— Ладно, оставим…

— Знаешь, это не я у тебя на руках подыхала и дозу выпрашивала, — вставила Кира. — А потом, у тебя еще матери квартира есть.

— То есть пожалела меня? Заботилась обо мне? Так понимать? А с чего бы это?..

Кира забежала вперед, заставив меня остановиться. Привстала на цыпочки, чтобы заглянуть мне в глаза, и проговорила:

— Это называется «люююбооовь», — своими тощими пальцами с почерневшими от грязи ногтями она нарисовала передо мной в воздухе сердечко.

Наверное, я должен был разозлиться на нее, как когда-то на Олесю. Потому что вся эта «люююбооовь» — у них в голове, и ко мне она не имеет ровным счетом никакого отношения. Олеся изображала всепрощающую «люююбооовь», Кира несколько месяцев старательно разыгрывала бунтарку. Они просто хотят, чтобы у них «это было». И это — не любовь. Я знаю точно.

— Ты еще скажи, что стала наркоманкой, чтобы мне понравиться, — саркастически заметил я, обогнул стоящую передо мной Киру и пошел дальше.

На ходу оглянулся. Она смотрела на меня тоскливо и почти безразлично.

— Да иди ты… — крикнула она мне вслед. — Я сюда каждый день проходила. Узнавала все. Ждала. С ментом переспала, чтобы узнать, когда тебя выпустят.

Меня это разозлило. Я остановился, обернулся, увидел ее — такую грязную, тощую, мятую, словно побитую собаку.

— А я не просил меня ждать. Когда вы все уже поймете, что ваше чувство не дает вам на меня никаких прав?! Я был свободен от Олеси, и я свободен от тебя! Вы обе взяли от меня то, что хотели! И обе имели наглость утверждать, что я вам еще и что-то должен! Ну, ждала ты меня. И что мне теперь надо сделать? Поцеловать тебя? Предложить тебе руку и сердце? На коленях благодарить, что тебе хотелось со мной переспать? Меня же в ваших фантазиях, которые вы почему-то чувствами называете, просто нет! Нет меня! На меня самого вам плевать!

Кира дрожащими руками достала из кармана какой-то окурок, прикурила.

— Олеся — единственная женщина, которую я любил, — продолжал я. — Я ей верил, но даже она оказалась просто трагической актрисой, и все! Ей было проще выстроить целый мир из лжи и самооправданий, чем хотя бы посмотреть на меня! Хотя бы попытаться увидеть меня, услышать, почувствовать! Нет, ей хотелось только одного — взять и утащить меня в свой убогий маленький мирок, превратив в свою марионетку! И тебе, оказывается, хотелось того же самого! А сколько пафоса! Все эти разговоры о смерти, о мире! Убирайся вон! Слышишь — пошла вон! Лживая… Ненавижу.

Кира слушала, не глядя на меня. Потом подняла равнодушные глаза, сделала несколько шагов мне навстречу и вдруг ехидно улыбнулась:

— Ты думаешь, что ты свободен? Ты так этом уверен? Сам все решаешь?.. — Кира скорчила презрительную мину. — Да Олеся временная была от тебя, когда ты «решил» с ней расстаться. Даже я об этом знала!

У меня словно тисками сдавило горло — не вдохнуть, не выдохнуть.

— Ты решил! — продолжала глумиться надо мной Кира. — Да что ты вообще можешь решить?! Это тебе так кажется, что ты что-то решаешь! На самом деле — Олеся хотела тебя и получила! Хотела ребенка от тебя — и получила. И даже говорить тебе ничего не стала, спрашивать ничего не стала! Просто использовала как донора, и все, привет! Ты что, и в самом деле ничего не понял? Ей же почти тридцать! Прежний любовник был женат, промурыжил ее восемь лет и бросил! Завел себе молоденькую! — Кира выпустила колечко дыма и презрительно сощурилась. — А разводиться и не собирался. И тут ты. Может, она думала даже, что влюбилась в тебя, только оставаться с тобой на вечные времена уж точно не планировала! Повернулся ей мужик, чтобы ребенка заделать, она и воспользовалась! Он «решает»!.. Дурак.

Кира зашлась мелким истерическим смехом, больше похожим на клекот хищной птицы.

Я схватил ее за обе руки, которыми она театрально вертела перед моим носом, и заорал:

— Молчи!!! Слышишь ты?! Молчи!!! Ненавижу! Ненавижу тебя!!!

