Дядюшка Буатель, Антуан, выполнял во всей округе самые грязные работы. Всякий раз, когда нужно было собрать кучу навоза, вычистить сточную канаву, выгребную яму или какую-нибудь засоренную дыру, посылали за Буателем.

Захватив с собой орудия золотаря, он приходил в измазанных грязью деревянных башмаках и принимался за работу, все время жалуясь на свое ремесло. Когда же его спрашивали, зачем он взялся за такое противное дело, он отвечал покорным тоном:

— Что поделаешь, детей-то кормить надо! А эта работа выгоднее всякой другой.

Действительно, у Буателя было четырнадцать человек детей. Если у него осведомлялись об их участи, он с равнодушным видом говорил:

— Дома осталось только восемь. Один — в солдатах, а пятеро уже поженились.

Когда же кто-нибудь спрашивал, удачно ли они поженились, Буатель с живостью отвечал:

— Я им не перечил! Ни в чем не перечил! Женились, как хотели. Никогда не надо мешать людям выбирать по сердцу, иначе это плохо кончается. Вот, к примеру, я: ведь я-то теперь в грязи копаюсь только потому, что мне родители поперек дороги встали. А не будь этого, вышел бы из меня такой же рабочий, как другие.

Вот как случилось, что родители встали Буателю поперек дороги.

В то время он отбывал военную службу в Гавре. Был он не глупее и не умнее других, но несколько простоват. В свободные часы он больше всего любил гулять по набережной, где расположены лавки продавцов птиц. Один или с кем-либо из земляков, он медленно прохаживался перед клетками, где попугаи с берегов Амазонки, желтоголовые с зелеными спинками, сенегальские попугаи, серые с красным, огромные арара, которым яркое оперение, хохолки и султаны придают вид птиц, выращенных в теплице, попугаи всех величин, словно расписанные тщательно и искусно каким-то божественным миниатюристом, и маленькие, совсем маленькие птички-попрыгуньи — красные, желтые, синие, пестрые — сливают свои крики с шумом порта, внося в грохот разгрузки судов, в гул толпы и громыханье экипажей пискливый, пронзительный, буйный, оглушающий гам какого-то далекого сказочного леса.

Буатель останавливался, тараща глаза, разинув рот, смеясь от восторга, любуясь пленниками какаду, а те кивали своими белыми и желтыми хохолками при виде ярко-красных штанов солдата и блестящей медной бляхи на его поясе. Когда ему попадалась говорящая птица, он задавал ей вопросы. И если в этот день птица была расположена отвечать и болтала с ним, то он до самого вечера был весел и доволен. Глядеть на обезьян тоже доставляло ему невыразимое наслаждение, и он не представлял себе большей роскоши для богатого человека, чем возможность держать этих животных дома, как держат кошек и собак. Эта страсть, влечение к чему-то экзотическому, была у него в крови, как бывает в крови у людей влечение к охоте, к медицине, к деятельности священника. Всякий раз, как открывались двери казармы, он не мог устоять, чтобы не пойти на набережную, словно его влекла туда непреодолимая сила.

Как-то раз, остановившись чуть не в экстазе перед громадным арара, который распушил свои перья, наклонялся и выпрямлялся, словно отвешивая придворные поклоны, принятые в царстве попугаев, Буатель увидел, как отворилась дверь кабачка рядом с лавкой продавца птиц и на пороге появилась молодая негритянка в красном шелковом платке на голове: она выметала из заведения на улицу пробки и песок.