Аристотель и оружие

Александр собственной персоной. Я попал в переплет. Если я останусь на месте, то послужу мишенью для стрельбы по цели, когда Птолемей вернется с оружием. Я, конечно, мог подстрелить нескольких мальчишек из своего ружья, что спасло бы меня на время. Но в стране, где власть царя безгранична, трудно рассчитывать на то, что доживешь до старости, убив одного из друзей наследника престола, не говоря уже о самом царевиче. Пока я обдумывал свое положение и прислушивался к голосам нападающих, сквозь ветви просвистел камень и отскочил от ствола. Невысокий смуглый юноша, который упал с лошади, бросил камень и побуждал своих товарищей последовать его примеру. Мне удалось разглядеть, как прыщавый и остальные спешились и стали лихорадочно собирать камни, а известно, что этого добра в Греции и Македонии предостаточно. Камни пролетели сквозь хвою, отскакивая от веток. Один, величиной с кулак, оцарапал мне голень.

Мальчишки подошли поближе, чтобы вернее целиться. Я попытался отползти за дерево и спрятаться за ним, но они заметили мое движение и окружили дерево со всех сторон. Один из камней попал мне в голову и до крови содрал кожу, у меня потемнело в глазах. Я подумал было, не забраться ли на дерево, но сосна кверху сужалась, и чем выше я бы забрался, тем уязвимее был бы, и, кроме того, сидя на ветке, мне было бы труднее уворачиваться от камней.

Так развивались события в тот момент, когда я снова услышал стук копыт. Я подумал, что настала пора решиться на что-либо. Птолемей возвращался с оружием. Если я даже воспользуюсь своим ружьем, мне все равно не спастись бегством, но было бы глупо оставаться на месте и дать изрешетить себя, не применив оружия.

Я нащупал под туникой ремешок, закреплявший пистолет в кобуре, и отстегнул его, затем вытащил пистолет и оттянул затвор.

Чей-то мужской голос вмешался в перебранку.

Я уловил слова: «...оскорблять безобидного путешественника... Откуда вы знаете, что он не князь в своей собственной стране? Придется рассказать царю... Можно подумать, что вы рабы, только что получившие свободу, а не знатные юноши из благородных семейств...»

Я протиснулся к краю завесы из сосновых иголок. Коренастый чернобородый всадник обращался к подросткам, побросавшим камни. Прыщавый сказал:

— Мы просто немного побаловались.

Я вылез из-под ветвей, подошел к тому месту, где лежала моя шляпа, и поднял ее. Затем я обратился к незнакомцу:

— Радуйся! Хорошо, что ты приехал раньше, чем игра зашла слишком далеко. — Я улыбнулся, решив вести себя приветливо, чего бы мне это ни стоило. Только благодаря железному самообладанию я мог выпутаться из этой ситуации.

Всадник проворчал:

— Кто ты?

— Зандра из Паталипутры, что в Индии. Я ищу философа Аристотеля.

— Он оскорбил нас... — начал один из подростков, но чернобородый не обратил на него внимания. Он сказал:

— Я сожалею, что твое знакомство с царским домом было столь неприятным. Этот дерзкий юноша, — он указал на прыщавого, — Александр, сын Филиппа, наследник македонского престола.

Он представил остальных:

— Гефастион — тот, который сбил с меня шляпу, а сейчас держал лошадей; Неарх — тот, который упал с лошади; Птолемей — тот, который ездил за оружием; а также Гарпал и Филот.

— Когда Птолемей ворвался в дом, — продолжал незнакомец, — я спросил его, что за спешка, узнал о стычке и решил ехать с ним. Хорошо же они слушают своего учителя. Они не должны были вести себя недостойно даже с тобой, варваром, ибо, поступая так, они сами спускаются до уровня варваров. Я возвращаюсь в дом к Аристотелю. Ты можешь следовать за мной.

Всадник развернул коня и поехал шагом обратно в Мизу.

Шестеро подростков стали ловить лошадь Неарха.

