* * *

Похожий на аиста человек с седой козлиной бородкой перемешал на столе двенадцать черных деталек.

— Попробуй еще раз, — сказал он.

Студент вздохнул.

— Хорошо, профессор Мэтьюэн. — Он бросил угрюмый взгляд на Джонни Блэка, что сидел напротив него, держа коготь на кнопке секундомера.

Джонни бесстрастно посмотрел на него сквозь очки, нацепленные на морду, поросшую желтоватой шерстью.

— Начали, — произнес Айра Мэтьюэн. Джонни нажал на кнопку.

Студент начал вторую попытку. Двенадцать деталек были трехмерной составной головоломкой; сложенные вместе, они должны были образовать куб. Сейчас куб был распилен по неправильным изломанным линиям, так что сложить двенадцать кусочков воедино было не так-то просто.

Студент перебирал детальки, по очереди подгоняя их к той, что держал в руке. Тикал секундомер. За четыре минуты ему удалось сложить их все, кроме одной. Этот угловой кусочек просто не мог войти в оставшееся место. Студент покрутил его в пальцах и попытался затолкнуть внутрь. Потом внимательно осмотрел и попробовал опять, но несоответствие осталось.

Студент сдался.

— В чем здесь фокус? — спросил он. Мэтьюэн перевернул детальку вверх ногами. Она вошла.

— Вот черт! — пробормотал студент. — Я бы и сам догадался, не будь тут Джонни.

Вместо возмущения на морде Джонни появился медвежий эквивалент улыбки. Мэтьюэн поинтересовался у студента, почему он так считает.

— Он меня каким-то образом отвлекает. Я-то знаю, что он дружелюбен и все такое, но... дело вот в чем. Поступил я в Йельский университет, чтобы стать психологом. Слышал о подопытных животных, ну, обезьяны там, медведи и прочие. А тут прихожу я сюда, а медведь ставит опыты на МНЕ. Просто из себя выводит.

— Вот и хорошо, — сказал Мэтьюэн. — Как раз то, что мы хотели. Мы изучаем не сам тест с головоломкой, а эффект присутствия Джонни на тех, кто его выполняет. Хотим установить раздражительности Джонни — его способность раздражать людей. А заодно и влияние многих других раздражающих факторов, таких как различные звуки и запахи. Я тебе об этом не говорил, иначе это повлияло бы на достоверность результата.

— Понял. Но я заработал свои пять долларов?

— Конечно. До свидания, Китчелл. Пойдем, Джонни, у нас осталось времени в обрез, только-только успеем дойти до аудитории. Приберем здесь потом.

Когда они вышли из кабинета Мэтьюэна, Джонни спросил:

— Послушайте, босс, чувствуете уже какой-нибудь эффект?

— Ни малейшего, — ответил Мэтьюэн. — Думаю, что моя исходная теория была верна, и что электрическое сопротивление промежутков между человеческими нейронами понизить уже нельзя, так что сделанная человеку инъекция «препарата Мэтьюэна» не даст заметного эффекта. Очень жаль, Джонни, но боюсь, что твой босс не станет гением, испробовав на себе собственный препарат.

Средство Мэтьюэна повысило разумность Джонни от уровня нормального бурого медведя до уровня человека — или, если точнее, до его медвежьего эквивалента. Оно позволило ему добиться впечатляющих успехов на Виргинских островах и в зоопарке Централ-Парка. Оно подействовало и на некоторых других животных в упомянутом зоопарке, но результаты оказались достойными сожаления.

— Шэрр, — прорычал Джонни с урсо-американским акцентом, — по-моему, не штоит шитать лекшию шейчаш, пррепаррат ешше дейшштвует. А вдррух...

Но они уже пришли. В аудитории сидело лишь с полдюжины закаленных старшекурсников, на которых отвлекающий фактор в лице Джонни вряд ли мог сильно подействовать.

Айра Мэтьюэн был скверным лектором. Он вставлял в речь слишком много «э-э» и «хм-м» и частенько начинал бормотать себе под нос. Кроме того, лекция по психобиологии была обзорная, разбирались на ней в основном элементарные вещи, а Джонни разбирался в предмете гораздо лучше, чем студенты. Поэтому он настроился на созерцание видневшегося в окне кладбища и на меланхолические размышления о скоротечности отведенного его виду жизненного срока по сравнению с людским.

— Ой!

Спина Р. Г. Уимпуса, бакалавра наук выпуска 68-го года, рывком превратилась из обычной для него безразличной дуги в трепещущую кривую условного рефлекса, а глаза широко раскрылись в немом изумлении.

Мэтьюэн говорил:

— ...после чего было обнаружено, что... э-э... паралич, наступающий после иссечения соответствующей моторной зоны коры, продолжается намного дольше среди Simiidae, чем среди других катарриновых приматов, и что он длится среди них дольше, чем среди других носатых обезьян... Мистер Уимпус?

— Ничего, — выдавил Уимпус. — Извините.

— ...и что носатые обезьяны, в свою очередь, страдают дольше, чем лемуроиды и тарсиоиды. Когда же...

— Ай!

Еще один студент резко выпрямился. Пока Мэтьюэн стоял с открытым на полуслове ртом, третий студент поднял с пола маленький предмет и протянул его профессору.

— Да, джентльмены, — произнес Мэтьюэн, — я думал, что вы уже переросли такие развлечения, как стрельба резинками друг в друга. Итак, как я уже говорил, когда...

Уимпус снова вскрикнул и подскочил. Он огляделся вокруг. Мэтьюэн снова попытался продолжить лекцию, но по мере того, как вылетающие неизвестно откуда резинки продолжали поражать уши и шеи слушателей, дисциплина в аудитории стала быстро таять прямо на глазах, подобно кусочку сахара в чашке слабого чая.

Джонни нацепил очки и стал вглядываться в дальний угол аудитории, но в обнаружении источника резинок он оказался не удачливее других.

Он сполз со стула и доковылял до выключателя. Проникавший в окна дневной свет оставлял в тени задние ряды аудитории. Как только вспыхнули лампы, все сразу увидели источник вылетавших резинок. Двое студентов поставили небольшой деревянный ящик на полку возле проектора.

Ящик негромко жужжал и каждые несколько секунд выплевывал по резинке. Его перенесли на стол Мэтьюэна и вскрыли. Глазам зрителей открылся сложный механизм, составленный из деталей двух будильников и набора выструганных вручную рычажков и кулачков.

— Ну и ну, — сказал Мэтьюэн. — Поистине гениальная конструкция, верно?

Машина щелкнула и остановилась. Пока они ее разглядывали, прозвенел звонок.

Мэтьюэн выглянул в окно. Собирался пойти сентябрьский дождь. Айра Мэтьюэн надел плащ, галоши и взял из угла зонтик. Шляпы он не носил. Он вышел и направился вниз по Проспект Стрит, сзади косолапо шел Джонни.

— Эй! — поприветствовал их полный молодой человек, которому явно пошла бы на пользу стрижка. — Для нас никаких новостей, профессор Мэтьюэн?

