VI

Во всей истории мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди стороной, о которой всего неохотнее распространялся мсье де Ларсфиг, был процесс, закончившийся осуждением мсье де Ла Пэжоди на каторжные работы. Дойдя в своем повествовании до этого дела, мсье де Ларсфиг становился довольно скуп на подробности и ограничивался общими местами. Хотя все это уже стало прошлым и участвовавшие лица сошли со сцены жизни, мсье де Ларсфигу было неприятно сознаться, что процесс мсье де Ла Пэжоди велся, быть может, не со всем желательным беспристрастием и не слишком много делал чести его судьям. Приговор был как бы предрешен, и не прилагалось особых усилий к тому, чтобы выяснить истину и рассеять обманчивую видимость, под которой она нередко кроется. Так было и теперь, к великой пользе мадам де Сегиран, чье имя ни разу не было произнесено на суде.

Это молчание должно быть всецело вменено в заслугу мсье де Ла Пэжоди, который проявил себя в настоящем случае благороднейшим человеком и держал себя так, как того, быть может, не вполне можно было бы от него ждать. В самом деле, за свою любовную карьеру мсье де Ла Пэжоди никогда не обнаруживал чрезмерного радения о добром имени женщин, и сделанное им для мадам де Сегиран исключение доказывает, что он питал к ней более нежное и более почтительное чувство, нежели ко многим другим, ибо немало значило щадить ее так, как делал он, ценою своей свободы, тем более что он вполне справедливо мог поставить ей в вину то положение, в котором он очутился благодаря ей.

Действительно, единственным подлинным доказательством того, что мсье де Ла Пэжоди и есть убийца мсье Паламеда д'Эскандо, были эти найденные в саду ножны, которые мадам де Сегиран выбросила за окно, чтобы от них отделаться и не думая о том, что таким образом она губит мсье де Ла Пэжоди. Не будь этих изобличающих ножен, ему, быть может, удалось бы выпутаться, ибо тогда он имел бы против себя лишь показания Али и Гассана, а показаний двух невольников-турок было бы недостаточно для того, чтобы осудить столь сурово дворянина и дать им его в товарищи по галерной банке. Во всяком случае, если бы мсье де Ла Пэжоди счел нужным сознаться в своем ночном пребывании в комнате мадам де Сегиран и сообщить о неожиданном появлении мсье Паламеда д'Эскандо, он мог бы утверждать, что обнажил шпагу лишь перед лицом смертельной угрозы со стороны этого последнего и что, отнимая у него жизнь, он только защищал свою собственную, и тогда его преступление свелось бы к схватке влюбленных и оказалось бы несчастием, отнюдь не предумышленным.

Таким образом, храня молчание, мсье де Ла Пэжоди лишал себя всяких средств защиты; вдобавок, совершенному им убийству мсье д'Эскандо он позволял давать объяснение, которое должно было ему до крайности претить. Всю свою жизнь мсье де Ла Пэжоди слишком открыто любил женщин, и ему не могло не быть неприятно, что станут думать, будто он, хотя бы раз, был им неверен в своей любви и будто предметом этой неверности явился мсье Паламед д'Эскандо. И вот, мсье де Ла Пэжоди приходилось выступать в обличье, которое едва ли было ему очень по вкусу. Добавим, что, если бы он от этого уклонился, он, кроме всего прочего, избежал бы ненависти, которой в течение всего процесса его преследовал кавалер де Моморон и лютость которой он выказал, приняв участие в мстительных происках племени Эскандо, не перестававшего, как и он, докучать судьям своими ходатайствами.