Я пустился вслед за ним, хотя мне иногда приходилось бежать трусцой, чтобы не отставать. Дорога шла в гору, и вскоре я начал задыхаться. Я пропыхтел:

— Кто ты... о господин?

Всадник мотнул бородой и удивленно поднял брови:

— Я думал, ты знаешь. Я Антипатр, правитель Македонии.

Не доезжая до самой деревни, Антипатр свернул и поехал по ухоженной территории, напоминавшей современный парк, где стояли статуи и скамьи. Я предположил, что это роща Нимф, в которой Аристотель проводит занятия с учениками. Мы проехали через парк и остановились у особняка, Антипатр бросил поводья слуге и соскочил с коня.

— Аристотель! — загремел Антипатр. — Тут тебя один человек видеть хочет.

Вышел мужчина примерно моего возраста, лет сорока. Он был стройный, среднего роста, с лицом тонкогубым и суровым, седеющая борода была коротко подстрижена. Одет он был в пышный гиматий, большой плащ с каймой, украшенной разноцветными спиралями. На пальцах золотые кольца. Антипатр, запинаясь, представил меня:

— Друг мой, это... э... как его зовут, из... э... откуда-то из Индии.

Он рассказал ему, как спас меня от Александра и его злокозненных друзей, и добавил:

— Если ты в скором времени не научишь этих щенков, как нужно себя вести, то потом будет поздно.

Аристотель внимательно посмотрел на меня.

— Вшегда приятно пожнакомитьшя ш человеком, приехавшим иждалека. Что привело тебя шюда, друг мой?

Я представился и сказал:

— В своей стране я считаюсь философом, и я подумал, что мое путешествие на Запад не может быть завершено, пока я не поговорю с величайшим философом Запада. А когда я спросил, кого мне искать, все назвали мне Аристотеля, сына Никомаха.

Аристотель промурлыкал:

— Я рад, что они нажвали меня. Гм. Войди в дом, выпей шо мной вина. Ты можешь рашкажать мне о чудешах Индии?

— Да, конечно, но ты в свою очередь должен рассказать мне о своих открытиях, они воистину еще большее чудо.

— Ну что ж, жаходи, жаходи. Может, ты шможешь оштатьшя на пару дней. Мне ешть о чем рашпрошить тебя.

Так я встретился с Аристотелем. Мы, как говорили в моем мире, понимали друг друга с полуслова. У нас было много общего. Кому-то могло не понравиться то, что Аристотель шепелявил, или его педантичность и чрезмерная сосредоточенность, или то, что любую тему он мусолил до умопомрачения. Но мы с ним ладили. В то утро в доме, который царь Филипп построил для придворной школы, Аристотель передал мне чашу густого вина и попросил:

— Рашкажи мне о шлоне, этом огромном жвере, у которого по хвошту впереди и шжади. Он дейштвительно шущештвует?

— Да, действительно, — ответил я и начал рассказывать все, что и знал о слонах, а Аристотель делал заметки на листах папируса.

— Как в Индии нажывают шлонов?

Вопрос застал меня врасплох, мне не приходило в голову, что помимо всего того, что я знаю, мне в моем путешествии понадобится еще и знание древнего хиндустани. Я отхлебнул вина, чтобы протянуть время. Я никогда не любил спиртные напитки и эта жидкость казалась мне отвратительной, но ради достижения моей цели приходилось притворяться, что она мне нравится. Без сомнения, мне пришлось бы выдумать какую-нибудь абракадабру, но тут память моя совершила внезапный скачок, и мне на ум пришли рассказы Киплинга, которые я читал в детстве.

— Мы зовем их хатхи, — сказал я. — Но в Индии, конечно, говорят на разных языках.

— А что ты шнаешь о диких ошлах, что водятшя в Индии, тех, о которых пишет Ктежий, у них рог на лбу?

— Правильнее было бы называть их носорогами, потому что рог у них в действительности на носу, и они больше похожи не на ослов, а на огромных свиней...

Приближалось время обеда, и я несколько раз тонко намекал, что мне нужно найти пристанище в Мизе, но Аристотель, к моей радости, и слушать меня не захотел. Он потребовал, чтобы я остановился прямо в школе, и не обратил внимания на то, что я из вежливости воспротивился этому.

