Несколько попрошаек, из тех, что просят взаймы, а отдают после дождика в четверг и охотятся на простофиль, как пауки на мух, улеглись спозаранку в постели, поелику нечем было прикрыть бренное тело. Потратили они в складчину восемь реалов — все свое достояние — на облатки, чернила, перья и бумагу, превратив их в некие блюдечки для сбора пожертвований, иначе говоря — в послания с отчаянной припиской, оповещающей о крайней нужде, — мол, тут замешана честь и «дело идет о жизни и смерти», обещая вернуть долг в ближайший срок и объявляя себя рабами данного ими слова. А на тот случай, ежели в ссуде откажут, сославшись на пустую мошну, была заготовлена у просителей последняя из тысячи пятисот их уловок: буде наличных не найдется, пусть благоволят прислать на предмет заклада какие-либо ценности, кои будут, разумеется, возвращены затем в полной сохранности. И в заключение: «Простите за дерзость» и «Мы не осмелились бы обратиться ни к кому другому».
      Сотню таких записок собрались жулики выпустить, подобно стрелам из лука, дабы не осталось уголка, не окропленного брызгами их плутовских козней.
      С записками рысцой потрусил известный дока пожрать на чужой счет, великий жулик с бородой что рыбий; хвост и в плаще — ни дать ни взять лекарский подручный! Остальные же проходимцы, засев в своем гнезде, взялись подсчитывать будущие доходы и спорить до хрипоты, составят ли они шестьсот или четыреста реалов; когда же стали прикидывать, на что потратить доставшиеся нечестным путем деньги, свара разгорелась еще пуще; мошенники до того развоевались, что повскакали с кроватей, а поскольку им нечего было натянуть на задницу, каждому досталось больше пинков, нежели оплеух. Тут как раз воротился сборщик урожая с хитроумных замыслов, и плуты нюхом почуяли — ничего нет, в карманах пусто, авось бог подаст! Руки посланец растопырил, дабы все нидели, что ношей он не обременен, зато письма торчали отовсюду. Попрошайки остолбенели, поняв, что улов состоит единственно из ответов на послания, и спросили, едва дыша:
      — Что же у нас есть?
      — А ничего нет, — ответил незадачливый вымогатель. — Потрудитесь прочитать, коли нечего считать.
      Принялись плуты разворачивать записки с ответами; первый гласил: «Ничто в жизни меня так сильно не огорчало, как невозможность услужить вам таким пустяком».
      — Чего там, услужил бы, так еще не так бы огорчился!
      Во второй значилось: «Сеньор, кабы я вчера получил ваше письмо, я с превеликим удовольствием оказал бы вам сию услугу».
      — Пошел ты к черту со своим вчерашним днем! Чтоб тебе всю жизнь бегать за должниками!
      Третий ответ: «Времена такие пошли, что ничего блаприятного ожидать не приходится!»
      — Ах ты проклятый ходячий календарь! У тебя денег просят, а ты предсказаниями занимаешься!
      Четвертый: «Ваша милость не столь страдает от нужды, как страдаю я от невозможности вам помочь».
      — А ты откуда знаешь, как я страдаю, чертов ублюдок! В пророки подался, стервец! Догадки строишь, когда у тебя взаймы просят?
      — Дальше нечего и читать, — завопили все хором.
      И после долгих и крикливых сетований порешили: сейчас ночь; в возмещение понесенных убытков погрызем вместо ужина облатки, коими запечатаны были письма, и присоединим сии послания к кипам прежних, а затем продадим их кондитеру, который даст нам за это самое меньшее четыре реала и понаделает из них саваны для пряностей, колпачки для засахаренных фруктов, мантильи для булочек и сапожки для пирожных.
      — Это ремесло — брать взаймы — давным-давно сыграло в ящик, — сказал, зевая, гонец. — Теперь остается только у кого-нибудь ум призанять заместо денег. Когда посмотришь, как от тебя воротит нос и строит кислую рожу тот, у кого хочешь попросить в долг, — ты сам готов дать ему больше, чем собирался у него взять. А коли подсчитать, сколько потрачено на писанину да беготню, выйдет, что ты всегда в проигрыше. Господа хапуги, люди всюду держат ухо востро!
