По правде сказать, мне еще много лет надо прожить, прежде чем я смогу решиться на физическую близость с мужчиной, а поддерживать такие отношения я так и не научилась до сих пор. И наверное, Джорди это чувствует. А может, я просто не в его вкусе. За прошедшие годы я не раз убеждалась, что если он кем и увлекается, так это всегда высокие яркие девицы. Хотя один раз разговор касается моей внешности – не помню уж, как он зашел, – Джорди качает головой, услышав мое мнение о себе.

– Не понимаю, с чего ты это взяла, – говорит он. – Ты же красивая.

– Как же, как же! Такой красотой можно детей пугать.

– Ты еще скажешь, что тебе ни один парень этого раньше не говорил…

– Еще бы! – огрызаюсь я. – С первого слова. Им всем только одно нужно.

Джорди вздыхает.

– Со многими, может, и так, – говорит он, – но не со всеми. Некоторых интересует не только упаковка.

– Ну, мне такие не попадались.

Я не смотрю на него, да в свете единственной свечи, горящей на высоком подоконнике, не много и разглядишь. Но годы спустя, вспоминая его лицо в ту минуту, я все гадаю, не обида ли была в его глазах. Думаю, не хотел ли он сказать больше, чем было сказано. Софи как-то уверяла меня, что он только потому гоняется за девушками, так на меня не похожими, что не может получить меня.

– Как же! – сказала я ей.

– Он, конечно, сам не понимает, – не сдавалась она. – Это подсознательное. Но я-то вижу.

– Ну да, недаром же в тебе кровь эльфов!

Она надулась:

– Нет. Просто у меня есть глаза, чтобы видеть, и я вас обоих прекрасно знаю.

Но тогда я ее не послушала, а теперь я – Сломанная Девочка, а у него новая жизнь с Таней, так что уже поздно.

Утром мы завтракаем остатками фасоли, зачерпывая ее последними чипсинами. Слишком поздно соображаем, что на обед ничего не оставили. Консервы нам открыть нечем, а прихватывать консервный нож из хижины – нечестно. У моего ножичка лезвие тонковато для такой работы, а у Джорди и вовсе ножа нет, но мы все же забираем банку тушенки и еще одну с фасолью в расчете на то, что, хорошенько проголодавшись, придумаем, как открыть.

Оставляем еще денег за съеденные припасы и собираем перед выходом порядочную груду хвороста. В поисках растопки натыкаемся позади хижины на ручеек, умываемся и споласкиваем пыльные банки. Мне удается выдрать из волос почти всю смолу, хотя горячая вода с шампунем не помешала бы. И вот мы снова топаем по лесу.

Сегодня небо хмурое и похолодало, но для пешей прогулки это даже приятнее – только вот под деревьями полно комарья. Должно быть, видя сумрачное небо, они перепутали время и решили, что пора ужинать. Впрочем, их все-таки поменьше, чем вчера, и на быстром ходу они не слишком досаждают. Однако Джорди отмахивается без передышки. Хорошо, что на вчерашней сосне комаров не оказалось, а то бы он, пожалуй, свалился с нее.

От охотничьего лагеря ведет более протоптанная тропа, и примерно через час высокие сосны сменяются кедрачом, осинами, березами и каким-то незнакомым кустарником. Затем нам попадается площадка, где хозяева лагеря, видимо, оставляли машину, и отсюда ведет уже наезженная дорожка, а между колеями – ровная травянистая полоска.

Мы шагаем по ней минут двадцать и выходим к воротцам, перегораживающим выезд на гравийную дорогу. Джорди радостно ухмыляется.

– Вот и не заблудились, – говорит он мне.

– В лесу – точно.

– Ну, я в восхищении. Случись мне искать дорогу, мы бы и сейчас ходили кругами. Кроме шуток, думаю, у тебя в головке компас.

Я изображаю реверанс.

– Всего лишь один из моих талантов, добрый господин.