— Боюсь, что нет, Брюс, — отозвался Мэтьюэн, — если только не считать гигантской мыши у Форда.

— Что? Какая еще гигантская мышь?

— Доктор Форд методом ортогональной мутации вывел трехсотфунтовую мышь. Правда, ему пришлось изменить ее морфологические характеристики...

— Ее что?

— Проще говоря, внешность. Пришлось переделать ее так, чтобы мышь смогла жить...

— Где? Где она?

— В лабораториях Осборна. Если... — Но Брюс Инглхарт уже мчался к холму, где стояли здания научного городка. — Раз войны нет, — продолжил Мэтьюэн, — а Нью-Хевен продолжает оставаться таким же скучным городом, каким он был всегда, то им, как мне кажется, приходится являться за новостями к нам. Пойдем, Джонни. С возрастом я стал болтлив.

Пробегавшая мимо собака, завидев Джонни, едва не сошла с ума от лая и воя. Джонни не обратил на нее внимания. Они вошли в Вудбридж Холл.

Доктор Уэнделл Кук, президент Йельского университета, принял Мэтьюэна сразу. Не допущенный в святую святых Джонни подошел к секретарше президента. Он встал и положил лапы ей на стол. Потом состроил ей глазки — вы должны сами увидеть строящего глазки медведя, чтобы понять, как он это делает — и спросил:

— Как насчет того шамого, милошка?

Мисс Прескотт, в которой с первого взгляда можно было распознать старую деву из Бостона, улыбнулась ему в ответ.

— Конечно, Джонни. Подожди немного. — Она закончила печатать письмо, выдвинула ящик стола и достала томик Хехта «Фантазиус Малларе», который протянула Джонни.

Тот улегся на полу, поправил очки и начал читать.

Через некоторое время он посмотрел на нее и сказал:

— Мишш Прешкот, я прошитал уше половину, но до ших порр не пойму, пошему эту вешь шшитают непррилишной. Не могли бы вы дать мне НАШТОЯШУЮ книгу?

— Да в самом деле, Джонни, ты же знаешь, что у меня здесь не порнографическая лавочка. Многие люди находят и это достаточно сильным.

Джонни вздохнул.

— Людей вошбушдают такие шмешные вешши...

Тем временем Мэтьюэн уединился вместе с Куком и Далримплом на одной из бесконечных и ничего не решающих конференций. Р. Хэнсон Далримпл, собиравшийся сделать университету пожертвование, был похож на статую, которую скульптор так и не удосужился окончательно отделать. Единственной эмоцией, которую допускал на свое лицо стальной председатель, была ехидная и таинственная улыбка. У Кука и Мэтьюэна было такое чувство, что он водит их как рыб, пойманных на поводок из банкнот Федерального Резерва США. Дело было вовсе не в нежелании расставаться с презренными деньгами, а в том, что он наслаждался ощущением власти над университетскими умниками. Современные же реалисты не должны выходить из себя и советовать Крезу, как поступать с его богатством. Надо говорить: «Да, мистер Далримпл. Конечно, это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО великолепное предложение, мистер Далримпл! И как это мы сами до него не додумались?». Кук и Мэтьюэн уже давно и умело играли в подобные игры. Мэтьюэн, хотя и считал Уэнделла Кука надутым ослом, восхищался его способностями по части вытягивания пожертвований. В конце концов, разве не был Йельский университет назван именем удалившегося от дел купца, что пожертвовал на его основание 562 фунта и 12 шиллингов?

— Послушайте, доктор Кук, — предложил Далримпл, — а почему бы вам для перемены обстановки не сходить со мной на ленч к «Тафту»? И вам тоже, профессор Мэтьюэн.

Академики пробормотали о своей признательности за приглашение и натянули галоши. Выходя из приемной, Далримпл остановился и почесал Джонни за ушами. Джонни отложил книгу так, чтобы не было видно названия на обложке, и еде удержался, чтобы не цапнуть стального человека за руку. Далримпл был просто в хорошем настроении, но Джонни не любил людей, позволявших по отношению к нему подобные вольности.

Чуть позднее три человека и медведь шли вниз по Колледж Стрит. Время от времени Кук останавливался, и не обращая внимания на моросящий дождик, заученными жестами указывал на один из элементов невообразимого суфле из гергианской и псевдоготической архитектуры и что-то рассказывал и пояснял. Далримпл лишь слегка улыбался ничего не выражающей улыбкой.

Семенивший сзади Джонни первым заметил, что проходящие мимо студенты замирают на месте и смотрят на ноги президента. Слово «ноги» теперь следовало понимать буквально, потому что галоши Кука быстро превращались в пару огромных голых розовых ступней.

Сам Кук не подозревал об этом, пока не собралась довольно большая толпа, от которой доносились те звуки, что издает человек, тщетно пытающийся не рассмеяться. К тому времени, когда Кук проследовал за их взглядами и посмотрел вниз, метаморфоза завершилась. То, что он оказался потрясен, было естественно — ноги действительно выглядели потрясающе. Постепенно его лицо стало соперничать в окраске с галошами, внося живописный мазок в унылый серый ландшафт.

Р. Хэнсом Далримпл на мгновение потерял свою невозмутимость, а последовавшие за этим вопли отнюдь не уменьшили опасность приближающегося апоплексического удара. Кук наконец очнулся и стянул с ног галоши. Осмотр показал, что ступни на них были нарисованы и замазаны сверху сажей, которую постепенно смыл дождь.

Уэнделл Кук продолжил свой путь к отелю «Тафт» в угрюмом молчании. Предательские галоши он держал кончиками пальцев, как нечто грязное и отвратительное и гадал о том, кто мог подложить ему такую свинью. Уже несколько дней ни один студент не заходил в его офис, но их пронырливость никогда не следует недооценивать. Он заметил, что Айра Мэтьюэн носит галоши того же размера и фасона, но отбросил возникшее подозрение раньше, чем оно сформировалось. Несомненно, Мэтьюэн не стал бы откалывать такие шуточки в присутствии Далримпла, раз ему предстоит возглавить факультет биофизики, когда — если — Далримпл разродится своим пожертвованием.

Следующим человеком, начавшим подозревать, что в кампусе стали возникать необъяснимые странности, оказался Джон Дьюган, один из двух полицейских университетского городка — то самый, что высокий и тощий. Он проходил мимо церкви, направляясь в свою комнатушку в Фелпс Тауэре, и тут в его ухе раздался уверенный тонкий голосок, который пропищал: «Берегись, Джон Дьюган! Скоро тебя постигнет кара за твои грехи!».

Дьюган подскочил и огляделся. Голосок повторил ту же фразу. В пределах пятидесяти футов от Дьюгана никого не было. Более того, он не мог припомнить, что совершал в последнее время какие-то серьезные грехи. По улице шли лишь несколько студентов и профессор Мэтьюэн со своим ученым медведем, который, как обычно, ковылял за профессором, поэтому Джону Дьюгану осталось подозревать лишь собственный рассудок.