      За такими разговорами застиг Час сих ловцов рыбки на бумажную наживку, и самый начальный из них молвил:
      — Сколько ни болтай языком о чужих деньгах, своих не прибавится, а если дожидаться, пока их принесут на блюдечке, — сдохнешь от голода под забором. Сладкие речи — не отмычка, красные слова лезут в уши, а не в карманы. Дать аудиенцию тому, кто пришел у тебя гроши вымогать, — все равно что черту давать. Трудно стало просить, легче отобрать. Ежели каждый за свой мешок держится, нечего мешкать попусту. Иначе говоря, коли взялся воровать — воруй во всю прыть, да с толком хватай, чтобы на всех хватило — и на обвинителя, и на писца, и на альгуасила, и на прокурора, и на адвоката, и на ходатая, и на докладчика в суде, и на судью, а остаток прибереги, ибо тощему кошельку уготована толстая веревка.
      Друзья, уж лучше быть с родной земли изгнанным, нежели в родную землю загнанным; огласка в одно ухо вошла, из другого вышла; коли на позор нас выставят — от этого никому ни тепло ни холодно, сей позор нам не в зазор; коли сечь возьмутся — тут уж выбора нет, бери, коли дают. Может, когда оголят тебя, еще народ телеса твои похвалит, а когда с кобылки слезешь прикроешь зад курткой. Коли пытать будут да правды добиваться — что с нас, вралей, возьмешь? Пытка — напрасный труд, правды от нас, так же как и от портных, не добьешься. Коли на каторгу отправят — послужим королю бритыми головушками: пусть светят ему наши макушки, меньше будет расходовать на светильники. Коли повесят, это уж пахнет finibus terrae, да ведь двум смертям не бывать! Зато будь висельник каким ни на есть плутом, родителям его всегда почет, ибо все олухи только и делают, что хором твердят: обесчестил-де сынок родителей, а ведь что за достойные да благородные люди! А коль скоро, пока мы живы, лекари да аптекари рвут у нас деньги из глотки, разве плохо заболеть пеньковой болезнью и эдак оставить их с носом? Итак, господа, беритесь за дело!
      Не успел он договорить, как прощелыги закутались в простыни, сунули огарки в карман для обмана воров, спустились на одеяле через окно на улицу и разбежались кто куда: взламывать сундуки, поднимать щеколды да шарить по карманам — только пятки засверкали!

      Императорская Италия, у коей от славного прошлого сохранилось только имя, узрев однажды, что монархия ее распадается на куски, за счет которых расширяются владения различных князей, и что судебные власти ее только тем и заняты, что латают порядком излохматившиеся ее земли; уразумев, что если ей когда-то и удалось прибрать себе то, чем владели многие, это не значит, что она с такой же легкостью сможет одна вернуть себе то, чем завладели теперь другие; почувствовав себя обнищавшей, а поэтому приобретшей легкость небывалую за счет веса утраченных провинций, пошла в ярмарочные плясуньи и, не чуя земли под ногами, взялась ходить по тугому канату, всему миру на погляденье. А колышки, на коих сей канат держался, укрепила она в Риме и в Савойе. Любовались же на нее, хлопая одобрительно в ладоши, Испания, с одной стороны, и Франция — с другой. Оба монарха сих великих держав с глубочайшим вниманием следили за ее прыжками и вольтами, дабы заметить вовремя, куда она клонится, и подхватить, буде она упадет. Увидя, как насторожились сии зрители, взяла Италия в руки заместо балансира венецианскую синьорию, дабы с ее помощью держать равновесие и с уверенностью ходить туда и сюда по столь узкой стезе; с точностью рассчитав свои движения, она принялась прыгать и вертеться самым чудесным образом, прикидываясь подчас, что вот-вот упадет, то в сторону Испании, то в сторону Франции, и изрядно забавляясь горячностью, с коей те протягивали к ней руки и норовили схватить ее, а все, кто собрался поглядеть на это зрелище, весьма потешались, когда оба короля неизменно оставались ни с чем. За подобными увеселениями и застиг их Час; дабы перевес оказался на его стороне, король Франции, отчаявшись победить в открытой борьбе, надумал расшатать маленько колышек, что был вбит в Савойе. А монарх испанский раскусил его замысел и тотчас же выставил заместо подпорок государство Миланское, королевство Неаполитанское и Сицилию. Италия меж тем все плясала да плясала на канате, пока не увидела себя распятой, как на кресте, на той самой палке, что держала для равновесия за плечами; отшвырнула она палку и, ухватившись руками за канат, промолвила: «Полно, не ходить мне больше по канату, ежели те, кто смотрит на меня, только и ждут, чтоб я грянулась оземь, а то, что поддерживало меня, обернулось тяжким крестом».