— Ты должен оштатьшя ждешь на нешколько мешяцев, — сказал он. — У меня никогда, никогда больше не будет такой вожможношти шобрать шведения об Индии. Не бешпокойшя о рашходах. Царь платит жа вше.

Ты первый дейштвительно умны... э... варвар иж тех, кого я жнал, а я иштошковалшя по ученому шерьежному шобешеднику. Феофрашт вернулшя в Афины, а другие мои дружья редко жаежжают в эту глушь.

— А македонцы?

— Ахой! Некоторые иж них, как и мой Друг Антипатр, неплохие люди, но в большинштве швоем они штоль же бежможглы, как и першидшкие вельможи. А теперь рашкажи мне о Патал... как нажываетшя твой город?

Вскоре вошли Александр и его друзья. Мне показалось, они растерялись, увидев, что я беседую наедине с их учителем. Я изобразил радостную улыбку и сказал:

— Хайре, друзья мои!

Как будто ничего не произошло. Мальчишки переглянулись и начали перешептываться, но не решились ничего предпринять.

На следующее утро, когда они пришли на занятия, Аристотель сказал им:

— Я шлишком жанят ражговором ш доштопочтенным путешештвенником иж Индии, чтобы терять время, вколачивая ненужные вам жнания в ваши жалкие умишки. Идите, поштреляйте кроликов или наловите рыбы к обеду, только ишчежните!

Мальчишки улыбнулись. Александр сказал:

— Кажется, и от варвара может быть какой-то толк. Я надеюсь, что ты останешься у нас навсегда, достопочтенный варвар.

После того как они ушли, попрощаться с Аристотелем зашел Антипатр. Он грубовато-добродушно спросил у меня, как я поживаю, вышел и отправился верхом в Пеллу.

Недели проходили незаметно, и, пока я гостил у Аристотеля, появились первые весенние цветы. День за днем мы, беседуя, бродили по роще Нимф или сидели дома, когда шел дождь. Иногда мы беседовали одни, а иногда за нами следовали, слушая нас, мальчики. Они несколько раз попытались подшутить надо мной, но я, хотя и был в ярости, сделал вид, что меня забавляют их проделки, и таким образом избежал серьезных неприятностей.

Я узнал, что в другой половине большого дома жила жена Аристотеля с маленькой дочкой. Но он не представил меня ей. Я только несколько раз видел ее издалека.

Во время наших ежедневных бесед я осторожно пытался перейти от чудес Индии к фундаментальным вопросам науки. Мы спорили о том, какова природа материи и что представляет собой Солнечная система. Я дал ему понять, что в Индии астрономия, физика и другие науки развиваются в современном направлении, я имею в виду современное для моего мира. Я рассказал об открытиях выдающихся паталипутранских философов: вкладе Коперника в астрономию, Ньютона в физику, Дарвина в теорию эволюции и Менделя в генетику. (Я забыл, что для Вас эти имена ни о чем не говорят, но любой образованный человек в моем мире узнал бы их, несмотря на маскарад.)

Я постоянно внушал ему, что важно экспериментировать и изобретать новое, что каждую теорию нужно проверять.

Аристотель был человеком самоуверенным и любил поспорить, но ум у него был как губка, и он мгновенно впитывал в себя все новые сведения, гипотезы, взгляды, независимо от того, согласен он был с ними или нет.

Я попытался найти какое-нибудь компромиссное решение между тем, чего, как я знал, может добиться наука, и тем, во что может поверить Аристотель. Поэтому я не стал ничего рассказывать о летательных аппаратах, ружьях, зданиях высотой в тысячу футов и других чудесах техники, существовавших в моем мире. Тем не менее однажды я заметил, что маленькие темные глаза Аристотеля внимательно смотрят на меня.

— Ты не веришь мне, Аристотель? — спросил я.