Я перелезаю через ворота и принимаю у Джорди скрипку. Он перебирается ко мне, и мы оглядываем дорогу в обе стороны. Небо совсем нахмурилось, где солнце – не различишь, но я чувствую, что меня тянет вправо. У меня в самом деле есть способность находить дорогу даже в незнакомых местах.

– Нам туда, – говорю я.

Джорди усмехается:

– Именно это я и хотел сказать.

– Не сомневаюсь! – хмыкаю я, возвращая ему скрипку. – Ты есть хочешь?

– Немножко.

– Достаточно, чтобы попытаться взломать жестянку?

– Пока нет.

Я направляюсь по дороге, держась левой обочины.

– Только если услышим машину… – начинаю я.

– Перепрыгну через обочину и скроюсь в лесу, не успеешь ты пропеть «Черт священника унес».

Я смеюсь:

– Долго придется ждать, пока я вспомню слова. Через час начинает моросить дождь, но нам он нипочем. Мы и прежде были друзьями, а теперь, сломав барьеры, чувствуем, что эта близость останется навсегда. Вернемся в Ньюфорд – уговорю Софи с Венди повысить Джорди в чине: от сына полка до почетного члена общества.

Джорди вытаскивает из рюкзака жакет и куртку и предлагает мне на выбор. Я выбираю жакет, а он натягивает куртку. Волосы у нас слиплись и висят влажными прядями, на лицах – слой туманной измороси, но мы бодро шагаем дальше, пока с очередной вершины не видим под собой окраины Тисона. В сотне ярдов впереди гравийная дорога смыкается с асфальтированной, но нам она уже не нужна. Теперь я точно знаю, где мы. Прямо под нами – Козлиный Рай, задворки Тисона, отданные во владение «белой швали». Я здесь выросла. Я знаю все дорожки через лес и поля.

– У тебя все хорошо? – спрашивает Джорди.

Я оборачиваюсь к нему, потом оглядываюсь назад на дорогу. Мне трудно описать нахлынувшую на меня мешанину чувств, но ни к одному из них не подходит слово «хорошо».

– Не очень, – признаюсь я. Раньше ни за что не призналась бы. – Но раз уж мы забрались так далеко, можем дойти до конца.

Он ничего не говорит – просто опускает руку мне на плечо и легонько пожимает. Я отвечаю ему бледной улыбкой, и мы начинаем спускаться.

Тисон, июнь

Я сама не знаю, чего ждала. Наверное, что все будет таким, как прежде. Но, конечно, ничего не осталось таким же, да и не могло остаться.

Первый намек я получаю, когда мы выходим на поле за нашим домом, и я вижу, что моего старого дерева больше нет. Все, что осталось от дряхлого доброго чудища, – обгорелый почерневший пень, да и тот прогнил и захвачен поганками и муравьями. Я вспоминаю, как еще совсем маленькой выбиралась из дому, если мне нужна была передышка – хоть днем, хоть ночью, – и просто валялась под ним, разглядывая его крону.

Все его жильцы были моими знакомыми. Мотыльки, спящие весь день, почти сливаясь с корой, и цепочка муравьев, марширующих вверх и вниз по стволу. Рыжие белки и бурундуки – вечные соперники. Старая ворона, каждый вечер залетавшая погостить, и сойки, сердито вопившие при моем приближении. Зяблики и воробьи перепархивали с ветки на ветку, а иногда с нижней ветви на меня поглядывал енот.

Я следила за их приключениями, как иные следят за судьбами героев мыльных опер, и сочиняла истории, объяснявшие, почему они делают то, что делают. А ночью я видела сквозь его листву звезды и внушала себе, что это эльфы или хотя бы огоньки духов.

В незапамятные времена какой-то фермер расчистил это поле под пастбище. Но это дерево он пощадил. Может, оно уже тогда было большим, десятки лет прожило бок о бок со своими лесными братьями и сестрами. Потом у него была другая жизнь – хозяина пастбища. Оно давало тень коровам и позволяло им чесать бока о свою шершавую кору. Коров не стало, фермеру, должно быть, пришлось отдать свою землю за долги банку, и лес снова стал наступать на расчищенную лужайку – так обстояли дела, когда никому не нужная маленькая девочка приходила искать утешения под его сенью. Не знаю, сумела бы я пережить свое детство, если бы не дружба этого дерева.