      И не доверяя более своей опоре в Савойе, оказала предпочтение той, что имелась в Риме, сказав:
      — Коль скоро все жаждут овладеть мною, отдамся-ка я во власть церкви, и все грехи мне будут отпущены, буде доведется пасть.
      Тогда король французский отправился в Рим, напялив шкуру кардинала, дабы неузнанным остаться; однако король испанский живо разгадал хитрость мусью, нарядившегося монсиньором, и, отвесив ему учтивый поклон, вынудил того снять кардинальскую шапочку и обнаружить плешь еретика, отнюдь не похожую на тонзуру.

      Неаполитанского коня все грабили — кто корм утащит, кто поможет доесть солому; для кого служил он ломовой лошадью, для кого, под ударами хлыста, рысаком, а для кого и кобылой. И увидев, что под властью герцога Осуны, несравненного вице-короля, непобедимого полководца, нашел он себе пару в славном и доблестном коне, что красуется на гербе Осуны в пурпурной упряжке, доставшейся ему от двух венецианских галер да от богатого сокровищами корабля из Бриндизи, сделался наш неаполитанский конь морским коньком после бесчисленных славных сражений на море; пощипал травку на пастбищах Кипра и напился в Тенедосе, когда примчал на крупе мощный корабль султанского флота от самых Салоник к капитану своих галер, дабы тот как следует почистил ему бока капитанской скребницей, за каковые подвиги Нептун признал его первородным своим сыном, сотворенным вместе с Минервой. Еще известно было, что сам великий Хирон пустил турецкие полумесяцы ему на подковы, вследствие чего он могучими копытами выбил зубы венецианским львам в великой битве при Рагузе, где, имея под началом всего пятнадцать парусов, разодрал в клочья восемьдесят вражеских и обратил неприятеля в постыдное бегство, уничтожив немало галер и галеасов, а также большую и лучшую часть воинов.
      А вспоминая столь славные дела, огляделся он и увидел, что нет на нем попоны, бока стерты в кровь и мучит его сап, ибо набросали ему в кормушку куриных перьев; что день ото дня запрягают его в карету, его, коня столь неукротимого, что даже французы, пусть и изрядные всадники, все же никак не могли удержаться на нем, сколько ни пробовали. Почувствовал он такую горесть и скорбь от жалкого своего состояния, что пришел в великий гнев, заржал, подобно боевой трубе, зафыркал, извергая из ноздрей пламя, возжаждал обратиться в троянского коня и, взвившись на дыбы, разнести город ударами копыт. На шум прибежали неаполитанские мужи, накинули коню на голову плащ, дабы глазам смотреть было неповадно, и, улещая его непонятными калабрийскими словами, стреножили и накинули на шею недоуздок. А как стали привязывать его к железному кольцу в конюшне, застиг их Час, и тогда двое из мужей предложили раз и навсегда отдать коня Риму — дешевле, мол, обойдется и сподручнее, нежели каждый год платить дань деньгами и иноходцем; заодно положен будет конец спорам с папскими клевретами, кои издавна сверлят коня глазищами и того гляди сглазят его вконец. На это другие, сильно обозлясь, ответствовали, что коню подобная беда не грозит, поскольку король Испании прикрыл его со лба тремя крепостями, а сами они скорее поджилки коню перережут, а не позволят обратить его в мула и нарядить в папские покрывала.