— Н-нет, нет, — сказал он задумчиво. — Но мне кажетшя, что ешли бы индийцы были такими жамечательными ижобретателями, как ты уверяешь, они бы ижготовили тебе крылья вроде тех, что, по легенде, шделал Дедал. Тогда ты мог бы прилететь в Македонию, и тебе бы не пришлешь терпеть лишения, путешештвуя на верблюде череж вшю Першию.

— Такие крылья пытались сделать, но мускульная сила человека относительно его веса невелика.

— Ага. Ты привеж что-нибудь иж Индии, что могло бы подтвердить маштерштво твоего народа?

Я усмехнулся, потому что уже давно ожидал этого вопроса.

— Я привез несколько маленьких приспособлений, — сказал я, залезая под тунику и вытаскивая увеличительное стекло. Я показал, как им пользоваться.

Аристотель покачал головой.

— Почему же ты не покажал мне его раньше?

— Люди часто навлекали на себя несчастья, пытаясь сразу изменить взгляды окружающих. Вспомни Сократа — учителя своего учителя.

— Правда, правда. А что ты еще привеж?

Я собирался показывать приборы постепенно, не все сразу, но Аристотель был так настойчив, что я уступил прежде, чем он разозлился. Маленький телескоп был недостаточно мощным, и с его помощью нельзя было рассмотреть спутники Юпитера или кольца Сатурна, но того, что мы увидели, было достаточно, чтобы убедить Аристотеля в его возможностях. Если он не мог наблюдать эти небесные тела сам, он был почти готов поверить мне на слово, что их видно в большие телескопы, которые есть у нас в Индии.

Однажды, когда дискуссия в роще Нимф была в самом разгаре, к нам подскакал легко вооруженный всадник. Не обращая на нас никакого внимания, он обратился к Александру:

— Приветствую тебя, о царевич! Царь, твой отец, прибудет сюда еще до захода солнца.

Все бросились наводить порядок. Мы ждали, выстроившись рядами перед большим домом, когда со звоном и бряцаньем прибыли царь Филипп и его свита, все в украшенных гребнями шлемах и развевающихся плащах. В одноглазом я узнал Филиппа. Это был высокий, богатырского сложения мужчина, весь покрытый шрамами, его густая вьющаяся черная борода начинала седеть. Он спешился, обнял сына, небрежно поздоровался с Аристотелем и сказал Александру:

— Ты бы хотел принять участие в осаде города?

Александр завопил от восторга.

— Фракия покорена. Но стараниями афинян Византии и Перинф выступили против меня. Жителям Перинфа будет не до даров Великого Царя. Пора тебе, мой мальчик, понюхать крови, хочешь поехать?

— Да, да! Можно, мои друзья поедут тоже?

— Если они захотят и если их родители им позволят.

— О, царь! — сказал Аристотель.

— Что тебе, долговязый?

— Я надеюшь, на этом обучение царевича не жакончитшя. Ему еще многому нужно научитьшя.

— Нет, нет, я пришлю его обратно, как только город падет. Но он вступает в тот возраст, когда нужно учиться на деле, а не только слушая твои мудрые, возвышенные речи. Кто это? — Филипп взглянул на меня своим единственным глазом.

— Жандра иж Индии, филошоф-варвар.

Филипп дружелюбно улыбнулся и похлопал меня по плечу:

— Радуйся. Приезжай в Пеллу, расскажи моим военачальникам об Индии. Кто знает? Может, и туда еще ступит нога младенца.

— Гораздо важнее получить сведения о Персии, — сказал один из военачальников Филиппа, красивый малый с рыжевато-каштановой бородой. — Он недавно был там проездом. Что ты скажешь на это? Чертов Артаксеркс все еще крепко сидит на троне?

— Я почти ничего не знаю, — сказал я, чувствуя, как сердце мое уходит в пятки при мысли о том, что меня сейчас разоблачат. — Я проехал вдоль северных границ владений Великого Царя и почти не заезжал в крупные города. Я ничего не знаю о том, какую они ведут политику.

— Это действительно так? — спросил рыжебородый, взглянув на меня с подозрением. — Нам придется еще вернуться к этому разговору.