Опять-таки и здесь мсье де Ларсфиг как-то затруднялся допустить, чтобы эти интриги, приставания и вопли могли оказать какое-нибудь влияние на строгий приговор, постигший мсье де Ла Пэжоди. Мсье де Ларсфиг, несмотря на всю независимость своего ума, был все же человек судейский и, как таковой, считал себя призванным к известной сдержанности в оценке обстоятельств этого процесса. Тем не менее, при всей его осторожности и при всех его умолчаниях, мне казалось возможным установить, что на чрезмерную суровость, проявленную в отношении мсье де Ла Пэжоди, воздействовали причины, не относящиеся к его преступлению. Сколь бы ни были беспристрастны судьи, они обладают человеческими свойствами, и на их решениях отзываются, помимо их ведома, их собственные страсти. Такова немощность нашего естества, коей они подвержены, как бы они ни старались ее превозмочь. А среди судей, призванных к участию в разборе этого дела, был не один, который, либо сам, либо из-за своих близких, имел основания быть недовольным мсье де Ла Пэжоди. Своими любовными похождениями мсье де Ла Пэжоди оскорбил немало влиятельных в городе семейств. Такое множество обольщенных жен, к тому же иной раз похищаемых и покидаемых с немалым шумом и без всякого стеснения, было не по вкусу мужьям, и над головой мсье де Ла Пэжоди скопилась глухая и свирепая злоба, которая ждала только случая, чтобы на него обрушиться. Теперь все эти недовольные образовали опасный союз, насчитывавший сообщников даже в стенах суда. И мсье де Ла Пэжоди имел дело с плодами ненависти, вызванной его неосторожным поведением и приведшей к созданию целой партии, которая твердо решила воспользоваться случаем и избавиться раз и навсегда от этого человека, столь опасного для добродетели жен и для чести мужей, причем те, кто еще не пострадал, объединились с теми, у кого уже было на что пожаловаться. Впрочем, следует добавить, что заговор питался не только этими частными интересами; он находил поддержку и в общественном мнении. А оно громко высказывалось против мсье де Ла Пэжоди. Всюду обласканный, всюду радушно принятый, мсье де Ла Пэжоди нажил себе не только друзей, необычайный успех, которым он пользовался, обратился против него же, в силу одной из тех перемен в настроении, которые не очень-то красивы на взгляд, ибо порождаются глухой завистью, втайне гложущей сердца людей и не чуждой также и женщинам. Те из них, коими мсье де Ла Пэжоди пренебрег, не могли ему простить, что он обращался к другим, когда, по их мнению, они более, чем кто бы то ни было, были бы способны дать ему то, чего он искал, и при этом делали вид, будто удивляются, как это другие могли довольствоваться тем, что они-то сами, якобы, отвергли. Что же касается поклонников, коих виды мсье де Ла Пэжоди расстроил и коих он неоднократно оставлял с носом, то они относились к нему не лучше. Считалось хорошим тоном недоумевать, как это можно было давать себя морочить этому выскочке. Ибо, в конце концов, зачем, собственно, явился в Экс этот Ла Пэжоди со своей флейтой и повадками завоевателя? По какому праву привлек он всеобщее внимание своими проказами и скандалами, дерзостью своих похождений и вольностью речей?

Те, кто считал его явным нечестивцем и вольнодумцем, жужжали теперь вокруг него, подобно ядовитым мухам. Нельзя было дольше терпеть, чтобы этот маленький безбожник, взявшийся невесть откуда, выставлял напоказ среди бела дня свои ненавистные мнения, и пора было ему понести заслуженную кару. Повторялись также некоторые речи иного рода, от коих мсье де Ла Пэжоди недостаточно воздерживался, будучи весьма охоч жестоко вышучивать смешные стороны, каковые умел подмечать в каждом. Эти вины перед ближним припоминались ему почти с такой же злобностью, как и те, которые он навлек на себя перед Богом. Со своей вершины мсье де Ла Пэжоди упал на дно. Его обвиняли еще и во многих других зловредностях. Наветы, которыми его преследовала мадам де Галлеран-Варад, вновь обрели плоть. Никто больше не сомневался, что эта цыганка, увлекшая за собой мсье де Ла Пэжоди, была посланницей дьявола и что мсье де Ла Пэжоди и в самом деле бывал с нею на шабаше ведьм. Иные даже требовали, чтобы он был всенародно сожжен, как колдун, безбожник и содомит.

