безумных извращениях я там купался. Трудно представить все мои жестокие выдумки, тем более, что мое приключение в Тренте приучило меня к кровавым утехам, и я уже не мог без них обходиться. Будучи жестоким в силу склонности, темперамента и внутренней потребности, я не представлял себе наслаждений без того, чтобы они не несли на себе печать грубой и жестокой страсти, пожирающей меня. Поначалу моя жестокость обращалась только на женщин: слабость этого пола, его мягкость, податливость, его нежность как нельзя лучше отвечали моим порывам. Однако вскоре я понял свою ошибку, почувствовав, что гораздо сладостнее срывать шипы, которые оказывают сопротивление, нежели мягкую траву, стелющуюся под ногами, и если эта мысль не приходила мне раньше, так это объясняется скорее неуместным воздержанием, чем утонченностью. И я попробовал. Первый же наперсник, которого я замучил до смерти, пятнадцатилетний юноша, красивый как Амур, доставил мне такое живейшее удовольствие, что с этого времени я избрал жертвой именно этот пол. Очевидно, я слишком презираю женщин, чтобы приносить их в жертву, кроме того, прелести юношей вызывали во мне большее вожделение, и мучить их было куда приятнее. Скоро эта гипотеза подтвердилась фактами, и не проходило недели без того, чтобы я не уничтожал трех или четырех человек, всякий раз придумывая для них новые пытки. Иногда я расправлялся с ними в большом парке, окруженном высокими стенами, убежать из которого было невозможно. Я травил их там как зайцев, я искал их, прочесывая парк верхом; поймав "беглеца", я вешал его на дереве посредством железного ошейника, внизу разжигал большой костер, и огонь постепенно сжигал жертву дотла. Я заставлял их бежать впереди моей лошади и осыпал их ударами кнута, когда они падали, скакун давил их копытами, или я выстрелом из пистолета вышибал им мозги. Часто я употреблял более изысканные пытки, которые требовали сосредоточенности и домашнего уюта, и тогда верная Клементия возбуждала меня или же ставила передо мной сладострастные сцены, в которых участвовали ее прелестные служанки. К счастью, я нашел в этой Клементии все качества, необходимые для той жестокой и распутной жизни, которую я вел в свое удовольствие. Негодница была похотлива, злобна, ненасытна и безбожна - одним словом, она заключала в себе все пороки и не имела ни единой добродетели, не считая беспредельной преданности своему господину. Итак, жизнь моя в этом замке, благодаря заботам этой очаровательной женщины, была счастлива и идеально подходила моим наклонностям, когда непостоянство - одновременно и бич и душа всех удовольствий - вырвало меня из моей мирной обители и бросило на большую арену необыкновенных приключений нашего мира.
      Человек погружается в болото, если препятствия перестают щекотать его чувства, тогда он пытается создать их сам, ибо только благодаря им можно прийти к настоящим наслаждениям. Я оставил Клементию в замке и возвратился в Мессину. Слух о том, что в столице поселился молодой богач, быстро разнесся по городу и открыл мне двери всех дворцов, где имелись девицы на выданье; я быстро разобрался и решил развлечься.
      Из всех домов, в которых меня принимали радушно, особенно полюбился мне дом кавалера Рокуперо. Этот старый вельможа и его супруга прожили на двоих не менее века. В силу скромности своего состояния они воспитывали и вскармливали трех дочерей, прекраснее которых еще не создавала природа, с величайшей скаредностью. Первую звали Камилла, ей было двадцать лет брюнетка, кожа ослепительной белизны, выразительнейшие в мире глаза, самый чувственный на свете рот и фигура, достойная Гебы. Второй, более романтичной, хотя и не столь красивой, исполнилось восемнадцать, у нее были каштановые волосы, ее огромные синие глаза, наполненные истомой, излучали любовь и сладострастие, ее фигура, округлая и вместе с тем изящная, обещала небывалые наслаждения; ее звали Вероника, и я бы, разумеется, предпочел ее не только Камиле, но и всему свету, если бы не было рядом неземного очарования Лауренсии, которая, несмотря на пятнадцатилетний возраст, превосходила красой и своих сестриц и всех самых прекрасных девушек во всей Сицилии.