Они толпой повалили в большой дом, где суетились повар и служанки. Во время обеда оказалось, что я сижу между Неархом, маленьким критянином, другом Александра, и воином, не говорившим по-гречески. Поэтому я в основном молчал, а вдобавок почти не понимал, о чем говорили сидевшие во главе стола. Я попросил Неарха назвать мне военачальников.

— Тот, высокий, справа от царя, — Парменион, — сказал он, — а рыжебородый — Аттал.

Когда унесли еду и началась попойка, ко мне подошел Аттал. Воин уступил ему свое место. Аттал уже много выпил, но, хотя он и покачивался слегка, голова его была ясной.

— Как ты ехал через владения Великого Царя? — спросил он. — По какому маршруту ты следовал?

— Я же сказал тебе — вдоль северной границы.

— Тогда ты должен был заехать в Орхой.

— Я... — начал я и остановился. Возможно, Аттал пытается подловить меня. Что, если я скажу «да», а Орхой на самом деле находится на юге? Или вдруг он там был и знаком с городом? Многие греки и македонцы служили Великому Царю наемниками.

— Я проезжал разные города, но не запомнил их названия, — сказал я. — И не помню, заезжал ли в Орхой.

Аттал мрачно улыбнулся в бороду.

— Много же пользы принесет тебе твое путешествие, если ты не помнишь, где был. Послушай, скажи мне, ты не слышал о смуте в северных провинциях?

Я уклонился от ответа, набрав полный рот вина, чтобы скрыть замешательство. Я прихлебывал вино снова и снова, пока наконец Аттал не сказал:

— Ну, хорошо, предположим, ты действительно ничего не знаешь о Персии. Тогда расскажи мне об Индии.

— Что рассказать? — Я икнул. Вино начинало действовать и на меня.

— Я солдат, и мне хотелось бы узнать об индийском военном искусстве. Как там насчет обучения боевых слонов?

— О, мы придумали кое-что получше.

— Что именно?

— Мы поняли, что слоны из плоти и крови ненадежны в бою, несмотря на свою величину, потому что часто пугаются и, обратившись в бегство, топчут наши собственные войска. Поэтому философы Паталипутры создали механических стальных слонов со скорострельными катапультами на спине.

Так в моем одурманенном мозгу трансформировались бронированные военные машины моего мира. Я не знаю, что заставило меня наговорить Атталу таких глупостей.

Частично виной была антипатия, возникшая между нами. Из истории известно, что Аттал был неплохим человеком, хотя иногда и совершал безрассудные и глупые поступки. Но меня раздражало то, что он надеялся выведать у меня все хитрыми расспросами, а хитрость-то была шита белыми нитками. Его голос, выражение лица говорили сами за себя: ты лукав и пронырлив, за тобой надо смотреть в оба. Он был из тех людей, которые, получив приказ следить за врагом, нацепили бы на лицо фальшивую бороду, завернулись в длинный черный плащ и стали посреди бела дня, крадучись, ходить вокруг да около, подмигивать, бросать косые взгляды и привлекали бы к себе всеобщее внимание. Кроме того, он, конечно, насторожил меня, проявив настойчивый интерес к моему прошлому.

Но основной причиной моего безрассудного поведения явилось крепкое вино. В своем мире я пил очень редко и не привык к подобным попойкам.

Аттал при упоминании о механических слонах весь превратился в слух.

— Да что ты говоришь!

— Да, у нас есть и кое-что получше. Если наземные войска противника отражают атаки наших стальных слонов, мы посылаем летающие колесницы, запряженные грифонами, и сверху осыпаем неприятеля дротиками. — Мне казалось, что я изобретателен, как никогда.

Аттал открыл рот от изумления: «Что еще?»

— Ну... э... у нас также мощный флот, знаешь, мы контролируем низовья Ганга и прилегающую часть Океана. Нашим кораблям не нужны ни паруса, ни весла. Их приводят в движение машины.

— Все индийцы владеют подобными чудесами?

— В общем, да, но паталипутранцы искуснее всех. Когда в морских сражениях численный перевес на нашей стороне, мы посылаем ручных тритонов, которые подплывают под корабли и продырявливают днища.

Аттал нахмурился.