А потому многие почитали счастливым обстоятельством и истинным благодеянием промысла, что убийство мсье д'Эскандо переполнило своей кровавой каплей эту чашу соблазна и позора. Готовы были видеть в прекрасном Паламеде чуть ли не орудие Всевышнего в этом деле. Благодаря ему виновник понес наказание, и по всему городу было великое ликование, когда стал известен приговор и узнали, что мсье де Ла Пэжоди будет клеймлен знаком лилии и отправится с обритой головой и цепью на ногах грести на королевских галерах. Не свидетельствовал ли при всем том этот приговор, несмотря на свою суровость, о мудрой снисходительности судей, которые сумели не поддаться общественной молве и избавили мсье де Ла Пэжоди от плахи и костра? Всякий считал долгом приветствовать беспристрастие господ членов парламента. Не последними радовались Эскандо и перебывали все у мсье де Моморона, чтобы поблагодарить его за рвение, которое он проявил, добиваясь расследования преступления, лишившего род Эскандо одного из его членов, а также, чтобы поздравить его с предстоящим назначением на должность командующего эскадрой, о чем уже начинали поговаривать. Одна только старая мадам де Сегиран возмущалась приговором, который называла неправосудным и под которым маркиз де Турв также отказался подписаться, причем и она, и он не переставали, пока длился процесс, доставлять мсье де Ла Пэжоди в тюрьму всякие лакомства, какие только могли. Что же касается мсье и мадам де Сегиран, то все это время они провели безотлучно в Кармейране и не явились присутствовать при отправке мсье де Ла Пэжоди, когда его повезли в Марсель клеймить и заковывать. Отправка эта состоялась в середине лета, ясным днем, выманившим весь город к окнам и на порог. Повозка, на которой везли мсье де Ла Пэжоди, была влекома тощей лошадью и окружена стражей. Когда она выехала из тюрьмы, на ней увидели мсье де Ла Пэжоди таким, как всегда, с веселым лицом и уверенным видом. Он сидел на скамье, и на руках у него были кандалы, но его, по-видимому, нисколько не смущали вызываемое им любопытство и устремленные на него взгляды. Он глядел по сторонам и узнавал каждого. Так он проехал несколько улиц, и ни единого возгласа не раздалось на его пути. Там и тут зрители, коим он невольно внушал сдержанность, ни разу никем не нарушенную, обсуждали вполголоса необычайное приключение, которым заканчивалось блестящее пребывание мсье де Ла Пэжоди в добром городе Эксе. Те, кто более всего против него неистовствовал, молча довольствовались полученным ими теперь удовлетворением, чувствуя себя при этом все же как-то неловко. Другие видели в этом доказательство превратности человеческой жизни, ибо нами самым неожиданным образом играет судьба, по прихоти которой этот Ла Пэжоди сейчас переселяется из кровати красивых дам на галерную банку. Они, казалось, еще больше, чем сам мсье де Ла Пэжоди, дивились этим поворотам колеса. Так мсье де Ла Пэжоди доехал до той самой гостиницы «Трех волхвов», где он остановился по приезде из Авиньона и куда за ним явился маркиз де Турв, чтобы забрать его к себе, его самого и его флейту. Далее заметили, что мсье де Ла Пэжоди поднял глаза к некоему балкону, а именно балкону дома Листома. Он был пуст, не то, что балкон мадам де Галлеран-Варад. Там собралось целое общество, в том числе некоторые из тех, кто более всего старался погубить мсье де Ла Пэжоди, и, когда он проезжал мимо, оттуда раздались смех и издевательства, но он, казалось, не обратил никакого внимания на это глумление, особенно постыдное тем, что им оскорблялся несчастный. И наоборот, он не выказал себя равнодушным к тому, что последовало вскоре, ибо, когда повозка поравнялась с сегирановским домом, двери распахнулись, и на пороге появилась самолично старая мадам де Сегиран.

Она опиралась на две палки и была вся сведена подагрой. В своем платье дедовских времен и старомодном парике она казалась выходцем из другого века. При свете дня на ее накрашенном лице виднелись глубокие морщины. Так она прошла несколько шагов по улице в сторону повозки, поддерживаемая маркизом де Турвом. Увидев его и по его знаку, стража расступилась, и повозка остановилась, так что старая мадам де Сегиран могла подойти совсем близко. Очутившись рядом, она подняла руку и молча протянула ее для поцелуя своему маленькому Ла Пэжоди, меж тем как маркиз де Турв, без шляпы, посылал прощальный привет тому, чья волшебная флейта так часто его услаждала. Затем старая мадам де Сегиран и мсье де Турв удалились, а мсье де Ла Пэжоди продолжал свой тряский и позорный путь, исчезая за поворотом.