Мне казалось, я схожу с ума. Как она могла?! Как?! Вот так — взять, заиметь от меня ребенка и исчезнуть. А она исчезла. Самым натуральным образом — пропала в никуда, спряталась, скрылась — от меня и с моим ребенком. И мне до сих пор неизвестно, где они обосновались. Может быть, даже за границей. Кто знает?

Я ее разыскивал, ходил к ней домой, на работу. Все без толку. Мать Олеси меня чуть не убила, когда я появился на пороге. На прежней ее работе на меня посмотрели как на круглого придурка. Я пошел к Люде, но та дверей не отперла, а через дверь предупредила, что сдаст меня в милицию, если я не оставлю ее в покое.

Как она могла?! Я ведь ее любил… До сих пор не могу понять, насколько можно быть черствой, чтобы поступить так?!

В конце концов каким-то чудом, через наших общих школьных знакомых мне передали письмо Олеси с фотографией моего новорожденного сына.

Она писала, что по-прежнему меня любит. И дальше какой-то бред. Мол, из-за того что мы вместе не можем, а она не может жить, зная, что я рядом, она решила уехать. Просила прощения, умоляла не искать ее. Врала, конечно, — от начала и до конца. Красивое вранье. Все объяснила. Придумала какую-то муть…

«Ты — самое дорогое, что было у меня в жизни, — писала Олеся. — Наверное, тебе трудно было меня любить. Ведь я некрасивая и вообще не такая, какой бы тебе хотелось меня видеть. Я старалась измениться, но выходило только хуже. Правда, очень старалась. Видимо, не судьба, я сама виновата.

Я все время пыталась понять, как сделать так, чтобы тебе угодить. Мне не хотелось, чтобы ты страдал и мучился из-за меня. Мысль о том, что я заставляю тебя сердиться и переживать, приводила меня в ужас. Но, наверное, это со мной что-то не так. И, наверное, ты заслуживаешь лучшего. Прости меня.

У нас растет замечательный сын. Я назвала его Пашенькой. Он, мне кажется, очень похож на тебя. Хотя пока, конечно, об этом нельзя говорить. Но мне так кажется. И мне бы очень хотелось… Были небольшие трудности в родах, но все закончилось благополучно, и мы оба быстро пошли на поправку.

Я знаю, что ты будешь рассержен, получив это письмо. И долго думала, надо ли тебе написать. Но потом узнала, что тебе известно про ребенка, и не могла не написать».

Вот такое письмо. Она всегда хотела взять надо мной верх. Всегда. И ваг теперь ей это удалось. Она пишет: «ты — это самое дорогое, что было у меня в жизни», «я сама во всем виновата», «я не могу, чтобы ты страдал из-за меня» — а на деле она просто меня поимела, и все. Украла у меня моего ребенка!

— Вот что такое «жизнь без чуда», Данила. Вот! — кричал Павел. — Я абсолютно бессилен. Я ничего не могу сделать. Я ничего не могу изменить! Это абсолютный тупик. Абсолютный!

Его губы дрожали, в глазах стояли слезы.

Данила молчал. Опустил голову и молчал.

— Знаешь… — сказал он через какое-то время. — Ты меня вызвал, чтобы я мир защищал. Что-то вроде судебного процесса — ты обвинитель, я защитник. А я не хочу мир защищать…

— Не хочешь?! Понял наконец! — вскрикнул Павел.

— Нет, не то… — замотал головой Данила. — Не то…

— Что не то? — Павел дрогнул и слегка отпрянул назад.

— Я людей буду защищать, — тихо, но с абсолютной уверенностью в голосе ответил Данила. — Людей. Какими бы они ни были, что бы они ни сделали.

— Ты хочешь оправдать… ее поступок?!.

Павел запнулся на слове «ее». Хотел назвать Олесю по имени, а не выговорил.

— Нет, не ее, — ответил Данила, и по тону его голоса стало понятно, что Олеся и не нуждается в его оправданиях. — Тебя.

Павел какое-то время удивленно смотрел на Данилу, хлопал глазами и вдруг начал хохотать. Надрывно, дико, зло, страшно.

И когда я понял, что был прав от начала и до конца — и про мир этот, и про чудеса ваши, и про любовь, и про… Олесю, — я набрал правильный номер телефона.

— Алло? — ответила девушка.

— Здравствуйте, меня зовут Павел, мне дали этот номер…

— Подождите.

В трубке что-то щелкнуло.

— Алло, — теперь со мной говорил мужчина.

Голос был с акцентом, но я точно не понял, с каким именно.