— Скажи мне, варвар, почему, имея столь разрушительное оружие, палалал... патапата... жители вашего города не завоевали весь мир?

Я пьяно рассмеялся и хлопнул Аттала по плечу:

— Да мы его уже давно завоевали, приятель. Вы, македонцы, еще просто не заметили, что находитесь под нашим владычеством.

Аттал переварил все это и грозно нахмурился:

— По-моему, ты дурачил меня, варвар! Меня! Клянусь Гераклом, я тебя...

Он поднялся и размахнулся, чтобы ударить меня кулаком. Я поднял руку, пытаясь защитить лицо.

— Аттал! — окликнули его с другого конца. Царь Филипп следил за нами.

Аттал опустил кулак и пробормотал что-то вроде. «Воистину летающие колесницы и ручные Тритоны!» — и, спотыкаясь, направился к своей компании.

Я помнил, что у него впереди не было счастливого будущего. Ему было суждено выдать свою племянницу замуж за Филиппа, молодую женщину и ее младенца умертвят по приказу Олимпиады, первой жены Филиппа, после того как сам царь падет от руки вероломного убийцы. Вскоре, по повелению Александра, расправятся и с Атталом. У меня язык чесался, так мне хотелось намекнуть ему на то, что его ждет, но я сдержался. Я и так привлек к себе слишком много внимания.

Позже, когда попойка была в полном разгаре, пришел Аристотель и шуганул мальчишек. Он сказал мне: «Пойдем, Жандра, прогуляемшя, проветримшя да и пойдем тоже шпать. Эти македонцы как беждонные бочки. Мне жа ними не угнатьшя».

На улице он сказал:

— Аттал думает, что ты першидшкий шпион.

— Я? Шпион? Но, ради Геры, почему? — Про себя я проклинал свою глупость, из-за которой нажил себе врага. Когда-нибудь я научусь общаться с представителями рода человеческого?

Аристотель продолжил:

— Он шчитает, что никто не может проехать череж вшю штрану и, как ты, оштатьшя в полном неведении о том, что в ней проишходит. Ты жнаешь о Першидшком царштве больше, чем говоришь, но не хочешь, чтобы мы думали, что ты как-то швяжан ш ним. А ешли ты не перш, то жачем тебе это шкрывать, ешли только ты не прибыл к нам ш враждебными намерениями?

— Перс мог бы опасаться того, что эллины относятся к персам враждебно. Хоть я не перс, — добавил я поспешно.

— Вовше нет. В Элладе шпокойно живет много першов. Вшпомни Артабажа ш шыновьями, бежавшего от швоего царя и живущего в Пелле.

Тут — гораздо позже, чем следовало, — мне пришло в голову, как я могу доказать свою невиновность.

— На самом деле я заехал на север дальше, чем я говорил, и проехал севернее Каспийского и Эвксинского морей, а потому миновал владения Великого Царя, кроме Бактрийских пустынь.

— Правда? Тогда почему же ты молчал? Ешли это так, то ты дал ответ на вопрош, выжывающий ожешточенные шпоры наших географов, являетшя ли Кашпийское море внутренним или же это — чашть Шеверного Океана.

— Я боялся, что мне никто не поверит.

— Я не жнаю, чему верить, Жандра. Ты штранный человек. Я не думаю, что ты перш — никогда еще не было перша-филошофа. Хорошо, что ты не перш.

— Почему?

— Потому что я _ненавижу_ Першию, — прошипел он.

— Да?

— Да. Я мог бы перечишлить вше нешчаштья, которые принешли нам Великие Цари, но доштаточно того, что они предательшки шхватили моего вожлюбленного тештя, пытали и жатем рашпяли его. Некоторые, как Ишократ, говорят о том, что эллинам надо объединитьшя и жавоевать Першию, и, вожможно, Филипп, ешли будет жив, попытаетшя шделать это. Однако, — проговорил он уже другим тоном, — я надеюшь, он не будет втягивать в эту войну города Эллады; оплотам цивилизации нет дела до грыжни между тиранами.