      Первые же мужи возразили, что нежелание быть па-листом сильно смахивает на ересь и что ни одно седло так не подойдет сему коню, как седло святого Петра. Такой ответ еще раззадорил спорщиков, и они заявили, что, дабы еретики не выбили папу из седла, скакать на коне этом надлежит единственно королю Испании. Кто кричал «тиара!», а кто «корона!», и слово за слово завязалась такая перебранка, что несдобровать бы тем и другим, кабы не явился избранник народный, провозгласивший:
      — Конь сей, что ныне закусил удила, знавал многих хозяев, однако чаще ходил на свободе, нежели на поводу. Охраняйте его и берегите, ибо немало бродит по Италии мошенников в поисках удачи, немало конокрадов в ботфортах со шпорами; иной цыган только и смотрит, как бы обменять на него украденную в былое время клячу, а потайные ходы в конюшню ему давно известны. Глядите в оба, чтоб не подобрался к нему со скребницей французский конюх, который только раздразнит, а не почистит его; а пуще всего опасайтесь всяких мусью, коим ничего не стоит обрядиться в подрясник да сутану, лишь бы оседлать сего коня.

      Вешали двух негодяев, повинных в полудюжине убийств. Один уж болтался на перекладине деревянного покоя, как язык колокола, другой же только уселся на скамью, на которую садится тот, чья шея ждет наездника. В толпе прогуливались два врача, ожидая, не хватит ли кого солнечный удар; увидев висельников, они заплакали навзрыд, как младенцы, и проливали столь горючие слезы, что торговцы, стоявшие рядом, осведомились, не приходятся ли им осужденные сыновьями, на что лекари отвечали, что знать их не знают, а слезы льют по той причине, что на глазах у них умирают двое людей, не потратив ни гроша на медицину.
      На этом застиг всех Час; и висельник, догадавшись, что имеет дело с врачами, сказал:
      — Ах, сеньоры лекари, вот где ваше место! Виселица к вашим услугам, ибо вы столько народу поубивали, что достойны занять мое место, и с такой сноровкой отправляли людей на тот свет, что заслужили места палача. Впрочем, иной раз людей хоронят и без участия Галеновых учеников, а пенька гордо пренебрегает учеными высказываниями. Мулы, кои привозят вас в недобрый час, — лесенка темной масти, что ведет прямехонько на виселицу. *Пришла пора правду молвить: орудовал бы я не кинжалом, а рецептами, не попал бы я сюда, даже если б поубивал всех, кто на меня глазеет. Попрошу вас заказать дюжину месс: вы легко включите их в один из бесчисленных параграфов любого наспех составленного завещания.

      Великий князь Московии, разоренный войной с татарами и их грабежами, а также частыми набегами турок, вынужден был обложить новыми податями свои земли и владения. Собрал он приближенных и слуг, министров и советников, а также простой люд своего двора и поведал им, что расходы по содержанию войск, долженствующих защищать их от алчных происков соседей и недругов, ввергли его в крайнюю нужду; что ни республики, ни монархии не могут прожить без податей, а подати сии, будь они легкими или обременительными, всегда оправдывают себя, ибо превращаются в средства защиты народа, с коего их взимают, и тем самым приносят ему мир, благосостояние и жизнь за счет ничтожно малой доли, жертвуемой каждым при справедливом и разумном распределении сих обложений. А в заключение добавил он, что собрал сюда всех ради их же блага и выгоды.
      Приближенные и министры поспешили заявить, что согласиться с предложением является делом святым и необходимым и посему в ответе не приходится сомневаться; что все достояние надлежит отдать на нужды князя и оборону отчизны, а князь, мол, пусть соизволит править по своему разумению и взыскивать с подданных своих сколько вздумается, ибо тот, кто отдаст ему свое имущество, покупает себе же покой и процветание, и чем выше налог, тем больше чести и радости народу от сознания, что князь так в нем уверен.
