Они ждали возле раскаленного «олдса» на стоянке у подножья холма. В корейском магазинчике на углу Грин купил упаковку «Будвайзер», и они, умирая от жажды, пили из прохладных баночек, одновременно с изумлением слушая, что вещала им «в живом эфире» Паула.
      Разговаривая с Родни, она сохраняла спокойствие и хладнокровие, но затем расплакалась.
      Чарли сообщил им, что Родни покинул дом и сел в свой желтый «мустанг».
      – Хорошо, Чарли, слушай внимательно: тебе не нужно его преследовать, – скомандовал Джимми.
      – Не нужно? Ты же говорил, что нужно!
      – Нет, больше не надо. Планы изменились. В силу вступает план номер два. Отправляйся сейчас прямо в Санта-Монику.
      – Зачем? Пусть он остается на том же месте, пока мы не приедем, – заметил Грин.
      – Чарли? Жди нас там.
      – Господи, Джим, – ответил Чарли, – так что мне делать?
      – Ничего. Сиди в патрульной машине и жди нас. Выкури сигаретку, а когда увидишь нас, то помаши нам рукой.
      – Какой рукой?
      – Правой, – сказал Джимми, а затем прошептал: – Сумасшедший…
      – Хорошо, – ответил Чарли.
      – «Мустанг» уже уехал?
      – Да.
      – Родни на тебя смотрел?
      – Да. Мимоходом.
      – И что ты сделал?
      – Я ему помахал.
      – Помахал? Ты когда-нибудь видел, чтобы полицейский кому-то махал?
      – Почему бы и нет?
      – Будешь махать, только когда заметишь нас, понял?
      – Все будет в порядке.
      Джим оборвал связь и сказал:
      – Боже, ну и придурок.
      Грин сидел за рулем «олдса», поднимаясь наверх по Уитли-авеню.
      С Джима ручьем тек пот. Он спросил:
      – Можно включить кондиционер?
      Бенсон вдруг воскликнул:
      – Осторожно!
      Мимо, едва не задев «олдс», промчался «мустанг». Грин отчетливо видел голову паникующего Родни Диджиакомо в открытой машине, но, к счастью, Родни не смотрел в их сторону.
      – Это был он? – раздался с заднего сиденья озабоченный голос Джима.
      – Да, – ответил Бенсон сухо.
      – Ехал со скоростью не менее шестидесяти миль в час, – сказал Грин.
      – Ему надо успеть на самолет, – сказал Бенсон. – Думаете, он нас видел?
      – Нет, – ответ Грин, чтобы их успокоить.
      – Так достаточно прохладно? – спросил Бенсон.
      – Я здесь задыхаюсь, – ответил Джим.
      – К сожалению, холоднее не получается, – сказал Бенсон.
      – Концентрация, – настаивал Грин.
      Возле патрульной машины, ухмыляясь, стоял Чарли и курил сигарету. Завидев их, он им помахал.
      – Пошли? – спросил Грин.
      – Пошли, – сказал Бенсон.
      – Да, – согласился Джим.
      Чарли продолжал махать, пока они не вышли из машины, и Джимми рявкнул на него, чтобы он прекратил.
      – Ты остаешься караулить, а мы пошли в дом.
      – Как скажете, шеф.
      Вытащив из багажника «олдса» три чемодана, они направились к задней части дома, справа от гаражей.
      Бенсон шел впереди, поскольку хорошо знал дорогу. Поднявшись по ступенькам и пройдя мимо бассейна, выложенного красной плиткой, они остановились у окна. От соседей их отгораживала массивная тростниковая стена, на которую приклеились щупальца плюща и кустарника. Никто не мог их здесь видеть.
      В окне, разделенном на шесть частей, имелись пазы.
      – Я вышибу стекло, – заявил Флойд, – возле кухни сигнализации нет. Но как только я войду на кухню, сигнализация сработает. За пять секунд я ее отключу. Поэтому не убегайте – шум является частью плана.
      – Я умираю от страха, – прошептал Джим, – я на такое не рассчитывал.
      – Отступать уже поздно, – предупредил Грин.
      Бенсон надел кожаные рабочие перчатки и выдавил часть стекла в окне. Звук разбивающегося стекла утонул в гуле Голливудского шоссе. С этой стороны дома он слышался так сильно, что можно было оглохнуть. Он просунул руку внутрь, открыл замок и распахнул окно.
      Они помогли ему взобраться на подоконник. Все-таки это был тучный пожилой человек с негнущимися конечностями.
      Он подошел к кухне и открыл дверь. Тут же раздался пронзительный вой сирены, Джим с ужасом посмотрел по сторонам. Кажется, ничто не нарушило порядок в этом мире. Через пять секунд, как и обещал Бенсон, сирена начала глохнуть и замерла с протяжным жалобным вздохом.
      Бенсон открыл дверь на кухню.
      – Заходите, – сказал он, – ничего не трогайте. Мы сразу же спустимся вниз.
      В узком коридорчике возле кухни располагалась лестница в подвал.