Теперь ничего не осталось. Ни дерева, ни девочки.

Наверное, я простояла там целую вечность, уставившись на почернелый обрубок. Джорди откашливается, и я моргаю, словно просыпаясь.

– У тебя все хорошо? – спрашивает он. Кажется, этот вопрос становится лозунгом дня.

– Я с ним дружила, – говорю я ему, указывая на пень. – Может, единственный друг моего детства.

Что-то мелькает в его глазах – не пойму что. Возможно, сочувствие к той малышке. Или собственные невеселые воспоминания. Скорее и то и другое. Он молча кивает.

Дождик прекратился, но небо не проясняется. Я отрываю взгляд от пня, и в груди у меня что-то сжимается при виде задней стены нашего дома. Вот она нисколько не изменилась, разве что еще чуточку потемнела и облупилась. Я вижу свое окно – на нем так и нет занавески. Подходя ближе, я начинаю понимать: дело не в том, что новые жильцы так же бедны, как были мы. Просто дом заброшен. Лужайка на заднем дворе совсем заросла, если этот бурьян можно еще назвать лужайкой, и все вокруг в запустении.

Мы проходим уличную уборную. Дверь ее висит на одной петле.

– Вы и вправду этим пользовались? – не верит Джорди.

Я киваю:

– Внутреннего водопровода у нас не было – только колонка с ручным насосом на кухне. Конечно, уборная в те времена была покрепче.

Но не намного.

Я осознаю, что, в сущности, дом и двор мало переменились. Здесь всегда было не прибрано и неуютно: ржавый корпус легковушки у передней двери, горы хлам, вроде старых холодильников и прочего металлолома – на заднем дворе. А внутри дешевая мебель, от которой прежние хозяева пожелали избавиться. Часть – подарена на бедность, часть – подобрана на свалке.

Мои родители редко считали необходимым навести хоть какое-то подобие порядка, а если считали, наводили его руками детей. Обычно это рассматривалось как наказание – особенно для мальчиков. Я прибиралась в доме и на дворе, потому что не могла жить в грязи, которая накапливалась без моей уборки. А скорее всего это был способ забыть об ужасах существования – отвлечься от них за яростными взмахами веника или за тщательной прополкой лужайки.

Единственная перемена, какую я ощущаю здесь: дом больше не таит угрозы. Грустное ощущение, правда?

– Как я могла оставить ее здесь? – еле слышно бормочу я.

Джорди берет меня за руку, но я почти не чувствую прикосновения. Меня переполняет отчаянная жалость к сестренке. Я бросила ее в этом доме ужаса. Сама сбежала, спаслась и даже не подумала, что станет с ней, оставшейся без единственной защитницы. Я такое же чудовище, как старший брат Дэл!

Где она теперь?

Здесь мне не найти ответа. Не понимаю, на что я рассчитывала? Дом явно пустует много месяцев, а может, и лет. Наверное, сразу после моего побега они снялись с места и перебрались куда-то. Здесь уж точно больше никто не живет. Но мы идем дальше, пробираемся по лужайке, спотыкаясь об обломки ржавого железа, и подходим к заднему крыльцу, до коленей промочив штанины в высокой траве. Ставни все открыты и висят на одной петле, задняя дверь сорвана.

– Ты хочешь зайти? – спрашивает Джорди.

Я мотаю головой, не доверяя своему голосу. Понимаю, что дом пуст, и не чувствую угрозы, исходившей от него днем и ночью, когда я была маленькой, но все равно он внушает мне ужас. Сама не знаю, чего я боюсь. Призраков, должно быть. Не мертвецов, а призраков прошлого. Призраков моих родных, меня самой. Мне снова восемь лет, я возвращаюсь домой и боюсь, что застану там старшего брата, и никого больше.