      Великий князь выслушал их с удовольствием, но несколько усомнился в их словах и пожелал услышать, что скажет народ; а народ, пока высокие особы разглагольствовали, перешептывался да помалкивал. Наконец избран был среди них один, коему поручено было высказать общие помыслы. Вышел он с видом весьма независимым и произнес следующее:
      — Всевластный повелитель наш, твои верные подданные в моем лице с величайшим почтением припадают к стопам твоим и благодарят за рачительность твою об их жизни и безопасности; будучи рождены в твоих владениях и получив от отцов в наследство любовь к своему владыке, просят они передать тебе, что готовы слепо выполнять твою волю, как делали доныне во все дни твоего царствования, да продлится оно и впредь. Известно им, сколь неусыпно бдишь ты, дабы защитить их от бед, и печешься о них не только как самодержец, но и как отец родной, и благодарны они тебе за сию благосклонность и опеку свыше всякой меры. Разумеют они, каковы настоятельные причины, побуждающие тебя к новым неизбежным расходам, от коих уклониться ты не можешь без ущерба для себя и для нас и кои понести не в силах вследствие крайней нужды. От имени моих соотечественников предлагаю тебе все, что есть у нас, без остатка, однако прошу взять во внимание два соображения, а именно: во-первых, ежели ты заберешь себе все имение подданных своих, ты тем самым истощишь родник, долженствующий питать как тебя, так и твоих наследников; иначе говоря, прикончив их, ты сам совершишь то, чем грозит тебе недруг, и это тем опаснее, что неизвестно, разорит ли нас ворог, а уж ты-то разоришь нас наверняка. И тот, кто советует тебе погубить себя, дабы спастись от гибели, тот пособник врага, а не добрый советник. Вспомни о землепашце, коему Юпитер, по словам Эзопа, подарил курицу, которая кормила его, принося что ни день по золотому яичку, пока хозяин, поддавшись наущениям алчности, не решил, что птица, дающая по золотому яйцу в день, хранит в лоне своем богатые залежи сего металла, а посему выгоднее будет забрать его сразу, нежели получать мало-помалу, как заблагорассудилось богам. Убил он курицу и лишился тем самым и ее, и золотых яиц. Владыка, не дай же совершиться на деле тому, что у философа было притчей; иначе ты и народ твой станете притчей во языцех. Властвовать над нищим народом — значит быть не властителем, а бедняком. Князь, который содействует обогащению подданных своих, имеет столько же тугих кошельков, сколько подданных, а у властителя, повинного в их бедности, столько же болезней и тревог, сколько подданных, и даже меньше подданных, нежели врагов и бедствий. С богатством можно распроститься когда захочешь, с бедностью — никогда. Однако вряд ли кому захочется избавиться от богатства, от бедности же — всякому. Другое соображение: острая нужда, что терзает тебя, порождена двумя причинами. Первая кроется в непомерных кражах и грабежах, совершаемых теми, кого ты взял себе в помощь; вторая — в тяготах, что добавились нынче. Нет сомнения, что та причина — первая; твое дело дознаться, не является ли она, кроме того, и главной. А затем распредели по усмотрению своему и на благо казны, какую часть награбленного должны возвратить твои приспешники, а какая доля придется на подати. И тогда сетовать будет единственно тот, кто был тебе изменником.
      На этих словах застиг их Час, и князь, поднявшись во весь рост, промолвил:
      — Вы, грабители казны моей, немедля верните недостачу и, сверх того, оплатите все нужды народные, А дабы не было долгих проволочек, приказываю вам и присным вашим, кои издалека, через посредничество ваше, впитывали, подобно губке, все мое достояние, оставить себе только то, что досталось вам у меня на службе, за вычетом жалованья.
      Столь доброе и справедливое решение князя вызвало великое и единодушное ликование простолюдинов, которые приветствовали его громкими возгласами, именуя августейшим, и, павши на колени, сказали ему:
      — В знак признательности нашей мы готовы отдать тебе не только долю, коей ты от нас потребуешь, но добавить к ней еще ровно столько же, и пусть порядок сей установлен будет навечно, для всех случаев, когда придется тебе покрывать то, что у тебя отнимут; тогда и хапуги призадумаются, принимать ли твои дары.

      Вооружившись колодой карт, более меченной, чем лицо болевшего оспой, некий шулер, когтистый как мартовский кот, решил обчистить другого жулика. Игра велась на фишки, поскольку шулер придерживался взгляда, что несчастливый игрок так легче переносит свой проигрыш, чем когда на глазах у него забирают его кровные денежки. Шулер предоставил своему противнику ставить туда, куда ему будет угодно: хоть направо, хоть налево, — ибо куда бы он ни поставил, все неизменно выходило не по его желанию: карта, которая, по его расчетам, должна была лечь направо, ложилась налево, и наоборот. Искусство шулера можно было лишь сравнить с талантом Апеллеса, — игра была поистине художественной, между тем как противнику везло как утопленнику: он пускал последние пузыри. Счет очков первого неизменно составлял двадцать четыре, а у второго, перевалив за полдень, так до часу ни разу и не дотягивал. Тут-то и застиг их Час. Шулер, пересчитав фишки, объявил:
      — Ваша милость должна мне две тысячи реалов.