      – Еще неделю назад я ничего не знал, – вздохнул Джимми Кейдж.
      – Замолчи, – приказал Грин.
      Спустившись по лестнице, они оказались в темном коридоре. Бенсон включил свет. Сводчатый потолок в романском стиле, пол из коричневой плитки, кирпичные стены. Эта часть дома не сочеталась с ажурным, прозрачным и изящным арт-деко первого этажа. Наоборот, в подвале царила тяжелая и подавляющая атмосфера.
      Бенсон открыл еще одну дверь, зажег свет, и они оказались перед замурованным сейфом, с тяжелой дверью, покрашенной зеленой краской, в полтора метра высотой, которая крепилась на двух шарнирах с внешней стороны широкого металлического обрамления. С помощью термической линзы такую дверь можно было снести за пятнадцать минут.
      – Приступайте, господин Грин, – сказал Бенсон и отошел в сторону.
      Грин вытащил ключ из кармана брюк, отодвинул металлический язычок, висевший над замочной скважиной, и вставил ключ.
      – Она нас не подставила? – волновался Джим.
      – Подходит? – спросил Флойд.
      Грин повернул ключ.
      Практически не встречая сопротивления, Грин взялся двумя руками за рычаг, торчавший над замком и указывавший направо – он стоял на половине пятого, – и резким движением повернул его налево, до половины восьмого.
      – Как по маслу, – сказал он.
      Затем он схватился за ручку и открыл дверь сейфа – плиту толщиной в десять сантиметров, идеально балансировавшую на шарнирах и легко поддающуюся.
      Они заглянули в сейф. Стопки банкнот. Заботливо укомплектованные руками бухгалтера. Эйфория. Миллионы долларов, подсчитанные, разложенные по пачкам, готовые к использованию на острове Гогена, к оплате ирландского издательства и гостиницы в Марокко. Не говоря ни слова, они торопливо раскрыли свои чемоданы.
      – Проходимцы, – раздался голос сзади.
      В дверном проеме стоял Родни, с победоносным видом играя револьвером, и актеры уронили на пол то, что держали в руках.
      У Грина запищал мобильный телефон, но Грин не мог ответить. Очевидно, это была Паула, которую о возвращении «мустанга» известил Чарли, и она в свою очередь хотела предупредить Грина.
      – Тебе не стоило снимать очки и усы, – усмехнулся Родни, обращаясь к Флойду Бенсону. – Проехав мимо вас и очутившись на Ля-Бри, я подумал: черт, да это же монтер, известный актер-неудачник. Боже, это ведь он все придумал. – Он повернулся к Грину: – Не хочешь ответить на звонок?
      Грин покачал головой.
      – Дай мне, – сказал Родни.
      Грин протянул ему «Флиппфоун».
      – Да? – сказал он и услышал голос Паулы.
      – Грязная потаскушка, – произнес он спустя десять секунд. – Шлюха, вот ты кто. А я ведь было действительно поехал к тебе. Я тебе поверил, продажная тварь! – Он слушал и качал головой:
      – Не утруждай себя. Ты завралась вконец!
      И вдруг около него оказался Джим. За какую-то долю секунды он вытащил пистолет и преодолел двухметровое расстояние по направлению к Родни. Он загубил свою актерскую карьеру, когда не смог на съемках осуществить то, что сейчас проделал с таким блеском: он приставил дуло пластикового пистолета к голове Родни.
      – Брось-ка свою игрушку, – приказал он.
      Ошарашенный внезапным нападением Джима, Родни нервно заморгал. Однако он по-прежнему целился во Флойда Бенсона и не собирался сдаваться.
      – Если ты выстрелишь, он тоже умрет, – предупредил он.
      Но Джим не дал ему шанса и тут же спустил курок.
      На глазах у Грина Родни был убит. Его череп разорвался на мелкие кусочки, и он умер прежде, чем выстрелить во Флойда. Из глаз его что-то исчезло, роговица растворилась, взор потух.
      Джим стоял с дымящимся вонючим пистолетом рядом с качающимся телом, которое, как ни странно, еще продолжало стоять, и отошел в сторону, когда Родни рухнул на пол. Руки и грудь Джима были запачканы чем-то склизким.
      – На лице тоже эта гадость? – спросил он.
      Грин кивнул. Дрожащими пальцами Джим расстегнул рубашку. Затем снял ее с себя неловкими движениями и вытер лицо.
      Флойд Бенсон стоял, словно окаменелый, уставившись на размозженный череп Родни, а потом вдруг наклонился вперед и вытошнил весь свой обед.
      Джим смотрел на Родни, на серые и красные остатки его головы на своих брюках, на грязную рубашку, которую держал в руках.
      Заикаясь, едва дыша, Грин пролепетал:
      – Ты ведь говорил… что он из пластика.
      – Я говорил неправду, – сказал Джим.