То, что мне уже не восемь лет, ничего не значит. И ничего не значит, что дом пуст. Умом я все это сознаю, но не сердцем.

Не заглядывая внутрь, я обхожу вокруг дома. Когда-то, до нас, хозяева любили его. Я это знаю, потому что девочкой находила во дворе фрагменты цветочных клумб и сада. Я ухаживала за ними как могла, а теперь от них вовсе ничего не осталось. Хилые листики тюльпанов торчат из травы, а над ними – серые прутья цветочных стеблей, которые никто не срезал в мае, когда они отцвели. Еще прозябают несколько самых стойких многолетников, но и они явно проигрывают сражение с бурьяном. Ирисы и лилии, пара кустиков лаванды. И еще розовый куст, посаженный у самого крыльца. Он уже в моем детстве одичал и цвел мелкими цветами, а теперь непроходимой колючей стеной закрывает крыльцо и стену дома. Заросли, преграждающие вход в царство спящей красавицы. Еще немного – и они поглотят дом целиком.

Я перевожу взгляд на дом Маргарет Суини, стоящий по другую сторону Старой фермерской дороги. Маргарет Суини всегда ненавидела наше семейство. Думаю, за то, что мы были самыми яркими представителями «белой швали», заполонившей дома, принадлежавшие когда-то фермерам. И ее владения были первоначально крестьянской усадьбой, хотя теперь домик так же обветшал, как все халупы в Козлином Раю. Только при всей его ветхости с первого взгляда видно, что о нем кто-то любовно заботится. Чистенький дворик, подстриженный газон, клумбы прополоты и полны ярких цветов. Домик давно не крашен, нуждается в ремонте, зато окна вымыты до блеска, а за прозрачными стеклами виднеются кружевные занавесочки. И никакого железного лома у крыльца.

Нетрудно понять ее враждебность, когда видишь, сколько трудов она вкладывает в свой дом. Наверное, я всегда это понимала.

Ее муж умер, работая в поле. Она билась, в одиночку поднимая семью, но землю пришлось продать, чтобы сохранить хотя бы дом. Дети, подрастая, тут же разъезжались. Каково было ей потерять и семью и хозяйство и смотреть, как все это захватывает трейлерное отребье и им подобные?

Мне не хочется с ней разговаривать. Не хочется смотреть ей в глаза, когда она поймет, кто я такая. От этого прошлое подступит еще ближе. Больше всего я боюсь сейчас почувствовать, что я не изменилась, что я навсегда останусь девчонкой, совращенной собственным братом, которую никто не любил, кроме маленькой сестренки, да и ту она бросила.

Тем не менее придется обратиться к ней. В других домах с нами вовсе не станут разговаривать, а то и вздумают позабавиться на тот же лад, что парни из грузовичка.

– Спрошу миссис Суини, не знает ли она, куда они все подевались, – говорю я Джорди. – Она живет как раз напротив.

– Судя по голосу, ты не слишком счастлива с ней побеседовать.

В ту минуту я даже не знаю, что значит «счастлива». Мне кажется, что в последний раз я была счастлива, когда в последний раз укололась, но я знаю, что это неправда. Наркотик не дает счастья – просто временное забвение. Оно кажется счастьем только потому, что боль внутри ненадолго отступает.

– Она всегда нас всех недолюбливала, – говорю я.

– И у нас были такие соседи.

– У вас, наверное, были просто злыдни. А миссис Суини – удивительная женщина. Дурными соседями были мы.

– Имя у нее ирландское, – размышляет Джорди. – Может, смягчится, если сыграть ей пару песенок?

Я пытаюсь вспомнить, замечала ли когда-нибудь, что доставляло миссис Суини удовольствие.

– Я тебе кивну, если решу, что можно, – говорю я ему.