— У нас в Индии считают, — сказал я нравоучительно, — что имеют значение только личные качества человека, а не его национальность. Люди всех национальностей бывают хорошими, плохими и никакими.

Аристотель пожал плечами:

— Я жнал и достойных першов тоже, но это чудовищное раждутое гошударштво... Не может быть дейштвительно цивилижованной штраны ш населением больше чем в нешколько тышяч человек.

Не имело смысла рассказывать ему, что огромные государства, какими бы чудовищными и раздутыми они ни казались ему, отныне и навсегда станут неотъемлемой чертой пейзажа планеты. Я старался изменить научные методы Аристотеля, а не его отсталые взгляды на международные отношения.

На следующее утро царь Филипп со своими людьми и шесть учеников Аристотеля ускакали в сторону Пеллы, а за ними потянулся караван вьючных мулов и личные рабы мальчиков. Аристотель сказал:

— Будем надеятьшя, что какой-нибудь шлучайный пущенный иж пращи камень не вышибет иж Алекшандра можги раньше, чем у него будет шанш покажать, на что он шпошобен. Он одаренный мальчик и может далеко пойти, хотя ешли он жакушит удила, то ш ним не шправитьшя. А теперь, мой дорогой Жандра, вернемшя к вопрошу об атомах, о которых ты нешешь такой явный вждор. Во-первых, ты должен прижнать, что, ешли шущештвует целое, должна шущештвовать и чашть его. А отшюда шледует, что нет неделимых чаштиц...

Тремя днями позже, когда мы все еще бились над проблемой атома, стук копыт прервал нашу беседу. Подъехал Аттал с целым отрядом всадников. Рядом с Атталом скакал высокий смуглый мужчина с длинной седой бородой. Его внешность навела меня на мысль, что он, должно быть, тоже прибыл из моего времени, потому что он был в шапке, куртке и штанах. При одном только виде знакомой одежды сердце мое наполнилось тоской по миру, из которого я прибыл, хотя я ненавидел его, когда жил в нем.

Правда, одежда этого человека была не совсем такой, как в моем мире. Шапка представляла собой цилиндрический войлочный колпак с наушниками. Коричневая куртка длиной до колен была одного цвета со штанами. Поверх куртки был надет линялый желтый жилет, расшитый красными и голубыми цветочками. Весь костюм был старым и поношенным, повсюду виднелись заплаты. Сам он был крупным, костистым, с огромным крючковатым носом, широкими скулами и маленькими глазками под кустистыми нависшими бровями.

Все спешились, и несколько конюхов прошли, собирая поводья, чтобы лошади не разбежались. Солдаты окружили нас и встали, опираясь на копья; круглые бронзовые щиты висели у них за спиной. Копья были обычными шестифутовыми пиками греческих гоплитов, а не сариссами — двенадцати-пятнадцатифутовыми копьями фалангистов.

Аттал сказал:

— Я бы хотел задать твоему гостю еще несколько вопросов по философии, о Аристотель.

— Шпрашивай.

Аттал повернулся, но не ко мне, а к седобородому. Он сказал ему что-то, а тот обратился ко мне на незнакомом языке.

— Не понимаю, — сказал я.

Седобородый снова заговорил, как мне показалось, на другом языке. Несколько раз он обращался ко мне, каждый раз слова его звучали иначе и каждый раз мне приходилось отвечать, что я не понимаю.

— Вот видите, — сказал Аттал, — он делает вид, что не понимает по-персидски, мидийски, армянски и по-арамейски. Он не смог бы проехать через владения Великого Царя, не выучив хотя бы один из этих языков.

— Кто ты, о господин мой? — спросил я седобородого.

Старик горделиво улыбнулся и заговорил по-гречески с гортанным акцентом:

— Я — Артавазд, или Артабаз, как зовут меня греки; когда-то я был правителем Фригии, а сейчас — бедный наемник царя Филиппа.

Старик этот и был знатным персидским беженцем, о котором говорил Аристотель.

— Бьюсь об заклад, он даже не говорит по-индийски, — сказал Аттал.

— Ну конечно, — сказал я и начал по-английски: — «Настало время всем добрым людям прийти на помощь своей партии. Восемьдесят лет тому назад отцы наши заложили...»