      На что жулик, пересчитавший, в свою очередь, фишки, словно собирался раскошелиться, ответствовал:
      — В фейерверке талантов ваших, государь мой, не хватает одной штуки шутихи. А штука эта весьма несложная — проигрывать и не платить. Включите ее в ваше великолепное собрание, и вам ни в чем не придется завидовать Дарахе. Посчитайте, что сейчас вы вели игру с кустом бузины, на котором удавился Иуда со своими тридцатью сребрениками, — а с покойников, вы знаете, взятки гладки. То, что здесь было безвозвратно утрачено, так это время, но в этом отношении мы оба в проигрыше, как я, так и ваша милость.

      Голландцам по милости моря достались в удел ничтожные лохмотья суши, кои они сумели украсть у волн морских, отгородившись песчаными холмами, именуемыми плотинами. Сей народ, восставший против бога на небе и короля на земле, замесивший свой мятежный дух на дрожжах политических козней, добившийся посредством грабежей свободы и преступной независимости и приумноживший свои владения за счет хитроумных и кровавых предательств, достиг успеха и процветания, а посему стал известен всему миру как народ воинственный и богатый. Хвалясь, что Океан признал их, голландцев, за первородных сынов своих, и уверовав, что он, давший им на жительство сушу, которую сам прежде покрывал, не откажет им и в землях, кои он омывает, они решили, укрывшись в судах и населив их великим множеством корсаров, грызть и подтачивать со всех сторон Запад и Восток. Двинулись они в поисках золота и серебра на наши корабли, подобно тому как наш флот идет в Индию за этими сокровищами, ибо рассчитали, что куда быстрее и дешевле отобрать у того, кто везет, нежели у того, кто добывает. Беспечность иного капитана или буря, сбившая корабль с пути, принесли им миллионы с меньшими затратами, нежели труд на золотых приисках. А зависть, которую все монархи Европы питают к славе и величию Испании, еще поощряла да подхлестывала их алчность.
      Расхрабрившись от поддержки многочисленных сторонников, завязали они торговые сношения с Португальской Индией, а затем проникли и в Японию. И то падая, то вновь подымаясь с благоразумным упрямством, завладели они лучшей частью Бразилии, где прибрали к рукам, как говорится, не только власть да право, но вдобавок и табак да сахар, и если от сахарных заводов ума им не прибавилось, то денежки у них завелись без сомнения, и притом немалые, а мы остались голые и горькие. Засели они в сих краях, горловине обеих Индий, подобно голодному чудовищу, падкому на суда и корабли, и грозят Лиме и Потоси (скажем, дабы уточнить географию), что вот-вот подойдут, не замочив ног, к их высоким берегам, едва только им наскучит плавать по морю, скользить по реке Ла-Плата, вгрызаться, подобно раку, в побережье Буэнос-Айреса и неусыпно сторожить эти воды.
      Итак, сии прожорливые разбойники немало времени потратили, крутя глобус и перебирая морские карты. Раскрыв циркуль во всю ширь, то и дело прыгали они через страны, высматривая и подбирая чужие земли. А принц Оранский с ножницами в руках кромсал карту вкривь и вкось, согласно велениям собственной прихоти.