— Меня зовут Павел, — повторил я. — Этот номер дал мне Рустам.

В ответ молчание. Потом тяжелый вздох.

— А-а… Павел… — мужчина сказал это так, будто я его старый знакомый, о котором он давно не слышал и слышать не особенно-то хотел. — Приходи… Поговорим…

— Куда? — спросил я, сжимая трубку в руке так, что пальцы побелели.

— На вокзал приходи… В четыре.

Он уточнил название вокзала.

— Где мне вас ждать?

— Гуляй, — последовал странный совет. — Я сам к тебе подойду.

Связь оборвалась.

Около четырех я вошел в огромный вестибюль вокзала. Посреди стоял нелепый памятник. Гигантская голова. По периметру — бесчисленные торговые лотки и закусочные. Я дважды обошел вестибюль. Остановился купить сигарет. Получив пачку и сдачу, обернулся и наткнулся на парня в темной спортивной ветровке.

— Иди за мной, — тихо сказал он. — Держись сзади, в паре метров.

Я пошел.

Мы оказались на улице. Парень свернул в переулок. Подошел к машине — желтая «Волга», такси. Сел на водительское место, я открыл заднюю дверь и тоже забрался в салон.

Парень посмотрел на меня через зеркало заднего вида и сказал:

— Ну что? Прокатимся? Я кивнул.

Мы ехали молча. Центр остался позади. Машина въехала в промзону. Остановилась перед огромными бордово-ржавыми воротами.

Парень вытащил телефон, набрал номер, но ничего не сказал.

Ворота медленно открылись.

За забором оказалось огромное количество складских ангаров. Между ними оживленно сновали автопогрузчики. Мы ехали мимо. Впереди показалось двухэтажное административное здание из серого кирпича. На всех окнах белые решетки.

Мой провожатый вышел из машины. Я последовал за ним. Он нажал на звонок домофона. Висевшая над входом камера повернулась и уставилась на нас своим круглым глазом. Раздался легкий щелчок. Проводник открыл дверь, и мы вошли внутрь.

Здесь не было ничего особенного. Пустой, длинный, полутемный коридор с коричневыми дверями. Все они были заперты. Мы дошли до самого конца. Открылась последняя дверь. Рыжеволосая девушка скользнула по мне равнодушным взглядом и вышла.

— Входите, молодой человек, — раздался низкий, очень хриплый голос.

Я перешагнул через порог.

Видимо, когда-то это был кабинет директора складской базы. Стены обшиты пластиком под дерево, два стола стоят буквой «Т», старенький красный диванчик, портрет Ленина на стене, дисковые телефоны красного и белого цвета.

У окна сидел человек в инвалидной коляске. Плотный, совершенно лысый, с густыми черными бровями, очки в золотой оправе на мясистом большом носу.

Таких инвалидных колясок, как у него, я не видел никогда в жизни. Кожаное сиденье, множество кнопок на боковинах, большие колеса. Человек нажал одну из кнопок, и коляска с мягким жужжанием повернулась.

Оказалось, что у того, с кем мне предстояло разговаривать, нет обеих ног.

— Присаживайтесь, — незнакомец указал мне диван.

Я сел.

— Зовите меня Виктор Петрович, — представился безногий. — Как зовут вас и подробности вашей биографии мне известны. Время дорого, во всяком случае мое, поэтому давайте сразу перейдем к главному. Вы готовы принести к себе домой бомбу и в указанный час взорвать ее?

Он уставился на меня не мигая поверх своих очков.

— Да, — я ответил не задумываясь, словно он спрашивал у меня, буду ли я пить чай.

Виктор Петрович недоверчиво повел бровью и склонил голову.

— Ой ли? Неделю назад на вашем месте сидела девушка. Она тоже говорила, что готова. Что ненавидит всех и себя больше всех. Что хочет прекратить свое «гнойное существование», как она выражалась. Я в жизни не видел человека, который хотел бы смерти сильнее, чем она. Но когда пришел день и час, она не смогла запустить механизм. Она не смогла победить в себе животное. Животное, что живет в каждом из нас и цепляется за жизнь, какой бы бессмысленной и жалкой она ни была.

Я покачал головой:

— Для меня это не эмоция, для меня это вопрос принципа.

— И в чем принцип? — поинтересовался мой безногий «работодатель», словно это имело хоть какое-то значение.

— Принцип? — удивился я. — Принцип — это принцип Разве вы не знаете?

Виктор Петрович почему-то улыбнулся.