Мы перебираемся через грязную улицу, и я чувствую, как с плеч у меня спадает груз и дышать становится легче. Предстоящая встреча с миссис Суини меня по-прежнему не радует, но, несмотря на это, я испытываю облегчение оттого, что старый дом остался позади. Поднявшись на крыльцо, я снова начинаю трусить, но Джорди на полшага обгоняет меня и звонит в звонок. За дверью слышатся шаги, и я перестаю дышать. Но миссис Суини уже открывает дверь – выглядит старше, чем мне помнится, но она ведь и в самом деле старше. Больше десяти лет прошло с тех пор, как я сбежала из последнего приюта, а здесь не бывала еще дольше.

У нее сильное крестьянское лицо – что называется, характерное. Кожа туго обтягивает скулы, седые волосы собраны в свободный узел, темные глаза, обращенные на нас, не скрывают подозрительности. Ее предки поколениями возделывали эти каменистые склоны, ее сердце выдержало все удары и горести и продолжает биться.

До сих пор я никогда об этом не думала, но, может быть, мысль о ней поддерживала меня, хотя бы подсознательно, когда я выкарабкивалась на свет после своих темных лет. Она, какая бы тьма ни окружала ее, никогда не сдавалась.

Старуха выходит на крыльцо и безмолвно, строго разглядывает нас. Все заготовленные слова замирают у меня на губах. Джорди косится на меня и ослепительно улыбается хозяйке.

– Простите, что потревожили вас, мэм, – произносит он, – мы просто подумали, не сможете ли вы рассказать нам что-нибудь о семье, жившей через дорогу.

– С какой стати? – спрашивает она. – Вы им родственники?

Джорди молчит, и я наконец выдавливаю из себя слова.

– Я родственница, – говорю я.

И зарабатываю новый пронзительный взгляд. Она долгое мгновение изучает меня и наконец кивает. Взгляд у нее чуть смягчается.

– Куперовская кровь в тебе сказывается, – говорит она. – Ты, должно быть, старшая девочка – Джиллиан Мэй.

Я киваю.

– Помнится, ты, по крайней мере, старалась держать дом в чистоте, покуда у тебя не хватило ума сбежать.

Я удивлена. В ее голосе, кажется, проскальзывает уважение ко мне.

– Так что заставило тебя вернуться в этот несчастный дом? – добавляет она.

– Я ищу младшую сестру.

– Не скоро же ты спохватилась…

При этих словах я готова сломаться, но, проглотив комок в горле, говорю:

– Знаю, но я сама жила кое-как и… просто в последнее время я ее часто вспоминаю.

Она минуту обдумывает мои слова, потом переводит взгляд на Джорди.

– Твой парень?

Мог бы им быть, думаю я, только прошлой ночью между нами возникла другая близость, и, по-моему, одно исключает другое. А может, и нет, но говорить об этом еще рано.

– Мой друг, – отвечаю я и представляю ей Джорди. – Так что с моей сестрой?..

– Вы, похоже, устали, – говорит она. – Оба. Заходите, выпейте чаю со льдом, и побеседуем.

Откинув сетку на двери, она приглашает нас в дом.

Для женщины, которая так отгородилась от никудышных соседей, как это сделала миссис Суини, она поразительно много знает о нашей семейной жизни. Сидя в кухне со стаканами чая со льдом и бутербродами с сыром, которые она нам приготовила, мы выслушиваем всю печальную историю моей семьи – вплоть до того времени, когда оставил дом последний из ее членов.

Странное дело, покидая свой дом, мы ожидаем, что, пока нас нет, вся жизнь в нем останавливается. Не то чтобы мы так думали всерьез, но эта идея сидит где-то в подсознании. По крайней мере, в моем. Но для тех, кого ты оставил позади, жизнь продолжается так же, как и для тебя, и только когда ты вернешься, тебя ошарашивает: все переменилось.

Уже пустой дом кое-что рассказал мне о переменах, но до конца я осознала их, только услышав рассказ миссис Суини. Я слушала ее, все глубже погружаясь в какое-то бесчувствие.

Рассказ об аресте братьев – оказывается, Дэл был не единственным гнилым яблочком в нашей семье. Просто он был самым горьким плодом в нашем заглохшем садике.