Р. Хэнсом Далримпл был немного удивлен той мрачной откровенностью, с которой профессора отодвинули тарелки с порциями роскошного обеда. Он знал, что они вечно испытывают то легкое чувство голода, что знакомо всем, кто вынужден питаться в столовой колледжа. Многие подозревали существование тайной организации поваров, целью которой было не допустить, чтобы ясность мыслей студентов и преподавателей оказалась нарушена перееданием, но знали также, что и в большинстве других колледжей условия были почти такими же.

Далримпл отхлебнул кофе и проглядел записи в блокнотике. Сейчас поднимется Кук и произнесет пару приятных пустяков. Затем он объявит о пожертвовании Далримпла, на которое будет построено здание Далримпловской биофизической лаборатории, и об основании нового факультета. Все зааплодируют и признают, что биофизика слишком долго висела в пустоте между вотчинами факультетов зоологии, психологии и физиологии. Затем Далримпл встанет и скажет — конечно, в более торжественных выражениях: «Да бросьте вы, ребята, все это такие пустяки».

Доктор Уэнделл Кук торжественно поднялся, просиял улыбкой перед рядом белых манишек и произнес свои приятные пустяки. Профессора нервно переглянулись, когда появились признаки, что он начал сползать в свою любимую лекцию на тему «нет — никакого — конфликта — между — наукой — и — религией». Они знали ее наизусть.

Он уже добрался до версии 3А своего любимого детища, когда его лицо начало синеть. Нет, это вовсе не был тот серовато-пурпурный оттенок, что появляется на лицах задушенных и ошибочно называется «синим», а яркий и веселый цвет кобальтовой краски. Он прекрасно подошел бы для картины, изображающей парусник, плывущий под ясными небесами, или для униформы швейцара в театре. Но на лице президента колледжа он явно не смотрелся. По крайней мере, так показалось профессорам. Они зашевелились, оттопыривая манишки, вытаращили глаза и начали перешептываться.

Кук нахмурился, но продолжал говорить. Затем все увидели, как он принюхался, словно почуял что-то в воздухе. Сидевшие за столом оратора почувствовали слабый запах ацетона, но вряд ли он мог стать подходящим объяснением той имитации яйца малиновки, какой теперь стало лицо их шефа. Краска покрывала теперь все его лицо и забралась даже до того места, где у Кука должны были расти волосы. Немного окрасился даже воротник.

Сам Кук понятия не имел, отчего его слушатели начали перешептываться и раскачиваться, словно гребцы на палубе галеры. Он подумал, что с их стороны это очень невежливо. Поскольку нахмуренные брови не оказали должного эффекта, он резко сжал окончание версии 3А, деловым тоном объявил о сделанном пожертвовании и сделал паузу, ожидая гром аплодисментов.

Но он его не дождался. Правда, послышалось некое жиденькое похлопывание в ладоши, но никто, пребывающий в здравом уме, не назвал бы его громом чего угодно.

Кук скосил глаза на Далримпла в надежде, что стальной человек не почувствует себя оскорбленным. На лице Далримпла не отразилось ничего, и Кук приписал это его необыкновенной выдержке. На самом же деле Далримпл оказался настолько заинтригован синим лицом Кука, что даже не заметил отсутствия аплодисментов. Когда Кук представил его слушателям, ему пришлось несколько секунд собираться с мыслями.

Начал он довольно неуверенно:

— Джентльмены и уважаемые преподаватели... гм... конечно, я имел в виду, что вы ВСЕ джентльмены... Я припоминаю историю о фермере-птицеводе, который женился... то есть, собственно, не ЭТУ историю, а про студента-богослова, который помер и попал в... — Тут Далримпл поймал взгляд декана богословского факультета и перескочил снова: — Может, я лучше... э-э... расскажу историю о шотландце, что заблудился по дороге домой и...

История, честно говоря, оказалась неплохой, но смеха практически не вызвала. Вместо этого профессора начали раскачиваться, словно облаченная в манишки компания восточных аскетов за молитвами, и зашептались снова.

Далримпл оказался сообразительнее Кука. Он наклонился к нему и зашипел в его ухо:

— У меня что-нибудь не в порядке?

— Да, ваше лицо стало зеленым.

— Зеленым?

— Ярко-зеленым. Примерно, знаете, как молодая травка.

— Гм, в таком случае может быть вам будет интересно узнать, что ваше — синее.

Оба ощупали свои лица. Сомнений не осталось: на них был нанесен свежий, еще влажный слой краски.

— Что это еще за шуточки? — прошептал Далримпл.

— Не знаю. Лучше продолжайте свою речь.

Далримпл попытался, но мысли его безнадежно спутались. Он выдавил пару фраз о том, как счастлив он сейчас находиться среди вязов, плюща и традиций старого Эли, и плюхнулся на стул. Его лицо стало его угрюмей. Если над ним так подшутили — что ж, он еще не подписывал никаких чеков.

Следующим в списке стоял лейтенант-губернатор штата Коннектикут. Кук вопросительно посмотрел в его сторону.

— А если и я окрашусь в какой-нибудь цвет, когда встану? — пробормотал тот.

Вопрос о том, следует ли его чести выступать, так и остался нерешенным, потому что именно в это мгновение на одном из концов стола появилось нечто. Это была зверюга размером с сенбернара. Она была похожа на обычную летучую мышь с той разницей, что вместо крыльев у нее были лапы с круглыми подушечками на концах пальцев. Глаза у нее были величиной с тарелку.

Всех обуяла паника. Джентльмен, сидевший к ней ближе всех, резко откинулся назад и едва не упал вместе со стулом. Лейтенант-губернатор перекрестился. Профессор-зоолог из Англии надел очки.

— Клянусь Юпитером, — воскликнул он, — это же радужный тарсир! Только немного великоват, вы не находите?

Тарсир натуральных размеров с удобством разместится у вас на ладони, он довольно симпатичен, хотя и немного смахивает на привидение. Но тарсир подобных размеров — это не то зрелище, на которое можно бросить мимолетный взгляд и продолжать заниматься своими делами. Оно ошарашивает вас, лишает дара речи и может превратить в вопящего психа.

Тарсир тяжелыми шагами измерил все три с половиной метра стола. Все были слишком заняты тем, чтобы оказаться от него подальше, и никто не заметил, что он не бьет бокалы и не переворачивает пепельницы, а самое главное — того, что он слегка прозрачен. Добравшись до противоположного края стола, он исчез.

Любопытство боролось в Джонни Блэке с лучшими побуждениями его медвежьей натуры. Любопытство подсказывало, что все эти странные события происходили в присутствии Айры Мэтьюэна. Следовательно, Мэтьюэн являлся по меньшей мере многообещающим подозреваемым. «Ну и что? — отвечали его лучшие побуждения. — Он единственный человек, к которому ты по-настоящему привязан. Даже если ты узнаешь, что он главный виновник, то не станешь его выдавать, верно? Не суй-ка лучше свою морду не в свое дело и не вмешивайся».

Но в конце концов любопытство, как и обычно, победило. Удивительным было лишь то, что лучшие побуждения продолжали его отговаривать.

Он отыскал Брюса Инглхарта. Юноша имел репутацию благоразумного человека.