      Они отвезли Чарли обратно в «Сант-Мартин», где он снял полицейскую униформу и получил тысячу долларов в качестве обещанного гонорара.
      – Здорово, – поблагодарил он Джима, сияя.
      Они стояли под платанами на запустелой улочке возле гостиницы, где в ожидании смерти прятались в тени грязные бездомные, красными глазами разглядывавшие их так, словно они только что прилетели с Марса. Отчасти это было правдой. Актеров не покидало ощущение, что они вернулись на Землю из открытого космоса – сетчатка сохранила образ разорванной головы Родни, похожей на разбившуюся тыкву.
      – Когда ты мне пообещал этот куш, я подумал: как же, так я тебе и поверил, старый прохвост! Боже, с ума сойти! Они настоящие?
      – Гарантированы казначейством, – ответил Джим, не выражая при этом никаких эмоций.
      – Когда мы снова увидимся? – спросил Чарли.
      – Скоро. Выпьем чего-нибудь вместе.
      – Отлично.
      Они молча поставили свои автографы на листках чистой бумаги, которые Чарли взял с собой, и помахали ему на прощание.
      По дороге в Санта-Монику в ушах по-прежнему звенело от грохотавшего выстрела из пистолета Джима, тысячи ударов кнутом отзывались эхом из сводов подземелья дома Жан Хэрлоу.
      Спустя пять часов они сели в «Боинг-767», летящий в Новый Орлеан. Они почти не разговаривали, не обменивались взглядами, предоставляя Пауле вести их к выходам, залам ожидания и креслам в самолете.
      В Новом Орлеане они арендовали комфортабельный «линкольн» с серыми кожаными сиденьями и отправились в Тампу во Флориде, где заранее забронировали четыре номера в гостинице. Они проспали двенадцать часов, каждой в своей комнате, Грин этажом ниже Паулы. Ему хотелось прижаться к ее ягодицам, почувствовать ее бедра, живот, поцеловать ее шею, ощутить ее волосы на своем лице.
      На следующее утро в другом магазине они взяли новую машину, вседорожник «тойоту лэндкрузер», и поехали в Майами, где снова сели в самолет.
      Предстояла самая опасная часть побега. До сих пор их нигде не просили открывать чемоданы – никто не проверял и не следил за тем, что они перевозили, но теперь они покидали Штаты и въезжали в другую страну.
      Они выбрали Доминиканскую республику, имевшую репутацию коррумпированной страны, и к тому же с большим наплывом туристов. Если им придется открыть чемоданы, они просто дадут таможенникам пачку долларов, думали они, в крайнем случае две. Но их никто не остановил, когда они приземлились в Пуэрто-Плата и проследовали за Паулой через барак, служивший зданием аэропорта, мимо сонных, до зубов вооруженных солдат, которые, обливаясь потом под тяжестью шлемов, не обращали на них никакого внимания и отпускали непонятные шуточки по поводу голых ног Паулы и ее ультракороткой юбки.
      Через три дня они купили морскую яхту, назначили Джима капитаном и штурманом (во времена былой славы он часто ходил под парусом) и совершили плавание по Карибскому морю бирюзового цвета, под солнцем, отпускавшим все грехи, а потом поселились в трех бунгало на одном из пляжей Кюрасао.
      Острота воспоминаний о доме на Уитли-Хейтс постепенно растворилась в теплом песке, в вяло текущих днях, душных пассатах, в сладких фруктах, в лоне Паулы. Грин никогда больше не говорил об этом с Кейджем и Бенсоном. Ни слова. Ни вздоха. Кровоточащие раны памяти затянулись мягкой корочкой.