— Что ты думаешь об этом? — спросил Аттал у Артавазда.

Перс пожал плечами.

— Я ничего подобного никогда не слыхал. Но Индия — обширная страна, и там говорят на разных языках.

— Я не... — начал я, но Аттал продолжил:

— К какому народу ты бы его отнес?

— Не знаю. Индийцы, которых я видел, немного смуглее, но, насколько я знаю, бывают и светлокожие индийцы.

— Если ты меня выслушаешь, Аттал, я все объясню, — сказал я. — Почти весь мой путь проходил за пределами Персидской державы. Я пересек Бактрию и обогнул с севера Каспийское и Эвксинское моря.

— Ну-ну, что еще расскажешь, — сказал Аттал. — Каждый образованный человек знает, что Каспий — не что иное, как залив, глубоко вдающийся в сушу, открытый на севере в Океан. Поэтому ты не мог объехать его с севера. Так что, пытаясь выпутаться, ты только еще больше погряз во лжи.

— Пошлушай, о Аттал, — возразил Аристотель. — Это вовше не так. Еще Геродот и многие пошле него шчитали, что Кашпий — это внутреннее море...

— Придержи язык, профессор, — сказал Аттал. — Речь идет о государственной безопасности. Что-то с этим мнимым индийцем не так, и я собираюсь выяснить, что именно.

— Нет ничего подожрительного в том, что человек, приехавший иж неижвештной далекой штраны, рашкажывает небылицы о швоем путешештвии.

— Нет, это еще не все. Я узнал, что впервые он появился на вершине дерева на поле, принадлежащем свободному земледельцу Дикту, сыну Писандра. Дикт помнит, что перед тем, как растянуться на земле, он посмотрел на дерево, нет ли там ворон. Если бы Зандра был на дереве, Дикт увидел бы его, потому что листьев еще было мало. А в следующее мгновение раздался хруст веток под тяжестью падающего тела и посох Зандры ударил Дикта по голове. Простой смертный не может свалиться на дерево с неба.

— Может быть, он прилетел иж Индии. Он говорил мне, что у них там ешть чудешные машины, — сказал Аристотель.

— Пусть он попытается сделать пару крыльев, если останется жив, после того как его допросят в Пелле, — сказал Аттал. — А еще лучше — парочку для моего коня, чтобы он смог обогнать Пегаса. А пока... взять его и связать!

Солдаты двинулись на меня. Я не рискнул сдаться из опасения, что они отберут мое ружье и я буду совсем беззащитен. Я рванул края туники, пытаясь вытащить пистолет. Драгоценные секунды ушли на то, чтобы отстегнуть ремешок, но я вытащил ружье раньше, чем кто-либо успел до меня дотронуться.

— Назад, или я ударю на вас молнией! — закричал я, приподнимая ружье.

В моем мире люди, зная, сколь смертоносно это оружие, испугались бы. Но македонцы, которые раньше его никогда не видели, взглянули на него и продолжали приближаться. Аттал был совсем рядом.

Я выстрелил в него, затем повернулся и застрелил солдата, который пытался схватить меня. Выстрел из ружья сопровождается вспышкой света, напоминающей молнию, и оглушительным грохотом, подобным близкому удару грома. Македонцы закричали, а Аттал упал, раненный в бедро.

Я снова повернулся, пытаясь прорваться сквозь кольцо солдат, и в голове моей промелькнула мысль, не попытаться ли мне завладеть лошадью. От сильного удара в бок у меня перехватило дыхание. Один солдат ткнул меня копьем, но пояс смягчил удар. Я выстрелил в него, но промазал второпях.

— Не убивайте его! — завопил Аристотель.

Часть солдат отступила, как будто собираясь бежать, остальные взмахнули копьями. Доли секунды они колебались — то ли боялись меня, то ли их сбил с толку крик Аристотеля. В других условиях они бы пропустили его слова мимо ушей и послушались приказа своего начальника, но Аттал лежал на траве, в изумлении разглядывая дыру в своей ноге.