Джонни объяснил:

— Он ввел себе пррепаррат Мэтьюэна — шделал шебе инъекшию в шпинной можг — хотел пошмотреть, как он дейштвует на шеловека. Это было неделю нажад. Должжно ужже шработать. Но он шкажал, што эффекта нет. Можжет и так. Но как рраз шерреж день нашшалишь те штрранные вешши. Ошшень шложжные шутки. Дело ррук гениального пшиха. Ешли это он, я должжен его оштановить, пока он не наломал дрроф. Помошешь мне?

— Конечно, Джонни. Держи пять.

Джонни протянул ему лапу.

«Дарфи Холл» загорелся через две ночи. Вот уже сорок лет в университете шли дискуссии, стоит ли сносить это одновременно и уродливое, и бесполезное здание. Некоторое время оно пустовало, только в подвале располагалась контора казначея.

Около десяти часов вечера кто-то из студентов заметил пляшущие по крыше язычки пламени. Не следует винить Нью-Хевенскую пожарную команду в том, что пламя распространялось с такой скоростью, словно здание было пропитано керосином. Когда они прибыли, сопровождаемые примерно тысячью зрителей, весь центр здания уже горел, издавая рев и треск. Какой-то ассистент храбро бросился внутрь и вернулся с охапкой бумаг, которые, как потом выяснилось, оказались кучей никому не нужных экзаменационных бланков. Пожарные залили горящее крыло таким количеством воды, что его с лихвой хватило бы погасить Везувий. Некоторые из них взобрались по пожарным лестницам на крышу и стали пробивать в ней дыры.

Казалось, что вода не справляется с огнем, и пожарные вызвали подкрепление, развернули новые шланги и пустили еще больше воды. Толпа студентов принялась скандировать:

— Раз, два — за пожарных! Три, четыре — за огонь! Давай, лей, ребята! Держись, пожар!

Джонни Блэк наткнулся на Брюса Инглхарта, бродившего в толпе с блокнотом и карандашом, пытаясь раздобыть материала для Нью-Хевенского «Курьера». Инглхарт поинтересовался у Джонни, не известно ли ему что-нибудь.

— Я жнаю только одно, — ответил Джонни. — Никохда рраньше не видел холодного пожжара.

Инглхарт посмотрел на Джонни, потом на горящий дом.

— Разрази меня гром! — воскликнул он. — Мы ведь даже здесь должны ощущать жар. Ей-ей, это холодный пожар. Думаешь, еще одна супернаучная шутка?

— Давай пошарим вокрух, — предложил Джонни. Они повернулись к пожару спиной и принялись заглядывать за кусты и ограды на Элм Стрит.

— Эй! — крикнул Джонни. — Давай шуда, Бррюш!

В островке тени за кустом стоял профессор Айра Мэтьюэн, а рядом с ним — треножник с кинопроектором. Джонни мгновенно разобрался, что к чему.

Застигнутый врасплох профессор едва не рванул наутек.

— А, привет, Джонни, ты почему не спишь? Я тут только что нашел этот... э-э... этот проектор...

Джонни, недолго думая, пихнул проектор лапой. Мэтьюэн поймал его на лету, и гудение мотора смолкло. В то же мгновение исчезло и пламя. С места пожара все еще доносились рев и треск, но огня уже не было. Более того, на крыше, с которой продолжали стекать галлоны воды, не оказалось ни единой подпалины. Пожарные озирались по сторонам с дурацким видом.

Пока зрачки у Джонни и Инглхарта еще расширялись, привыкая к внезапно наступившей темноте, Мэтьюэн исчез вместе с проектором. Они успели заметить, как он, с треножником на плече, промчался галопом по Колледж Стрит и исчез за углом. Они бросились вслед, за ними последовало несколько студентов, влекомых тем самым инстинктом, что заставляет собак преследовать автомобили.

Они увидели впереди Мэтьюэна, потеряли его, потом снова заметили. Инглхарт был толстоват для быстрого бега, а Джонни плохо видел в темноте. Джонни рванулся вперед, когда стало ясно, что Мэтьюэн направляется к старому особняку Фелпса, в котором жили несколько холостых преподавателей и сам Джонни. Все ушли из дома посмотреть на пожар. Мэтьюэн опередил Джонни на три прыжка и захлопнул дверь у него перед носом.

Джонни потоптался на крыльце, размышляя над тем, удастся ли пролезть через окно. Пока он думал, что-то случилось со ступеньками, и они стали скользкими, как зеркальный лед. Джонни покатился вниз, отмечая каждую ступеньку громким шлепком.

Джонни расстроенно поднялся. Так вот как обращается с ним единственный человек, которого он... Но, пришло ему в голову, если Мэтьюэн действительно свихнулся, то у него нет права его обвинять.

Следом за ними к особняку явилось несколько студентов. Они толпились перед домом — до тех пор, пока земля не заскользила под их ногами, словно на них вдруг оказались невидимые роликовые коньки. Студенты пытались подняться, падали снова и соскальзывали все ниже, потому что улица имела небольшой уклон. Постепенно внизу образовалась куча-мала, и им осталось лишь отползти на четвереньках подальше и заняться ремонтом порванной одежды.

Вскоре подъехала полицейская машина и попыталась остановиться, но ни тормоза, ни выключенный мотор ей не помогли. Машину занесло, стукнуло о бордюр и по инерции протащило по улице за пределы скользкой зоны, где она замерла. Полицейский — и не какой-нибудь рядовой, а капитан — выскочил и атаковал особняк.

Он тоже упал и попытался двигаться на четвереньках, но едва он отталкивался рукой или ногой, как они тут же проскальзывали. Это зрелище напомнило Джонни те усилия, с которыми червяки пытаются ползти по гладкому цементному полу обезьянника в зоопарке Централ-Парка.

Когда капитан полиции сдался и попробовал отступить, силы трения тут же вступили в свои права, но едва он поднялся, как вся его одежда ниже пояса, за исключением ботинок, мгновенно рухнула вниз и улеглась на асфальте кучкой ниток.

— Ей-богу! — воскликнул только что подошедший зоолог-англичанин. — Точь-в-точь одна из этрусских статуй!

— Эй, ты, — взревел капитан, обращаясь к Брюсу Инглхарту, — ради всего святого, дай мне скорее носовой платок!

— А что, холодно стало? — невинно поинтересовался Инглхарт.

— Нет, болван! Сам знаешь, для чего!

Инглхарт намекнул, что лучше будет использовать вместо передника форменный китель. Пока капитан завязывал на спине рукава, Инглхарт и Джонни изложили ему свою версию случившегося.

— М-м-да-а, — протянул капитан. — Мы ведь не хотим, чтобы кто-нибудь пострадал, а дом оказался поврежден. А вдруг у него есть чего похлеще, вроде лучей смерти.

— Не думаю, — сказал Джонни. — Он никому не вредит. Только шутит.

Несколько секунд капитан размышлял, не стоит ли позвонить в отделение и вызвать усиленный наряд, но мысль о славе, которой он покроет себя, в одиночку одолев опасного маньяка, оказалась слишком соблазнительной.

— Как же мы попадем внутрь, — сказал он, — если он может сделать все таким скользким?