События мрачной ночи, когда мсье де Ла Пэжоди убил ударом шпаги мсье Паламеда д'Эскандо у постели мадам де Сегиран, ни в чем, казалось, не изменили жизни этой последней. Дни ее текли установленным порядком, и мадам де Сегиран проводила их совершенно так же, как всегда. Она посвящала их молитве и тем самым ручным работам, которым она обучала послушливого Паламеда. Так как погода держалась очень ясная, она подолгу гуляла в саду, то одна, то в обществе мсье де Сегирана. Этот, как и раньше, каждую неделю ездил в Экс повидаться с матерью и привозил оттуда обычные рассказы: теперь к ним присоединялись ходившие по городу подробности дела мсье де Ла Пэжоди, которое служило предметом всех бесед. Мсье де Сегиран был осведомлен своей мамашей о тех разнообразных' обвинениях, которые возводила на мсье де Ла Пэжоди молва, и о той буре, которая против него подымалась. Наконец, однажды мсье де Сегиран вернулся в Кармейран с приговором, присуждавшим мсье де Ла Пэжоди грести на королевских галерах. Мадам де Сегиран не выказала ни удивления, ни сожаления и отнеслась к этому с мудрым равнодушием, что послужило для мсье де Сегирана новым поводом лишний раз восхититься своей женой. Обыкновенно женщины принимают близко к сердцу подобного рода дела и предвосхищают заключение судей, мысленно ставя себя на их место. Они производят следствие, защищают и обвиняют, совещаются сами с собой и выносят приговор на основании личных впечатлений и любят составлять себе убежденнейшее мнение о том, что им совершенно неведомо. И эксские дамы поступали точно так же, причем даже держали пари о том, что будет с бедным Ла Пэжоди. Одни видели его колесованным, другие обезглавленным или сожженным заживо и заранее решали вместо парламента как кому вздумается, что свидетельствовало о некоторой беспорядочности их мыслей и непозволительном высокоумии. А потому мсье де Сегиран весьма хвалил свою жену за то, что она не погрешила тем же и держалась в стороне от нелепого пустословия. Какое им, действительно, было дело, ей и ему, до участи мсье де Ла Пэжоди, с которым они, слава Богу, были знакомы довольно поверхностно, да и то виноват был кавалер де Моморон, когда, видя, как он скучает, они пригласили в Кармейран, чтобы его развлечь, мсье де Ла Пэжоди с его флейтой. Поэтому не кто иной, как кавалер, был ответствен за прискорбное событие, приведшее мсье Паламеда д'Эскандо к смерти, а мсье де Ла Пэжоди к тому печальному положению, в коем он очутился, событие, никоим образом их не касавшееся ни своими обстоятельствами, в которых им не в чем было себя упрекнуть, ни своими последствиями, о которых не они были призваны рассуждать, ибо разве не судьям надлежало дать этому делу завершение, почитаемое ими уместным, что, впрочем, они и не преминули учинить.

Мадам де Сегиран тем легче соглашалась с этими речами мсье де Сегирана, что внимала им так, как если бы они были обращены совсем не к ней, а к кому-то другому. Она слышала их звук, но не понимала их смысла. Они раздавались в каком-то отдалении, где самой ее не было. О чем это и о ком ей говорит мсье де Сегиран? Ее рассеянный ум уходил в себя и переставал применяться к тому, чего от него хотели. Он был всецело занят одним раздумьем, поглощавшим мадам де Сегиран сполна и похожим на изумление и оторопь перед самой собой, из которых она не выходила, не находя в себе ничего из того, чем она была прежде.