— То есть никакой гуманистической чепухи? — он свел свои густые черные брови. — Так?

— Именно. Никакой.

— Никого не пожалеешь?

— Никого.

— Вам позвонят.

Парень, что встретил меня у вокзала, подошел ко мне сзади и молча вывел из кабинета.

В фильмах после такой фразы — «Вам позвонят» — герой обычно произносит: «Я так и не понял — приняли меня на работу или нет». Но я не стал переспрашивать или что-то уточнять. Он видел мои глаза. Если он не дурак, он все поймет…

— Гуманистической чепухи… — глухо, словно бы в никуда произнес Данила.

— Что? — Павел вышел из глубокой задумчивости и недоуменно уставился на Данилу. — Чепухи?..

— Ты сам-то понял, о чем он тебя спросил? — Данила с какой-то невыразимой болью в глазах посмотрел на Павла.

— А о чем он спросил? — Павел даже как-то поежился от этого взгляда. — Об этом и спросил — о любви к человеку. Я после этого, знаешь, ходил каждый день по городу, смотрел на людей. Искал того праведника, ради которого можно остальных пощадить. Иногда выбирал в толпе человека и следовал за ним, пытался понять, что он из себя представляет. И чем больше я присматривался к людям, тем больше убеждался — нет этих праведников. Нет! Ты вот радеешь за людей, а знаешь ты, какие поступки они совершают, когда думают, что их никто не видит?.. Я помню почти всех. Помню мужчину, который выгреб из коробочки для милостыни два червонца у слепой старухи. Мальчика помню, скинувшего в открытый канализационный люк котенка — так, ради забавы. Старуху, которая зло и намеренно ткнула палкой в живот беременную. И многих, многих, многих других. Мать помню, жестоко и молча бившую своего малыша только за то, что тот плакал. Все они были «нормальными», «простыми людьми», у которых есть дом, семья, работа! Каждого из них я приговорил к смерти и теперь жалею только об одном: что не смогу уничтожить всех! Вот о чем он спрашивал. Вот о чем.

— Хочешь, повторю? — почему-то спросил Данила.

— Что повторишь? — не понял Павел.

— Ваш разговор, — ответил Данила и тут же продолжил: — Он спрашивает: «В чем принцип?» Ты отвечаешь: «Принцип — это принцип». И он уточняет: «То есть никакой гуманистической чепухи?» И ты соглашаешься: «Да. Никакой».

— И что с того? — Павел продолжал непонимающе смотреть на Данилу. — Что с того?

— Ты спрашиваешь? — удивился тот. — Он тебя экзаменовал. Про девушку сначала рассказал, что она за себя, за свою жизнь испугалась. А потом спросил — принцип выше человека? И ты сказал — да.

— Ну?.. — неуверенно протянул Павел.

— Ты не чужие жизни, ты свою жизнь продал. Понимаешь? Свою! Ты сейчас рассмеялся, когда я сказал, что тебя буду защищать. Рассмеялся… А кого, Павел? Кого еще, если ты самый несчастный? Тебя нужно…

У Павла на глазах выступили слезы. Но сделал над собой усилие. Он не будет плакать. Нет.

— Есть что-то выше человека или нет? — спросил Давила, глядя Павлу в глаза. — Так есть или нет?

— Выше человека? — переспросил тот, растерявшись от переполнявшей его душу тоски.

— Да, выше человека… — повторил Данила.

— Но я же тебе объяснял, — Павел хотел разозлиться, но из-за возникшей вдруг неуверенности, тревоги — не получилось. — Я же говорил, что нет ничего ниже человека. А ты меня спрашиваешь — выше…

Павел хлопал глазами и даже начал оглядываться, не понимая, что происходит.

— Да — выше! — настаивал Данила. — Скажи мне — что?!

— Что выше человека?.. — Павел окончательно растерялся. — А что выше человека?

— Вот ты мне и скажи…

Воцарилась гробовая тишина. Павел смотрел на Данилу, Данила — на Павла. И в ней, в этой тишине, раздался странный писк. Оба инстинктивно повернули головы в сторону шкафа.

Часы на взрывателе начали контрольный отсчет — пятнадцать минут.

15:00, 14:59, 14:58, 14:57…

Виктор Петрович позвонил мне через десять дней. Позвонил в дверь. Молча въехал в квартиру, миновал коридор и остановился в комнате. Я шел следом. Сел на диван напротив своего гостя. На коленях у него лежал серо-стальной кейс. Его содержимое сейчас у меня в шкафу.