Они задумались. Потом Джонни сказал:

— Можете вы рраздобыть одну иж дерревяшек с ррежиновой чашшкой на конце?

Капитан нахмурился. Джонни продемонстрировал нужные движения. Инглхарт просиял.

— А, ты имел в виду лучшего друга сантехника! Конечно. Ждите, я скоро. Попробуйте раздобыть ключ от входной двери.

Цитадель, в которой укрылся Мэтьюэн, штурмовали на четвереньках. Ползший в авангарде капитан прижал вантуз к нижней ступеньке крыльца. Если Мэтьюэн и смог уничтожить трение, то избавиться от атмосферного давления ему было не по силам. Резиновая чашка присасывалась, и полисмен подтягивал за собой Инглхарта и Джонни. Так, ступенька за ступенькой, они карабкались вверх. Наконец капитан намертво присосался к двери и втащил их всех за собой. Затем он вцепился в дверную ручку и открыл дверь ключом, одолженным у доктора Кука.

Возле окна стоял Мэтьюэн, скрючившись за аппаратом, похожим на теодолит. Он направил его в их сторону и что-то подкрутил. Капитан и Инглхарт, почувствовав, что к их ногам вернулось сцепление с полом, приготовились прыгнуть, но тут Мэтьюэн включил аппарат, и они полетели кувырком.

Оставшийся возле двери Джонни быстро нашел решение. Он лег, уперся ногами в дверную раму и оттолкнулся. Его тело мелькнуло по скользкому полу и обрушилось на Мэтьюэна и его аппарат.

Профессор прекратил сопротивление. Казалось, что все случившееся его лишь позабавило, несмотря на растущую на лбу шишку.

— Ну и настырные вы парни, — сказал он. — Кажется, вы собираетесь-таки засадить меня в сумасшедший дом. А я-то думал, что ты и ты, — он указал на Инглхарта и Джонни, — мои друзья. Впрочем, это все равно.

— Что вы сделали с моими штанами? — прорычал капитан.

— Да ничего особенного. Просто мой телелубрикатор нейтрализует межатомные связи на поверхности любого твердого тела, на которое падает его луч. Поэтому поверхность на глубину нескольких молекул переходит в состояние переохлажденной жидкости и остается такой, пока на ней сфокусирован луч. А раз предмет по поверхности переходит в жидкость, то возникает прекрасная смазка.

— Но мои брюки...

— Состояли из ниток, которые удерживались вместе силами трения, разве не так? У меня много изобретений вроде этого. Например, мой тихоговоритель и объемный проектор способны...

— Так вот как вы устроили фальшивый пожар и то чудище, что насмерть перепугало всех за обедом? — прервал его Инглхарт. — С помощью объемного проектора?

— Да, конечно. Точнее, потребовались два проектора, расставленные под нужным углом, и фонограф с усилителем для звукового эффекта. Отлично вышло, а?

— Но зачем, — взвыл Джонни, — ЗАЧЕМ вы это сделали? Хотите погубить швою каррьерру?

Мэтьюэн пожал плечами.

— Да кому она нужна? Чепуха, все чепуха. Ты бы понял, Джонни, будь ты в моем... э-э... положении. А теперь, джентльмены, куда вы собираетесь меня отправить? Где бы я ни оказался, я и там найду, чем поразвлечься.

Доктор Уэнделл Кук посетил Мэтьюэна на следующий день после его заключения в Нью-Хевенский госпиталь. В разговоре Мэтьюэн произвел впечатление вполне нормального человека и охотно признал, что все шутки — его рук дело. Он объяснил:

— Я окрасил ваши с Далримплом лица при помощи мощного игольчатого распылителя. Я его сам изобрел, восхитительная штучка. Умещается в ладони, а форсунка сделана в виде кольца, надеваемого на палец. Другим пальцем можно регулировать количество ацетона, подмешиваемого к воде с краской, это изменяет поверхностное натяжение раствора, а тем самым и положение точки, в которой струя разобьется на мельчайшие капельки. Я сделал так, чтобы струя распылялась перед самым вашим лицом. Ну и видик был у вас, Кук, особенно когда вы поняли, что у вас не все в порядке. Вы выглядели почти так же смешно, как и в тот день, когда я подменил ваши галоши своими с нарисованными ступнями. Знаете, вы всегда были надутым ослом.

Кук надул щеки и сдержался. В конце концов, этот бедняга — сумасшедший, а абсурдные выпады насчет Кука это лишь подтверждают.

— Завтра вечером Далримпл уезжает, — печально произнес Кук. — Он был весьма разозлен эпизодом с краской, а когда узнал, что вы теперь под наблюдением психиатров, то сказал, что ему здесь больше не для чего оставаться. Боюсь, что пожертвования нам не дождаться. До тех пор, пока вы не соберетесь и не расскажете, что с вами случилось и как вас вылечить.

Мэтьюэн рассмеялся.

— Соберусь? Уверяю вас, я сейчас целее, чем за всю свою жизнь. Я скажу, что со мной произошло, раз уж вы интересуетесь. Я ввел себе собственный препарат. Что же касается лечения, то я все равно бы ничего не сказал, даже если бы знал. Ни на что не променяю свое нынешнее состояние. Наконец-то я понял, что все на свете — ерунда, включая пожертвования. Теперь обо мне будут заботиться, а я займусь тем, что стану развлекаться так, как мне нравится.

Джонни весь день вертелся возле офиса Кука и перехватил президента, когда тот возвращался из госпиталя.

Кук рассказал Джонни обо всем и добавил:

— Кажется, он совершенно неспособен отвечать за свои действия. Надо будет связаться с его сыном и оформить его опекуном. А заодно решить что-нибудь насчет тебя, Джонни.

Джонни очень не понравилось это «что-нибудь». Он знал, что с точки зрения закона он всего лишь прирученное дикое животное. То, что им чисто номинально владел Мэтьюэн, было его единственной защитой от любого, кому придет в голову застрелить его в охотничий сезон. К тому же он недолюбливал Ральфа Мэтьюэна. Ральф был весьма посредственным школьным учителем, и не обладал ни научной проницательностью своего отца, ни его своеобразным юмором. Попади Джонни в его руки, тот в лучшем случае отправил бы его в зоопарк.

Он положил лапы на стол мисс Прескотт и спросил:

— Эй, кррасавица, не позвонишь ли Бррюшу Ингррхаррту из «Куррьерра»?

— Джонни, — отозвалась секретарша президента, — ты становишься все нахальнее с каждым днем.

— Дуррное влияние штудентов. Так пожвонишь Бррюшу, пррелешть моя?

Мисс Прескотт, которую вряд ли можно было назвать чей-то прелестью, набрала номер.

Когда Брюс Игнлхарт приехал в особняк Фелпса, он застал Джонни в ванной комнате. Джонни стоял под душем и извергал из себя душераздирающие звуки.

— Уаааааааа! — взвыл Джонни. — Хооооооооо! Урррррррр! Уааааааааааа!

— Что ты делаешь!? — завопил Инглхарт.