      Не успев представиться добрейшему хозяину дома, я уже решил внести в него смятение, страдание, бесстыдство, бесчестие и все остальное, что сопутствует пороку и отчаянию. В этой семье царило благочестие; красота и добродетель, казалось, избрали ее своим пристанищем: большего и не требовалось, чтобы разжечь во мне желание запятнать этот дом всеми мыслимыми гадостями и пороками. Я начал со щедрых подарков, которые, впрочем, принимались без особой охоты, но виды на брачный союз, высказанные мною как бы невзначай, отмели все отказы. Когда же меня попросили высказаться яснее, я ответил:
      - Разве так просто выбрать одну из трех Граций? Дайте мне время получше узнать ваших очаровательных дочерей, тогда я скажу вам, которая завладела моим сердцем.
      Вы, конечно, понимаете, что я использовал отсрочку с тем, чтобы завладеть всей троицей. Поскольку я попросил их хранить абсолютную тайну, они старались не передавать друг другу мои слова, таким образом, ни одна не была в курсе моих дел с ее сестрами. Я повел себя следующим образом.
      Первой, кого я соблазнил, была Камила: вскружив ей голову самыми радужными надеждами на брак, через месяц я получил от нее все, что хотел. Как она была прекрасна! Какие прелести я в ней обнаружил! Едва насладившись ею самыми разными способами, я атаковал Веронику: разбудив ревность Камиллы, я настолько непримиримо настроил ее против сестрицы, что она вознамерилась ее зарезать. Пылкий темперамент сицилиек допускает любую кровавую расправу, ибо им известны лишь две страсти: месть и любовь. Как только я уверился в преступных намерениях Камиллы, я предупредил Веронику и предупредил так убедительно, что не оставил у нее ни малейшей утешительной тени сомнения. Эта восхитительная девушка впала в отчаяние и стала умолять меня похитить ее, если я действительно испытываю к ней нежные чувства, чтобы спасти ее от безумного гнева сестры, которая, как ей известно, способна на все.
      - Ангел мой, - ответил я, - не лучше ли уничтожить источник твоего страха и обратить на виновницу его то же самое оружие?
      - Но единственный источник, - возразила Вероника, - это необыкновенная любовь, которую питает к тебе Камилла; она заметила, что ты предпочел меня, поэтому и собирается убить свою соперницу.
      - Не совсем согласен с вами, - сказал тогда я, - знайте же, наивное дитя, что ваши родители предпочитают вам Камиллу. Я сомневаюсь, что она меня любит, верно лишь то, что я не давал ей никакого повода и ничего не обещал. Но ваши родители были со мной откровенны, и теперь мне известно, что Камилла - единственный предмет их привязанности, и если бы я открыл им свои чувства к вам, я наверняка получил бы отказ. Вы предлагает мне бежать, но это очень опасно: мы с вами нанесли бы вашим родителям обиду, они обратились бы к правосудию, и мы могли бы потерять не только состояние, но и самое жизнь. Мне кажется, есть более верный и простой выход: отомстить разом и Камилле, которая на вас покушается, и вашим родителям, которые ее к этому побуждают.
      - Каким же способом?
      - Тем самым, который природа щедро предлагает всем в вашей счастливой стране.
      - Яд?
      - Разумеется.
      - Отравить отца, мать и сестру!
      - Разве не ополчились они все против вас?
      - Но это только предположение.
      - Доказательством будет ваша смерть. Здесь Вероника задумалась и потом:
      - Я знаю, что так поступали некоторые женщины: донна Капрария недавно отравила своего мужа.
      - Что же тогда вас останавливает, дорогая?