— Это бомба? — спросил я. Виктор Петрович кивнул и спросил:

— Не передумал?

— Нет.

— Тогда смотри.

Он стал объяснять мне, как работает механизм. Буднично. Словно давал инструкции по эксплуатации стиральной машины.

— Все понял? — уточнил он. — Перескажи последовательность действий.

Я повторил все, что услышал.

— Хорошо, — Виктор Петрович поставил бомбу передо мной и чуть отъехал назад. — Пакеты со взрывчаткой в подвале. Сам поднимешь. Ночью. Если передумаешь, позвони, Вопросы есть?

Я подумал и спросил:

— Почему вы мне доверяете?

Он чуть прищурился. Потом ответил:

— А почему бы, собственно, и нет? Ты хочешь того же, что и я. Зачем заставлять кого-то другого? Зачем платить деньги кому-то? Зачем брать в заложники родственников тех, кто по доброй воле не желает умирать? Когда есть такие, как ты. Готовые просто так убить себя и максимально возможное количество окружающих. Настоящий заряд не в этом чемодане. Настоящий заряд у тебя внутри. Смертельна не сама бомба, а сила ненависти, что приводит ее в действие. Твоя Сила, твоя Воля. Удачи тебе.

И он ушел, точнее — уехал на своем кресле. Я взял бумажку с телефоном, которую дал мне Рустам, поджег и бросил ее на блюдце. Некоторое время глядел, как она догорает. Словно умирал… Обратного пути не будет.

11:00, 10:59, 10:58, 10:57…

Павел показал Даниле на блюдце, стоящее на комоде. В нем лежали остатки того сгоревшего листка с телефоном.

— Ты спрашиваешь, есть ли что-то выше человека? — грустно сказал Павел. — С подвохом спрашиваешь, Данила. Знаешь, что я не отвечу «нет». А что назвать? Нечего. Не знаю я, что выше человека. И что с того?.. Что?! Бог отобрал у человека Волю, Силу. Кто он теперь, этот человек ? А я проявлю Волю, проявлю Силу, и если через это снизойдет Тьма, так тому и быть. Буду рад. Всадник так Всадник. Очень хорошо…

— Ты думаешь, Бог играет в кости? — Данила встал со своего стула и подошел к окну. — Нет, Бог только вкладывает их в руку человека. А дальше…

— Слушай, — прервал его Павел. — Вот мы сейчас умрем. Сейчас. Скажи мне правду, Данила. Ты ведь ненавидишь меня, да? Ненавидишь? Это тебе долг велит меня спасать. Овцу заблудшую… А так-то ведь ты не хочешь, просто у тебя роль… Да? Ну, скажи. Правду.

— Нет, не роль, — ответил Данила. — Просто ты самый несчастный.

— Да господи! — заорал Павел. — Что ты все заладил?! Несчастный! Несчастный! Это вы все несчастные! Вы! А у меня во! — и, вывернув руку, он ткнул указательным пальцем в шкаф. — У меня Сила! Моя Сила! Я самый счастливый! Я делаю то, что хочу! Я! Слышишь ты меня?! Слышишь?!

— Самый несчастный, — спокойно повторил Данила, словно и не слышал всех этих криков. — Паш, это же насколько нужно себя ненавидеть, чтобы не верить такой любви, какой тебя Олеся любила? Насколько считать себя ничтожеством, чтобы и мысли не допустить, что тебя могут любить, что ты нужен кому-то, что о тебе кто-то хочет заботиться, искренне хочет, что тебе сострадают, по-настоящему, сердцем. Как можно себя так ненавидеть, Паш?.. Вот в чем твой Ад. Твой.

— Замолчи! — кричал Павел.

08:00, 07:59, 07:58, 07:57…

Но Данила продолжал и продолжал говорить:

— «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными». Четвертый Всадник…

— Замолчи!

— Ты спрашиваешь — чего это я пришел тебя спасать? А потому что ты — человек, Паш. Понимаешь? Человек . А нет ничего выше человека, и не может быть. Потому что любовь — это человек, радость — это человек, красивый поступок — это тоже человек. И в каждом человеке — Свет. Понимаешь? В каждом воплощен Источник Света, весь целиком. Пусть лишь частицей, но целиком. В каждом. И в том, который запутался, и в том, что на самое дно упал, и в том, что проклинает всех и вся и Бога хулит. В каждом. И нельзя его потерять, понимаешь? Если же одну частицу Света не спасти, бросить, как же остальным быть? Как?.. Вот и будет Тьма.