— Прринимаю душ, — отозвался Джонни. — Ууууууууууу!

— Ты что, заболел?

— Нет. Просто пою. Многие люди поют под душем, а шем я хуше? Иаааааааааа!

— Ради всего святого, перестань! Это звучит так, словно ты перерезаешь себе глотку. А для чего ты разбросал по полу банные полотенца?

— Шейчаш увидишшь.

Джонни вышел из ванной комнаты, плюхнулся на полотенца и начал по ним кататься. Более или менее обсохнув, он скомкал полотенца передними лапами и зашвырнул их в угол, потому что аккуратностью Джонни не отличался.

Он рассказал Инглхарту о ситуации, в которой оказался Мэтьюэн.

— Пошлушай, Бррюш, — сказал он, — думаю, я жнаю, как прривешти его в шувство, но ты долшен будешь мне помошшь.

— Согласен. Можешь на меня рассчитывать.

Хлоп!

Дежурный оторвался от газеты. Ни одна из кнопок вызова не светилась. Значит, никто из пациентов, вероятно, не требует внимания. Он стал читать дальше.

Хлоп!

Звук чем-то напоминал лопнувшую лампочку. Дежурный вздохнул, отложил газету и отправился в обход. Подойдя к палате номер 14, где обитал сумасшедший профессор, он почуял запах лимбургского сыра.

Хлоп!

Звук, несомненно, доносился из палаты 14. Дежурный заглянул внутрь.

Возле стены сидел Айра Мэтьюэн. Он держал странную конструкцию из стеклянного стержня и разнокалиберных проводов. На полу возле другой стены лежали кусочки сыра. Из тени в углу выполз таракан и шустро направился к лакомству. Мэтьюэн прицелился в него стеклянным стержнем и нажал на кнопку. Хлоп! Блеснула вспышка, и таракан исчез.

Мэтьюэн нацелил стержень на дежурного.

— Ни с места, сэр! Я Бак Роджерс, а это мой дезинтегратор!

— Эй, — слабым голосом выдавил дежурный. Может, старый хрыч и псих, но после того, что стало с тараканом... Он захлопнул дверь и вызвал на подмогу санитаров.

Но сражаться с профессором не пришлось. Он небрежно бросил аппаратик на кровать и сказал:

— Если бы меня это хоть немного волновало, то я поднял бы скандал из-за тараканов в учреждении, которое называет себя госпиталем.

— Но я уверен, что у нас нет ни единого таракана, — запротестовал санитар.

— В таком случае как вы назовете вот это? — мрачно вопросил Мэтьюэн, указав на бренные останки одной из своих жертв.

— Должно быть, их привлек с улицы запах сыра. Ф-фу! Джадсон, подметите пол. А что ЭТО такое, профессор? — Он взял в руки стеклянный стержень с прикрепленной к нему батарейкой от фонарика.

Мэтьюэн небрежно махнул рукой.

— Ничего особенного. Просто одно устройство, которое я изобрел. Если поместить чистое оптическое стекло в электромагнитное поле нужной интенсивности, то можно весьма сильно увеличить коэффициент преломления стекла. В результате проходящий по стержню свет замедляется настолько, что ему требуются недели, чтобы дойти до другого конца. Уловленный таким образом свет можно высвободить, создав вблизи стекла искру. Поэтому я просто кладу стержень на полдня на подоконник, чтобы он впитывал солнечный свет, и высвобождаю часть его, делая искру при помощи этой кнопки. Тем самым за очень малую долю секунды из переднего конца стержня вырывается световая энергия, накопленная за час. Естественно, когда луч встречает непрозрачную преграду, он поднимает ее температуру. Вот я и развлекался, заманивал сюда тараканов, а потом взрывал их. Можете это забрать, заряд полностью истощился.

Санитар нахмурился.

— Это опасное оружие. Мы не можем позволить вам так развлекаться.

— Да неужели? Мне, вообще-то, все равно, но учтите, что я остаюсь здесь только потому, что меня тут обслуживают. А выйти отсюда я смогу в любое время, как только захочу.

— Не сможете, профессор. Вы под постоянным наблюдением.

— Верно, сынок. И все же я смогу выбраться отсюда, когда мне захочется. Просто мне все равно, хочу я этого, или нет.

И Мэтьюэн принялся крутить ручку настройки стоявшего у кровати радиоприемника, не обращая на санитаров никакого внимания.

Ровно двенадцать часов спустя, в десять утра, палату Айры Мэтьюэна обнаружили пустой. Единственным намеком на разгадку его исчезновения оказался распотрошенный радиоприемник. Лампы, провода и конденсаторы небрежными кучками валялись на полу.

Полицейские машины Нью-Хевена получили приказ разыскать высокого худого человека с седыми волосами и козлиной бородкой, возможно вооруженного лучами смерти, дезинтеграторами и прочими реальными или вымышленными видами оружия.

Несколько часов полиция со включенными сиренами прочесывала город. Наконец смертельно опасный маньяк был обнаружен с газетой в руках на скамейке в скверике в трех кварталах от госпиталя. Он улыбнулся полисменам, даже не пытаясь сопротивляться, и взглянул на часы.

— Три часа сорок восемь минут. Неплохо, ребята, совсем неплохо, особенно если учесть, как тщательно я прятался.

Один из полицейских заметил, что карман профессора оттопыривается. В нем оказался еще один аппаратик, состоящий из мешанины проводов. Мэтьюэн пожал плечами.

— Мой гиперболический соленоид. Дает коническое магнитное поле и позволяет управлять железными предметами на расстоянии. Я вскрыл им замок двери перед лифтом.

Когда около четырех часов Брюс Инглхарт появился в госпитале, ему сказали, что Мэтьюэн спит. Брюс настолько удачно поднял скандал, что вскоре узнал, что Мэтьюэн проснулся и через несколько минут он сможет к нему пройти. Войдя в палату, он увидел облаченного в халат профессора.

— Привет, Брюс, — сказал Мэтьюэн. — Они завернули меня в мокрую простыню как египетскую мумию. Знаешь, я чуть не уснул, потому что здорово расслабился. Я сказал им, пусть делают со мной все, что им нравится. Кажется, мой побег их разозлил.

Инглхарт немного смутился.

— Да ты не волнуйся, — продолжил Мэтьюэн, — я никакой не сумасшедший. Просто я понял, что ничто на свете не имеет значения, включая всякие там пожертвования. А здесь я просто весело провожу время. Вот посмотришь, какой поднимется переполох, когда я снова удеру.

— Но разве вас не волнует будущее? — спросил Инглхарт. — Ведь вас могут перевести в Миддлтон, в обитую войлоком палату...

Мэтьюэн небрежно махнул рукой.

— А мне все равно. Я и там смогу развлечься.

— А что станет с Джонни, с пожертвованием Далримпла?

— Чихать я на них хотел.

В этот момент приоткрылась дверь и в палату заглянул санитар, дабы убедиться, что непредсказуемый пациент на месте. В госпитале не хватало служителей, и за профессором не могли установить постоянное наблюдение.