Рэйлин оставила дом, только она, в отличие от меня, дотерпела до окончания школы. Никто не знал, куда она подевалась, – знали только, что уехала с Рози Миллер.

– Я слышала, они снимали комнату в Стоксвиле, – отвечает миссис Суини на мои расспросы, – но не долго. Эти девочки всегда рвались наверх. Позже они переехали в приличную часть Тисона, но чем зарабатывали на жизнь – представления не имею. Возможно, последовали твоему примеру и перебрались подальше. Ничуть не удивлюсь, если они в конце концов объявятся на одном из побережий – в Нью-Йорке или в Голливуде. У них всегда были этакие звезды в глазах – по крайней мере, у Рози Миллер. Чего хотела или о чем думала твоя сестра, трудно сказать.

– И вы не знаете, где она?

Миссис Суини качает головой:

– В последний раз я ее видела примерно месяц назад – она просто постояла на дороге со своей Рози, поглядела на старый дом. Будто прощалась.

Отец умер. От удара. В марте, всего три месяца назад.

И Джимми умер: застрелили в драке через неделю после смерти отца. Никто не знает, куда подевался Роби.

Дэл попал в тюрьму – ничего удивительного, – и мать переехала поближе к тюремному зданию и к нему.

– Он еще в тюрьме? – спрашиваю я миссис Суини.

Та кивает.

– Какое-то время он тебя не побеспокоит, – говорит она.

Я смотрю на нее и гадаю, сколько же ей было известно о том, что происходит в доме через дорогу. А если она знала, почему ничего не предпринимала? Неужели так трудно было сделать анонимный звонок в полицию? Но я знаю, что несправедлива. В таком крошечном поселке анонимности не существует, тем более когда твой аппарат на одном проводе с другими, как у всех здесь. А ей приходилось думать о безопасности собственной семьи. Она должна была знать, что мой братец способен сжечь ее дом со всеми обитателями.

– За что его посадили? – спрашиваю я.

– Вождение в пьяном виде. Он как-то вечером задавил насмерть девочку на шоссе и уехал, не обернувшись. Оставил ее умирать в канаве, как старого опоссума или лисицу. Его бы и не нашли, если б не Батч Стайлз – помнишь такого?

Я киваю. Батч Стайлз – ветеран войны, – вернувшись домой, привез с собой кореянку и жил с ней в лесу.

– Ну вот, он гулял с собакой и все видел. Говорил потом, что едва не всадил пулю в голову твоему братцу, да только надо было прежде заняться девочкой. Помочь бедняжке он не сумел, зато позаботился, чтобы твой брат получил по справедливости.

– Он мне не брат, – говорю я.

Миссис Суини долго всматривается в мое лицо. Я скашиваю взгляд на Джорди, пытаясь угадать, что он обо всем этом думает, но тот смотрит в ответ невозмутимо и сочувственно. Тут мне вспоминается, что его старший брат – Пэдди, а не Кристи – тоже кончил за решеткой. Несчастье может прицепиться к семье как зараза, от которой никак не избавиться.

– Ты знаешь, – говорит вдруг миссис Суини, – у меня осталась родня в Виргинии и Теннесси.

Я киваю, чтобы показать, что слушаю, хотя не понимаю еще, к чему она клонит.

– В тех местах живет много Картеров, – продолжает она.

– Не понимаю…

– Я просто хотела сказать, что в каждой семье есть паршивая овца. Большинство Картеров, которых я знаю, – хорошие, достойные люди.

– Я больше не Картер.

Она качает головой:

– Можно сменить имя, но прошлого не изменишь, Джиллиан Мэй Картер. Но тебе следует знать, что твоя ветвь семьи просто согнулась не в ту сторону. Не твоя вина, но теперь, мне думается, ты могла бы выправить ее как надо.

Я не думаю, что такое можно выправить, но молчу. Мне не хочется заводить спор. То, что сделал со мной Дэл, не исправишь словами и добрыми намерениями. И у меня в сердце не осталось тепла для остальных родственников, стоявших в стороне, хотя все они знали, каково мне приходится. Кроме Рэйлин, которая ничего не знала. Чудесная малышка Рэйлин…

– Не мне учить тебя, как жить, – говорит миссис Суини. – Просто я хочу, чтобы ты об этом поразмыслила.