— Замолчи! — кричал Павел сквозь слезы. — Я буду Сильным! Я докажу!

Он упал на пол и корчился, словно от боли, словно из него выходил этот Ад.

07:00, 06:59, 06:58, 06:57…

— Нет, Паша, нет. Не то, — тихо прошептал Данила, качая головой из стороны в сторону. — Ты пойми… Первая Печать — власть, а сильному власть не нужна. Так что это не сила, а слабость. Вторая Печать — эгоизм. А какая в нем сила? Эгоизм — это страх, как у всякого, кто сидит в своем замкнутом мирке. Это слабость. И третья Печать — зависть, тоже слабость. Где тут Сила, Паш? Где Воля? В каждой Печати слабость, а ты мне говоришь: четвертая — Сила, Воля? С чего бы, Паш?.. Слабость. Одна и только…

— Слабость?! — взревел Павел. — Ты хочешь сказать, что я — слабый ?! — пена брызнула у него изо рта. — Я — слабый?! Да?! Нет!!! Не смей так говорить! Я не слабый! Я сильный! Сильный!!! Я докажу!

06:00, 05:59, 05:58, 05:57…

Павел вскочил с пола и бросился к Даниле, схватил его за ворот и сунул ему кнопку от пульта — прямо в лицо.

— Видишь это, Данила?! Видишь?! — лицо Павла исказила ужасная судорога, глаза вылезали из орбит, руки тряслись. — Все еще жалеешь меня, Данила?! Сострадаешь сирому и убогому?! Да?! Слабый я?! Четвертая Печать?! Ну и пусть! Слышишь меня?! Пусть будет по-твоему! Пусть! Ты мне все про мой Ад рассказывал… Да?! Ну так и пойдем со мной! В мой Ад! Пойдем! Ты — сильный, я — слабый. И пойдем! Все вместе! Пять… Четыре… Три… Два…

4:00, 03:59, 03:58, 03:57…

— Паш, — Данила смотрел Павлу в глаза — без злобы, без страха, — ты пойми: слабость — это не отсутствие силы , слабость — это отсутствие доброты …

Павел замер. Напряженный, как сжатая стальная пружина. В руке кнопка от адской машины. И глаза… Глаза, полные слез. Глаза, глядящие в другие глаза. Душа, глядящаяся в другую душу.

— Прости… Прости меня… — помимо воли прошептали губы,

— Паш, открой дверь. Ладно?

— Дверь? — Павел недоуменно обернулся и посмотрел в сторону коридора. — Открыть?..

— Да.

03:00, 02:59, 02:58, 02:57…

На подкашивающихся ногах Павел послушно пошел к двери. С трудом повернул щеколду замка и…

02:00, 01:59, 01:58, 01:57…

На пороге стояла красивая молодая женщина. Волосы сбились, глаза красные от слез — любящие, несчастные и бесконечно счастливые. А на руках младенец — совсем маленький, крошечный…

— Олеся…

— Это — Павлик, — прошептала она, кусая потрескавшиеся губы. — Твой сын…

01:00, 00:59, 00:58, 00:57…

Люди Гаптена ворвались в квартиру, оттеснили Павла, Олесю, влетели в комнату и бросились к взрывателю.

— Справитесь? — тихо спросил Данила, внимательно разглядывая провода.

— Еще тридцать секунд! — весело подмигнул ему один из взрывотехников. — Бездна времени!

— Справимся, конечно, — спокойно подтвердил другой.

— Простая машинка, — деловито констатировал третий. — Можете быть спокойны.

Бригада занялась разминированием.

Данила вышел в коридор.

Павел протянул к малышу руки. Олеся, улыбаясь сквозь слезы, бережно передала его отцу.

Мы с Гаптеном стояли на лестничной площадке.

И вдруг Данила ощутил спиной чей-то взгляд. Он оглянулся.

Коридор вел в маленькую кухоньку… В дверном проеме стояла пожилая женщина. Длинные с проседью волосы зачесаны назад. Ситцевое платье, поверх него вязаная кофта.

— Я Пашина мама, — тихо сказала она.

— Вы все время были здесь?! — прошептал Данила.

Она улыбнулась:

— А куда я без него, — и кивнула в сторону сына.

— Мама… — обернулся Павел, держа на руках сына. — Смотри какой…

Его лицо было озарено светом, а глаза светились любовью.

00:03, 00:02, 00:01, 00:01…