* * *

      Флойд Бенсон уехал через полгода. Он отправился в гостиницу в Марокко. Он уже начал испытывать симптомы болезни, которые разрушали его изнутри, душили, и он распрощался с поставленным им самим спектаклем. Празднование дня рождения закончилось его театральным отъездом, с первыми лучами солнца, на вертолете, приземлившемся на пляже, чтобы забрать его на борт.
      Сидя в открытом проеме, обвязанный ремнями, он махал им рукой, больной медведь с детскими глазами, открывавшими тайны, которые они уже не могли постигнуть из-за шума пропеллера, за поднимавшимся и скрывавшим его из поля зрения песком.
      А Джим?
      Джим остался с ними еще на пару месяцев, а затем отправился дальше, на другие острова. Он влюбился в Кики, рослую шведку, которая жаждала родить ему ребенка. Но сам он не был уверен в том, нужен ли ему ребенок в его возрасте.
      В одно прекрасное утро он, не простившись, снялся с якоря. Лишь спустя несколько часов после того, как корабль скрылся за линией горизонта, они поняли, что Джим и Кики навсегда покинули остров.
      На веранде своего дома Джим оставил записку: «До скорой встречи среди звезд».

* * *

      А Том и Паула?
      Они жили еще долго и счастливо.

      Мрачным дождливым утром в гостиницу «Эглон» – белоснежное здание-торт эпохи Ренессанса, выдержавшее землетрясение 1887 года, – в Ментоне на южном побережье Франции поселился мужчина. По паспорту Фредерик Смит, гражданин США. Планируя остановиться на три недели, он заплатил наличными за две недели вперед. Весь его багаж состоял из одного чемодана. Он оказался спокойным постояльцем, довольным своей шумной комнатой на первом этаже, раньше служившей подвалом. Каждое утро он завтракал на террасе у бассейна. Яйцо всмятку, черный кофе, апельсиновый сок, никакого хлеба или тоста. До обеда он проводил время в своем номере, позволяя уборщицам делать их работу и продолжая писать. Около половины первого он выходил в мраморный коридор (на полу там до сих пор виднелась трещина, напоминавшая о землетрясении). В центре города он заказывал ленч и после двух возвращался обратно в гостиницу, где работал часов до шести. Такого распорядка он придерживался десять дней.
      Когда по прошествии четырех дней (последних из оплаченных четырнадцати), он не появился в своем номере, администрация гостиницы позвонила в полицию. Через несколько часов под откосом шоссе А8, огибавшим уснувший до следующего туристического сезона курорт, дети нашли обгоревшее тело мужчины.
      В его чемодане обнаружили пять разных паспортов и одежду американских марок: «Гэп», «Банана репаблик», «Брукс бразерс». Среди вещей находилась одна фотография – изображение пожилого мужчины на фоне календаря. На календаре прочитывалось голландское слово «март» и год – 1968.
      Полиция Ментоны подключила Интерпол, и сотрудник Интерпола в Голландии, следователь полиции в Гааге, опознал человека на фотографии – Макс Грюнфелд, гаагский бизнесмен, скончавшийся в 1978 году. У него был сын Томас, который позже, когда началась его актерская карьера, взял себе новое имя – Том Грин. В 1980 году Грин переехал в Лос-Анджелес.