– Поразмыслю, – говорю я и думаю, что вру. Хотя, пожалуй, я тогда сказала правду. Она дала мне много материала для размышлений. Только мысли мои приняли не то направление, как ей бы хотелось. Мы допиваем чай, благодарим миссис Суини и прощаемся. Выходя, видим, что небо немного посветлело. Дождя уже нет, но облаков все еще больше, чем чистого неба.

Джорди поворачивается ко мне.

– Нелегко такое услышать, – замечает он.

Я киваю:

– Особенно эти разговоры о прощении и спасении доброго имени семьи.

– Многого хочет от тебя, – говорит он, и по его тону мне не удается угадать, соглашается он со мной или с миссис Суини или просто выражает сочувствие.

– По-моему, это совершенно невозможно, – говорю я.

– Тебе не обязательно думать об этом сегодня, – бросает Джорди. – Да и вообще не обязательно, если ты не хочешь.

Я благодарно улыбаюсь ему: значит, он на моей стороне, и мне уже не так одиноко. Наверное, в ту минуту я впервые ощутила преданность Риделлов. Они делят людей на друзей и врагов без колебаний, зато уж их друзья всегда могут на них положиться.

– Далеко до автобусной остановки? – спрашивает он.

– Не знаю, многое ли здесь переменилось, – отвечаю я, – но в старые времена на автобус приходилось идти пешком в Стоксвиль. До нас автобусные маршруты не дотягивали.

Он перекладывает скрипку из руки в руку.

– Тогда лучше отправляться сразу, – говорит он.

Когда мы добираемся до Стоксвиля, меня снова одолевает уныние. Все стало незнакомым, и в то же время ничего не изменилось. Лачуги и хижины из картонных коробок с жестяными крышами и стенами, обшитыми толем или смоленой бумагой, уступили место приличным домикам с садиками и ухоженными газонами. Улицу ближе к городу заасфальтировали и даже проложили наконец по сторонам тротуары; дальше начинаются двух– и трехэтажные жилые дома и здания предприятий, а за ними – Шатай: изнанка Тисона, с ее барами и забегаловками, ломбардами, танцплощадками и стрип-клубами.

Довольно долго мы – единственные белые на улице. Почти до Дивижн-стрит, где, собственно, и начинается Шатай. Впрочем, никто не обращает на нас внимания, если не считать собак, увязавшихся за нами с самой окраины Стоксвиля. Джорди поглядывает на них с беспокойством – после вчерашнего ему здесь все внушает опасения, – но меня собаки не путают. Какой бы злобной ни была псина, я всегда сумею с ней подружиться. Здешние, правда, не дают себя погладить, но я заговариваю с ними, и они больше не ворчат, а вскоре разбегаются, сворачивая по одной в переулки и дворы.

Я никогда не бывала в этой части города, по крайней мере одна, вот так, пешком. Направляясь в Тилер, мы здесь часто проезжали, но приводить сюда ребенка не полагалось. Тогда я не понимала почему, но теперь, повзрослев, побывав в шкуре наркоманки и шлюхи, с первого взгляда вижу множество тому причин. Несколько кварталов подряд все прохожие делятся на грязных наркоманов, потрепанных проституток и крутых парней, щеголяющих татуировками, как мужчины в центре города щеголяют дорогим одеколоном. Про себя я невольно повторяю благодарственные молитвы тому, кто – или что – помогло мне встретиться с Лу и заставило его увести меня с улицы.

Здесь у всех одинаково дикий вид – у белых, черных, индейцев. В этой части города существует только одно различие между людьми: у одних есть деньги, у других – нет. Мы – чужаки, и с первого взгляда видно, что взять с нас нечего, но я все-таки жалею про себя, что мы не остались на первой автобусной остановке, а решили пройтись до автостанции. Нет, к нам никто не пристает, но угроза висит в воздухе, смешиваясь с царящими здесь отчаянием и безнадежностью.