— Я вовсе не говорю, что не люблю Джонни, — сказал Мэтьюэн. — Но когда к тебе приходит реальное чувство пропорции, как это случилось со мной, то начинаешь понимать, что человечество — всего лишь пленочка плесени на поверхности слепленного из грязи шара, и что никакие усилия, за исключением питания, крыши над головой и развлечений, не стоят потраченной на них энергии. Первые два пункта мне пожелали обеспечить власти штата Коннектикут, а мне остается позаботиться о третьем. Что у тебя там такое?

Они правы, подумал Инглхарт, он стал научным гением с безответственностью ребенка. Повернувшись спиной к двери, репортер вынул из кармана семейную реликвию: большую плоскую серебряную фляжку, верно послужившую еще во времена знаменитого сухого закона. Она досталась ему в наследство от тети Марты, а сам он собирался завещать ее музею.

— Абрикосовое бренди, — прошептал он. Джонни проконсультировал его о вкусах Мэтьюэна.

— Ну вот, Брюс, это уже нечто осмысленное. Неужели ты не мог произнести этого раньше, а не взывать понапрасну к моему чувству долга?

Фляжка была пуста. Айра Мэтьюэн откинулся на спинку стула и вытер со лба холодный пот.

— Не могу поверить, — пробормотал он. — Не могу поверить, что я был таким, как ты сказал. О, боже, что же я натворил!

— Много чего, — сказал Инглхарт.

Мэтьюэн вовсе не был похож на пьяного. Напротив, он был полон тех угрызений совести, на которые способен только трезвый человек.

— Я помню все — и те изобретения, что сами выскакивали у меня из головы, все. Но мне было все равно. Но как ты узнал, что алкоголь способен нейтрализовать действие моего препарата?

— Это заслуга Джонни. Он изучил последствия его приема и обнаружил, что при приеме в больших дозах он свертывает белки в нервных клетках. Он предположил, что это снизит электропроводность между нервными окончаниями и ликвидирует то ее повышение, которое вызвано вашим препаратом.

— Выходит, — сказал Мэтьюэн, — что когда я трезв, то я пьян, а когда пьян, то трезв. Но что же нам делать с пожертвованием... и с моим новым факультетом, с лабораторией, со всем этим?

— Не знаю. Далримпл уезжает сегодня вечером; ему пришлось задержаться из-за других дел. А вас отсюда пока что не выпустят, даже если узнают о действии алкоголя. Попробуйте лучше что-нибудь быстро придумать, а то время посещения уже кончается.

Мэтьюэн задумался, потом сказал:

— Я помню, как работают все мои изобретения, хотя, наверное, вряд ли смогу изобрести что-то новое, пока не вернусь в другое состояние. — Он содрогнулся. — Попробуйте тихоговоритель...

— Что это такое?

— Что-то вроде громкоговорителя, только он не звучит громко. Он выбрасывает сверхзвуковой луч, промодулированный голосом человека, и когда этот луч касается другого уха, то создает эффект слышимых звуковых частот. А поскольку сверхзвуковой луч можно направить столь же точно, как луч фонарика, то им можно нацелиться на другого человека, который при этом услышит негромкий голос, доносящийся непонятно откуда. Я как-то испробовал его на Дьюгане, и все сработало. Сможете для чего-нибудь приспособить этот прибор?

— Не знаю. Может быть.

— Надеюсь, что сможете. Просто ужасно. Мне все время казалось, что я полностью сохраняю рассудок и нормальность. Может, я был... Может, ничто и в САМОМ ДЕЛЕ не важно. Но теперь я так не считаю, и не хочу снова стать таким же.

Вездесущий плющ, которым так гордится университетский городок, предоставлял прекрасную возможность карабкаться по стенам. Брюс Инглхарт, высматривая краем глаза, не приближается ли полисмен, влез на вершину большой угловой башни Бингем-Холла. Внизу в темноте его дожидался Джонни.

Сверху спустился болтающийся конец бельевой веревки. Джонни вдел крюк на конце веревочной лестницы в завязанную на веревке петлю. Инглхарт втянул лестницу наверх и закрепил, желая в душе, чтобы они с Джонни на время поменялись телами. Он порядком понервничал, карабкаясь вверх по плющу. Но он мог влезть наверх, а Джонни нет.

Лестница затрещала под пятисотфунтовым весом Джонни. Через пару минут она медленными рывками поднялась по стене, похожая на гигантскую сороконожку. Инглхарт, Джонни, лестница и все остальное оказались на вершине башни.

Инглхарт достал тихоговоритель и направил приделанную к нему подзорную трубу на окно комнаты Далримпла в отеле «Тафт» на перекрестке Колледж-Стрит и Чепел-Стрит. Он отыскал желтый прямоугольник окна, за которым виднелась примерно половина комнаты. Через несколько взволнованных ударов сердца в поле зрения появилась массивная фигура. Далримпл еще не уехал, но уже складывал пару чемоданов.

Инглхарт передвинул ларингофон передатчика на шею и закрепил его на гортани. Когда Далримпл очередной раз прошел мимо окна, Инглхарт навел перекрестье трубы на его голову и произнес: «Хэнсом Далримпл!» Он увидел, как человек внезапно остановился и повторил: «Хэнсом Далримпл!»

— Что? — спросил Далримпл. — Что за чертовщина? Где, дьявол вам в глотку, вы спрятались? — Конечно, Инглхарт не мог его слышать, но мог догадываться.

— Я твоя совесть, — торжественно произнес Инглхарт.

Теперь возбуждение Далримпла было заметно даже с такого расстояния. Инглхарт заговорил снова:

— Кто надул всех простых держателей акций «Гефестус Стил» после той фальшивой реорганизации? — Пауза. — Это сделал ты, Хэнсом Далримпл!

— Кто подкупил сенатора, чтобы тот протащил законопроект о повышенных стальных тарифах? Кто дал ему пятьдесят тысяч вначале и пообещал еще пятьдесят потом, но не заплатил? — Пауза. — Это сделал ты, Хэнсом Далримпл!

— Кто обещал Уэнделлу Куку деньги на строительство нового корпуса лаборатории биофизики, а потом из жадности пошел на попятную, прикрывшись тем хилым оправданием, что человек, который должен был возглавить факультет, пострадал от нервного расстройства? — Пауза, во время которой Инглхарту пришло на ум, что «нервное расстройство» — всего лишь более мягкий эквивалент «помешательства». — Это сделал ты, Хэнсом Далримпл!

— Знаешь, что станет с тобой, если ты не раскаешься, Далримпл? После смерти твоя душа перевоплотится в паука, и тебя наверняка поймает оса, парализует и пустит на живые консервы для своей личинки. Как тебе это понравится, хе-хе?

— Что можешь ты сделать, дабы раскаяться? Не распускай нюни. Позвони Куку. Скажи, что ты передумал и восстанавливаешь свое предложение! — Пауза. — Ну, чего же ты ждешь? Скажи ему, что ты не просто восстанавливаешь его, но удваиваешь сумму! — Пауза. — Скажи ему...

Но в этот момент Далримпл быстро подошел к телефону.

— Вот так-то будет лучше, Далримпл, — сказал Инглхарт и выключил аппарат.