И действительно, это было поистине какое-то чудо, восхищавшее мадам де Сегиран своей волшебной неожиданностью. Оно заключалось в ощущении необычайного спокойствия и отрешенности, и ей надо было сделать над собой усилие, чтобы припомнить стремительные события, ввергшие ее в эту пучину блаженства. Мадам де Сегиран чувствовала себя как бы разом освобожденной и очищенной от пагубного пыла, отравлявшего ее плоть своим жгучим ядом. Пламя сладострастия, вспыхнувшее в ее жилах, вдруг потухло, и от него не осталось даже остывшего пепла. От терзавшего ее душу и тело греха не сохранилось ничего. Он умер, как если бы свершение исчерпало его силу или как если бы острие шпаги мсье де Ла Пэжоди убило его, подобно ужасной ядовитой твари, которой она могла не бояться больше. Она чувствовала себя от него настолько свободной, как если бы он никогда не существовал, и это освобождение поистине обладало всеми свойствами подлинного чуда. Господь, позволивший образоваться в ней нечистому желаию, которому она поддалась, пожелал его пресечь, и нельзя было не быть подавленной этой ослепительной благодатью, разом рассеявшей обольщения и призраки плоти. А между тем, когда ей удавалось сосредоточить свою мысль на том как бы безумии, которым она была охвачена, она невольно вспоминала его грозную силу. Разве не должно было оно быть чрезвычайным, если ей пришлось отдать ему в снедь свой стыд и свою честь, если в своем отчаянии она измыслила примененную ею ужасную уловку и придумала использованную ею опасную хитрость, чтобы утолить мучившее ее вожделение? Так она опустилась до постыднейших поступков, до таких позорных действий, что теперь едва могла себе их предтавить. Неужели это она сознательно избрала мсье де Ла Пэжоди сообщником своего греха; взяла его наставником в познании зла, пригласила его в Кармейран под предлогом игры на флейте и впустила к себе в комнату, из которой предварительно удалила мсье де Сегирана; обрекла ему свое тело и отдала его самым чувственным ласкам, упиваясь наслаждениями со сладострастным неистовством и с каждым днем все больше прилепляясь к проклятой игре объятий и поцелуев? Неужели это она была неверной женой и бесстыдной любовницей вплоть до того мгновения, когда очнулась от греха и вдруг постигла его тщету, видя, как он развеивается кровавым дымом?

Вспоминая это прошлое, мадам де Сегиран снова видела трагическую ночь, появление Паламеда д'Эскандо, мсье де Ла Пэжоди, выскакивающего из чулана со шпагой в руке, и кровь, струящуюся по ступеням лестницы; но, если не считать этих мгновений, она удивлялясь чудесному спокойствию, наступившему в ней, тому, что она называла своим блаженством. Она чувствовала себя как бы праздной от покинувшего ее греха, а вместе с ним она забыла все остальное. В ее мыслях мсье де Ла Пэжоди был всего лишь смутной и уменьшенной тенью.

Что ей до того, что какой-то там мсье де Ла Пэжоди посажен в тюрьму и предается суду! Чего от нее хотят, рассказывая ей, что дело этого мсье де Ла Пэжоди плохо благодаря каким-то там ножнам, найденным в кармейранском саду! Зачем хотят нарушить этот покой, который она вкушает, наслаждаясь его чудесною сладостью?

А потому она с полнейшим равнодушием узнала о присуждении мсье де Ла Пэжоди к каторжным работам. Мсье де Сегиран, тот был несколько удивлен, напомнил мадам де Сегиран о том, как по пути из Парижа в Кармейран они встретили цепь каторжан. Мсье де Сегиран с трудом представлял себе, чтобы дворянин, которого он знавал, мог превратиться в одного из этих несчастных. И все же, хоть и соболезнуя мсье де Ла Пэжоди в его беде, он усматривал в ней для него источник возможного спасения. Видя, как сурово поразила его рука Всевышнего, мсье де Ла Пэжоди, быть может, поверит в его существование. Таким образом, мсье де Ла Пэжоди, быть может, на пути к обращению. Когда сидишь у весла, прикованный к банке, думаешь немного иначе, чем когда играешь на флейте на вольной воле, а милость божья к грешникам беспредельна.

Мсье де Сегиран подолгу рассуждал об этом, прогуливаясь с мадам де Сегиран по кармейранскому саду. Она бывала там охотно и не избегала в нем ни одного уголка, ни боскета, где стоял пастух, играющий на флейте, и где в нее впервые запало желание греха, ни грота, куда мсье де Ла Пэжоди прятал коня во время своих ночных наездов. Она, видимо, была рада дышать воздухом лета, которое выдалось ясным.