Я всем сердцем желаю нам стать невидимками, не привлекать внимания, и некоторое время это срабатывает. Но потом какой-то парень отлепляется от стены бара, которую он подпирал вместе с компанией приятелей, и направляется к нам. Сердце у меня обрывается. Первое впечатление: в ширину он не меньше, чем в высоту. Футболка чуть не лопается от выпирающих мускулов, руки сплошь покрыты наколками. Темные непроницаемые глаза, прилизанные черные волосы и джинсы в жирных пятнах.

– Рэй, крошка, – говорит он, – а болтали, ты слиняла из города. – Но тут его взгляд опускается на мою грудь, возвращается к лицу. – Ты не Рэйлин!

– Я… я ее сестра, – выговариваю я, догадываясь, что Рэйлин природа одарила пощедрее, чем меня.

– Да ты чё? Я и не знал, что у нее сеструха есть.

– Джиллиан Мэй, – говорю я, но руки не протягиваю.

Он косится на Джорди, потом снова переводит взгляд на меня. Выдергивает пачку сигарет, заткнутую за рукав футболки на плече, и вытряхивает одну сигарету. Мы с Джорди дружно отказываемся от предложенного угощения.

– Говоришь, она уехала из города? – спрашиваю я.

Он кивает, закуривая сигарету. Я замечаю у него на тыльной стороне руки тюремные наколки: примитивные, самодельные – не то что на предплечьях, – те явно сделаны профессионалом. На правой – логотип фирмы «Харлей», на левой – голая женщина. Выше локтя есть еще, но они скрываются под рукавами, и мне их не разобрать.

– Сама она мне не говорила, – отвечает парень, – но слушок ходил. Они, мол, с Рози собрались поискать, где покруче.

– А куда уехали, не знаешь?

Он чуть прищуривается.

– Мы же родня, – напоминаю я. – Я с ней не виделась много лет, вот и решила найти ее.

– Где была-то? – спрашивает он.

После мгновенной заминки я вхожу в роль.

– Холсворт, – говорю я. В Холсворте расположена ближайшая к Ньюфорду женская тюрьма. – Всего пара недель, как вышла. Заловила неправильного копа.

На Джорди я даже не гляжу, но рассчитываю, что он догадается подыграть мне.

– Правильных копов не бывает, – говорит наш новый знакомый.

– Теперь-то я это знаю!

Он хохочет:

– Еще бы не знать. Про Дэла слыхала?

– Дэл мне брат, – говорю я, – но в любимчиках не числится.

– Да уж, поганый тип, без вопросов. Мы с ним раз-другой перекинулись словцом. Так не делают, как он с той малышкой, – оставил подыхать в канаве.

– Для Дэла ничего удивительного.

– Да уж, этот что ни выкинет, никто не удивится.

Я киваю:

– Стало быть, не знаешь, где теперь Рэйлин?

Затянувшись, он качает головой:

– Отправилась искать фарта.

– Но она была в порядке? – спрашиваю я. – Выглядела хорошо?

Он хохочет:

– Выглядела твоя сеструха всегда что надо. Правда, она держит свое при себе. Не то что Рози. Вот та веселая девка…

Он сбивается, чуточку смутившись направлением, которое принял разговор, а я даже не могу вспомнить, кто такая эта Рози. Семья Миллеров, помнится, жила чуть дальше по Старой фермерской, но у них, кажется, были одни мальчики.

– Ты за сестренку не волнуйся, – говорит он. – Она о себе позаботится.

– Ну, если увидишь ее…

– Скажу, что ты заглядывала.

Я киваю:

– Спасибо.

– Тебе, может, надо чего? – спрашивает он. – Я-то знаю, каково выйти на волю, когда ты никому не нужен.

– Со мной все в порядке, – говорю я и отхожу, но тут же останавливаюсь и спрашиваю: – Как тебя зовут?

– Фрэнки, – отвечает он. – Фрэнки Беннет.