      Персонал гостиницы «Эглон» опознал присланный по факсу портрет сына Грюнфелда. Фредерика Смита в действительности звали Томас Грюнфелд. Или Том Грин.

* * *

      Нижеприведенная биография Тома Грина целиком основана на англоязычных фрагментах, записанных им самим в отеле «Эглон», в комнате номер четыре, на секретере из красного дерева.
      В 1948 году Мип Бергман стала вдовой. Рыболовецкая лодка ее мужа, ходившего на макрель, затонула во время шторма неподалеку от Шетландских островов. Она устроилась домработницей к Максу Грюнфедду, промышленнику, держателю акций в одном из самых крупных химических концернов Северо-Западной Европы. Грюнфелд, хмурый и закрытый человек, годы войны провел в Швейцарии. Вместе со своей девятилетней дочерью Яннетье Мип поселилась на верхнем этаже дома Грюнфелда – неоклассическом здании с высокими окнами и аристократическими потолками, на канале Принсессеграхт в Гааге.
      Грюнфелд стал игрушкой в обезоруживавших руках Яннетье. Он расцветал, когда она пролетала по комнатам, размахивая косичками и бантиками, забрасывал ее подарками из Рио, Каира, Бомбея, Сингапура и других городов, будораживших ее воображение. А когда она превратилась в прекрасную молодую девушку в шуршащих нижних юбках с соблазнительной внешностью средиземноморской красавицы – эхо далеких испанских предков, посеявших свои гены в плодовитых крестьянках и дочерях рыбаков Зеландской Фландрии XVI века, откуда брал начало ее род, – он стал привозить ей дорогие духи и украшения, завернутые в бархат или тончайшую бумагу, и спал с ней в античной кровати с балдахином, двумя этажами ниже кровати ее матери.
      Он почти не виделся со своей женой, которая предпочитала жить в Цюрихе, что давало «господину» свободу разделять вечернюю трапезу с домработницей и Яннетье. Если ужин затягивался, Яннетье и Грюнфелд еще оставались побеседовать, и он добродушно говорил:
      – Ах, Мип, ты иди, я скоро пришлю Яннетье, ведь еще рано.
      Яннетье сходила от него с ума – отец, дядя, дедушка и любовник в одном лице, богатый и могущественный, обаятельный и мудрый, мужчина, покорявший мир и разгадывавший его тайны. Накануне шестнадцатилетия у нее обнаружились проблемы с менструацией, и лейб-медик Грюнфелда констатировал беременность поздних сроков.
      Несмотря на еврейское вероисповедание своего отца, Томас Петрус Мария Бергман в 1954 году был крещен в католической церкви в Схефенинге. Он рос в обычном доме среднего класса на улице Лаан ван Меердерфоорт и был уверен, что его отец утонул в Северном море (в рыбацких семьях того времени это случалось довольно часто). Мать жила на пособие по вдовству.
      Грин пишет, что смерть отца стала для него страшным, но в то же время увлекательным источником мечтаний – он представлял себе шторм, накрывший его кряхтящее судно, пенящиеся волны, яростный ветер, треснувшие борта, давший пробоину спасательный флот, тонущий катер из Схефенинга, отправившийся на ловлю макрели и морского языка. Он никогда не видел фотографий своего отца.