Показав мне этот грот во время одной из наших прогулок по Кармейрану, мсье де Ларсфиг и рассказал мне об обстоятельствах, при которых умер Паламед д'Эскандо, и о том, что вслед за сим произошло, не исключая и кончины старой мадам де Сегиран, последовавшей вскоре после этих событий. Действительно, не прошло и месяца с тех пор, как мсье де Ла Пэжоди проехал с кандалами на руках в повозке, увозившей его в Марсель мимо сегирановского дома, как однажды утром старую мадам де Сегиран нашли в ее комнате лежащей на полу. Когда ее подняли и перенесли на кровать, то увидели, что она перестала жить и что рот у нее весь сведен, а лицо искажено и перекошено. Заметили также, что одна рука у нее совсем черная, словно обожжена. Эта странность наделала в Эксе много шуму, и языки затрещали. В этой искривленной и почерневшей руке усмотрели нечто необычайное, ибо было признано, что это как раз та самая, которую старая мадам де Сегиран протянула для поцелуя мсье де Ла Пэжоди, выйдя с ним проститься, когда его везли в повозке. Поэтому представлялось вероятным, что этот странный случай был вызван сатанинским прикосновением нечестивца. Этот проклятый Ла Пэжоди приносит несчастье, и предсказывали, что маркиз де Турв, поддержавший старую Сегиран в ее поступке с Ла Пэжоди, за это поплатится. Рано или поздно с ним что-нибудь стрясется еще и потому, что это он приветствовал мсье де Ла Пэжоди и его флейту, когда тот приехал в Экс. И в опустошениях, которые тот произвел в городе, отчасти повинен мсье де Турв. Не он ли первый завязал дружбу с Ла Пэжоди, который жил у него в доме и был им введен в городское общество? Поэтому мсье де Турву надлежит смотреть в оба, и когда-нибудь он еще раскается в том, что наделал. Общество дурных людей к добру не ведет, и о нем всегда приходится жалеть. А потому в один прекрасный день мсье де Турва найдут в постели со свернутой шеей, если только он не погибнет каким-либо иным жалким образом, ибо у дьявола изрядный запас шуток в мешке, а не подлежит сомнению, что шнурок от этого мешка в руках у мсье де Ла Пэжоди. «Эти предсказания,– прибавлял мсье де Ларсфиг,– отнюдь не оправдались, ибо маркиз де Турв дожил до глубокой старости и без иных неудобств, кроме тех, которые он нажил вследствие своего чревоугодия, все более и более предаваясь удовольствиям стола, так что сделался столь чрезмерно тучен, что почти уже не мог вставать с кресла. Кроме хорошей кухни, его единственной усладой была музыка. Мсье де Турв не переставал устраивать у себя в доме отличные концерты даже после того, как совершенно оглох, ибо, если звуки уже и не достигали его ушей, он все же развлекался разнообразными движениями, сопровождающими игру на инструментах. Эта видимость его забавляла, и он желал иметь ее перед собой чуть ли не на смертном своем одре. Когда он скончался после долгой болезни, его комната была полна музыкантов, а последними его словами было, что ему все еще кажется, будто он слышит флейту дорогого Ла Пэжоди, он не знавал ничего ей подобного в смысле верности и гармонии».

«Это не пустяк, сударь мой,– говаривал мне мсье де Ларсфиг во время наших собеседований, из коих я почерпнул историю мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди,– это совсем не пустяк – быть сосланным на галеры, и вы со мной согласитесь, когда я вам расскажу поподробнее, какую жизнь ведут на этих судах. Еще не все – видеть их на рейде или в море, когда они идут под парусами или плывут под взмахи весел. Галера, сударь мой, красивейшее зрелище со своими снастями и мачтами, раскрашенным корпусом, кормовыми и носовыми фигурами, изваянными и позолоченными, фонарями, флагами, штандартами, вымпелами и всем своим боевым и морским снаряжением; но на галере имеется каторжник, а каторжник – несчастный человек. Едва ли найдется участь более жалкая, нежели его. Не подумайте, однако, что меня трогает сильнее, чем следует, судьба этих людей, ибо справедливо, чтобы этот удел выпадал тем, кто его заслужил своими злодействами и преступлениями; но верно и то, что я счел бы стократ предпочтительнее умереть, нежели жить таким образом под свистки комитов и под плетьми аргузинов. Есть ли, в самом деле, менее завидный жребий, чем сидеть с обритой головой и в колпаке, в красных портках и красном казаке из грубой ткани, прикованным день и ночь к галерной банке в солнечный зной и в зимнюю стужу, упершись ногами в брус и держась за весло, будь вы по занимаемому месту третьим, пятым или загребным? Прибавьте к этому, что, попав туда, нечего думать сидеть праздным, ваши плечи поплатились бы, или же изображать строптивца и недовольного, ваша спина почувствовала бы, к чему это приводит, а дубинка не лакомство.