— А как ты ужнал прро него фсе оштальное? — спросил Джонни.

— О его вере в реинкарнацию я узнал из некролога, что заготовлен у нас в редакции. А остальное мне рассказал приятель-журналист, который когда-то работал в Вашингтоне, и где все про него знают. Только опубликовать эти факты нельзя, пока у тебя нет доказательств.

Они спустили веревочную лестницу и повторили всю операцию в обратном порядке. Внизу они собрали вещи и направились к особняку Фелпса. Свернув за угол Бингем-стрит, они внезапно едва не наткнулись на знакомую долговязую фигуру, занятую установкой другого, уже нового аппарата.

— Привет, — сказал он.

Человек и медведь уставились на него, разинув рты.

— Вы снова сбежали, профессор? — выдавил Инглхарт.

— Угу. Как только протрезвел и снова обрел ясность мысли. Дело оказалось проще некуда, хотя у меня и отобрали радиоприемник. Я изобрел гипнотизатор из лампочки и реостата, который сварганил из проволоки, выдранной из матраса. Потом загипнотизировал санитара и велел ему отдать мне свою форму и открыть все двери. Черт побери, это было здорово!

— А что вы делаете сейчас? — Инглхарт заметил, что черная фигура Джонни растворилась во мраке.

— Это? А, я заскочил домой и быстренько собрал усовершенствованный тихоговоритель. Он способен проникать лучом сквозь кирпичные стены. Хочу усыпить всех студентов и внушить им, что они обезьяны. Вот будет потеха, когда они проснутся и начнут бегать на четвереньках, чесаться и запрыгивать на люстры. А в принципе, они и так почти что обезьяны, так что это будет нетрудно проделать.

— Но вы не должны этого делать, профессор! Мы с Джонни только что с большим трудом заставили Далримпла восстановить свое предложение. Вы ведь не станете рушить все, что нам удалось?

— То, что делаете вы с Джонни, ни в малейшей степени меня не касается. Меня вообще ничто не касается. Я хочу повеселиться, а на остальное мне чихать. И не пытайтесь мне помешать, Брюс. — Мэтьюэн направил в живот Инглхарту стеклянный стержень. — Вы приятный юноша, и будет очень скверно, если мне придется всадить в вас трехчасовой заряд солнечной энергии.

— Но сегодня днем вы говорили...

— Я знаю, о чем говорил днем. Я был пьян, находился в своем старом состоянии и был переполнен ответственностью, совестливостью и прочей ерундой. Поскольку спиртное так на меня действует, то больше я к нему не прикоснусь. И запомните, только тот, кто получил препарат Мэтьюэна, способен оценить всю тщетность человеческих усилий!

Мэтьюэн юркнул в тень и подождал, пока мимо них прошли два студента. Затем он продолжил настраивать аппарат одной рукой, а другой держал Инглхарта на прицеле. Растерянный Инглхарт, не зная, чем заняться, стал расспрашивать про устройство аппарата. Мэтьюэн выдал ему в ответ длинное предложение, напичканное техническим жаргоном. Инглхарт отчаянно пытался найти выход из положения. Он не мог назвать себя очень смелым молодым человеком, особенно тогда, когда на него направлен пистолет или его эквивалент. Костлявая рука Мэтьюэна не дрожала. Он настраивал свой аппарат почти на ощупь.

— Ну вот, — сказал он, — вроде бы все должно сработать. Вот здесь тонический метроном, который выдает ноту на частоте 349 герц, содержащую 68,4 звуковых импульса в минуту. Это, по различным техническим причинам, дает наибольший гипнотический эффект. С этой точки я смогу обработать все колледжи на Колледж-стрит. — Он последний раз что-то подкрутил. — Это будет самая веселая из моих шуток. А вся прелесть ее в том, что раз меня признали сумасшедшим, то мне за нее ничего не смогут сделать! Поехали, Брюс... Фу, здесь что, кто-то оборудовал стойку бара? Последние пять минут я чувствую запах и вкус алкоголя… черт!

Из стеклянного стержня вырвалась ослепительная вспышка, и в ту же секунду из мрака метнулось мохнатое тело Джонни. Айра Мэтьюэн рухнул на землю и потерял сознание.

— Шкорее, Брюш! — рявкнул Джонни. — Подними ррашпылитель, я его там урронил. Отвинти контейнерр внижу. Не рражлей! Потом иди шюда и влей вше ему в ррот!

Пока это проделывалось, Джонни раздвигал челюсти Мэтьюэна когтями, словно Самсон, раздирающий пасть льва, только на этот раз Самсон и лев поменялись местами.

Они выждали несколько минут, пока алкоголь делал свое дело, и прислушивались к доносящимся звукам. Но в колледжах было все тихо, только откуда-то периодически доносился звук пишущей машинки.

— Я побежжал домой, — пояснил Джонни, — и всял в ехо конмате ррашпылитель. Потом нашел Уэбба, ашшиштента по биофижике, он отвел меня в лаборраторрию и дал шпирт. Жатем я подкрралшя и штал бррыжгать ему в ррот, кохда он говоррил. Немнохо попало, но я не шмог наштрроить его прравильно, и штруя ударрила в нехо, не ушпев ррашпылитьшя, и ошлепила ехо. Ты же жнаешь, у меня нет пальшев. Поэтому прришлошь пррименить то, што в книхах нажываетшя гррубой шилой.

Мэтьюэн очнулся и стал проявлять признаки нормальности. Поскольку без стеклянного стержня он был всего лишь безобидным профессором, Джонни отпустил его.

— Я так счастлив, что ты это сделал, Джонни, — пробормотал он. — Ты спас мою репутацию, а может быть, и мою жизнь. Эти тупицы в госпитале так и не поверили, что меня надо все время накачивать алкоголем, так что я, естественно, протрезвел и снова свихнулся. Может быть, на этот раз до них дойдет. Пошли, мне надо скорее вернуться. Если они еще не обнаружили, что меня нет, то может быть, не станут поднимать шум. Когда меня выпустят, я стану работать над постоянным нейтрализатором своего препарата. И я найду его, если только раньше не помру от язвы из-за того спиртного, что мне придется пить.

Джонни неторопливо шел домой по Темпл-стрит, чувствуя себя мудрецом из-за прорезавшегося у него таланта утрясателя неприятностей. Возможно, трезвый Мэтьюэн и был прав насчет тщетности всего на свете. Но если подобная философия могла нарушить приятное настроение Джонни, то в таком случае, пусть он останется пьяным.

Он был рад тому, что Мэтьюэн скоро излечится и вернется домой. Он был единственным человеком, к которому Джонни испытывал сентиментальную привязанность. Но пока Мэтьюэн находился далеко, Джонни не собирался упускать ни секунды наслаждения полной свободой. Дойдя до особняка Фелпса, он не зашел сразу внутрь, а просунул лапу в щель между стеной и забором. Она вернулась обратно с огромной плиткой жевательного табака. Джонни откусил половину, сунул остаток обратно в тайник и вошел в дом, счастливо чавкая на каждом шагу. А почему бы и нет?