      «Через неделю после моего одиннадцатого дня рождения, во время ужина, бабушка сказала, что хочет серьезно со мной поговорить. Мама плакала, а я не понимал почему, хотя и привык к перепадам ее настроения, которые они с бабушкой назвали „приступами мигрени“. Мы помолились, и я, переполненный счастьем, рассказал о резвости своего нового велосипеда, дорогой марки „Газель“ с тремя скоростями и барабанными тормозами, – лучшем велосипеде во всей Гааге.
      Бабушка сказала:
      – Томас, мы должны с тобой кое-чем поделиться. Ты наверняка подумаешь: почему я до сих пор не знал правды? Но мы надеемся, что ты нас простишь и поймешь.
      – Чем именно?
      Мать избегала смотреть мне в глаза.
      – Речь о… о твоем отце, – сказала бабушка.
      – Что с ним?
      От серьезности разговора у меня вдруг закружилась голова.
      Они обменялись взглядами, и мама сглотнула. Бабушка попыталась взять мою руку в свои, но я убрал ее со стола и положил на колени, сжав кулаки.
      – Все это время мы тебя обманывали, – сказала бабушка каменным голосом, подавляя эмоции, потому что нервы ее дочери и так были на пределе. – Мы совершили грех, какой редко совершают люди. Мы обманули собственную плоть и кровь.
      Она была католичкой до мозга костей, еженедельно ставила свечки в церкви святого аббата Антония на улице Оуде-Схевенингсевех и верила в грехи и жертвы. Я тоже верил.
      Закрыв глаза, я надеялся, что бабушка сейчас рассмеется и воскликнет: „Шутка! Мы пошутили!“ Но такое бывает лишь в кино и в снах. Все это происходило на самом деле. Настал момент Истины.
      – Твой отец, твой папа, не был рыбаком.
      Не был рыбаком? Кем же он тогда был? И кем тогда был дедушка, если папа не был рыбаком? Мои пальцы переплелись. Мне захотелось помолиться.
      – Томас? Ты слышишь? Папа не был рыбаком.
      Я молчал, потому что чувствовал себя обманутым. Собственными фантазиями, в которых я уже давно утонул вместе с отцом. Как часто я задерживал дыхание, представляя себя запертым в каюте перевернувшегося корабля, где не было больше кислорода. Я воображал себя чемпионом мира по задерживанию дыхания.
      – Папа не был рыбаком, – повторила бабушка. – Он… папа не утонул. Мы не могли рассказать тебе правду. Твой папа еще жив.
      Папа жив?
      Уставившись в тарелку, я почувствовал, как в груди разгорается пламя, неописуемый по размерам пожар, которой навсегда уничтожит царивший там до сих пор покой. Я никого не хотел видеть, я нигде не хотел быть, я ничего не хотел чувствовать. Я спрыгнул со стула и убежал. Мать позвала меня, но у меня больше не было имени.»

      В один прекрасный день 1966 года мать привела его во дворец на канале Принсессеграхт, к широкой парадной двери над тремя ступеньками из натурального камня, в белоснежный мраморный коридор с багряной ковровой дорожкой, в приемную залу, к резному бюро с львиными головами, возле которого стоял знатный пожилой мужчина в темно-синем костюме, с длинными пальцами, маникюром и в очках в золотой оправе. В глазах Томаса он выглядел бургомистром, серьезным, деловым человеком, а вовсе не мускулистым рыбаком, который выбрасывал гарпун, охотясь на китов.

      «В те времена еще практиковалась охота на китов,

      – пишет Грин, – приключение, приносившее славу и почести мужчинам с прищуренными глазами на задубелых лицах, выражавших презрение к полярным водам и гигантским кашалотам – плавающим складам, набитым полезными жирами и маслами».