      За этим занятием застиг их Час; и некий старец, согбенный бременем лет, отобрал у принца Оранского ножницы, сказав:
      — Ненасытные обжоры, жадные до чужих провинций, всегда помирают от несварения желудка; и ничто так не вредит кишечнику, как власть. Римляне, выйдя из ничтожной борозды, куда не посеять было и полселемина зерна, собрали вокруг себя все окрестные земли и, дав волю алчности, впрягли весь мир в ярмо своего плуга. А поелику известно, что чем шире разольешься, тем скорее иссякнешь, случилось так, что римляне, как только им стало что терять, стали это терять. Ибо жажда к умножению богатств всегда больше, нежели возможность сии богатства сохранить. Пока римляне были бедны, они побеждали имущих; а те, отдав им свое достояние и сами превратившись в бедняков со всеми вытекающими отсюда последствиями, наделили их пороками, кои влекут за собой золото и страсть к наслаждениям, и тем самым погубили римлян, отомстив им с помощью своих же богатств. Что для нас ассирийцы, греки и римляне, как не черепа, напоминающие о бренности всего земного? Трупы сих монархий должны служить нам скорее пугалами, нежели примерами, достойными подражания. Чем старательнее мы будем на безмене власти приближать наш малый груз к тому великому грузу, с которым мы хотим сравняться, тем меньше мы сможем уравновесить его, а чем дальше мы будем стремиться от него уйти, тем легче наш незначительный вес сможет уравновесить тяжелые кинталы; если же мы поставим безмен в предельное положение, то малый наш вес уравновесит и тысячу кинталов. Траян Боккалини изложил сей парадокс в своем труде «Пробный камень», а подтверждением ему служит испанская монархия, чей вес мы жаждем уменьшить за счет увеличения нашего; но сия прибавка к нашему весу ведет только к его утрате. Из подданных чужого государства мы сделались свободными — сие было поистине чудом; теперь задача наша сохранить это чудо. Франция и Англия помогли нам отпилить от Испании изрядный кусок ее владений, коим наводила она страх на соседей, но по той же причине сии державы не потерпят, чтоб мы доросли до той степени, когда станем для них опасны. Топор, опутанный срубленными ветвями, уже не орудие, а только помеха. Франция и Англия будут поддерживать нас, пока мы в них нуждаемся; но стоит нам понадобиться им, как они тотчас примутся искать разорения нашего и скорейшей гибели. Тот, кто увидит, что нищий, которому он подавал милостыню, разбогател, либо потребует у него обратно свои деньги, либо станет у него занимать. Стоит нам чем-то завладеть, как на эти владения принимаются точить зубы всевозможные властители, на глазах которых мы богатеем. Разорившегося соседа презирают все, разбогатевшего — боятся. Ежели мы станем попусту расточать свои силы, мы только сыграем на руку королю Испании в ущерб самим себе; а ежели он задумает разделить и ослабить нас, он даст нам отнять у него часть владений, почтет это уловкой, а не утратой и без труда отнимет все, некогда завоеванное нами, позволив забрать у него земли, отстоящие от него столь же далеко, сколь и от нас. Голландия исходит кровью в Бразилии, а сил ей не прибавляется. Коли мы уж взялись воровать, нам должно уметь сохранить награбленное и не воровать впредь, ибо ремесло сие ведет скорей на виселицу, нежели на трон.
      Принц Оранский, раздосадованный такими речами, отнял у старца ножницы и сказал:
      — Рим погиб, зато жива Венеция, хотя в свое время крала чужие земли не хуже, чем мы. Петля, о коей ты упомянул, чаще достается в удел неудачникам, чем ворам, и мир так устроен, что крупный вор посылает на виселицу мелкого. Тот, кто срезает кошельки, всегда зовется вором; тот же, кто присваивает провинции и королевства, от века зовется королем. Право монархов зиждется на трех словах: «Да здравствует победитель!». Ежели разложившийся труп порождает в самом себе жизнь, это явление естественное и не противное природе. Труп не сетует на червей, которые его пожирают, ибо сам дал им жизнь. Пусть каждый поостережется, как бы ему не сгнить и не породить собственных червей. Всему приходит конец, и малому быстрее, чем великому. Когда нас станет бояться тот, кто некогда жалел, наступит наш черед жалеть того, кого некогда боялись мы. Мне такая мена по вкусу. Уподобимся же, коли сможем, тем, кто был в свое время подобен нам. Все, что ты тут говорил, следует сохранить в тайне от королей Англии и Франции; и помни впредь, что изначальная помеха становится опорой, когда вырастает.
      Говоря таким образом, кромсал он ножницами направо и налево, выстригая наудачу куски то побережий, то заливов, а потом соорудил из обрезков корону и возвел самого себя в бумажные короли.

      Великий герцог Флорентийский, снискавший по вине семи букв в слове «великий» ненависть всех прочих потентатов, беседовал, запершись, со своим верным слугой, коему доверял самые сокровенные тайны. Речь шла о красе подвластных ему городов, о процветании государства, о торговле с Ливорно и о победах, одержанных его галерами. Заговорили наконец о блеске его рода, в жилах которого смешалась кровь всех монархов и коронованных особ Европы, ибо благодаря многократным союзам с Францией герцог насчитывал среди своих родичей по материнской линии и королей-католиков, и христианнейшего короля, и монарха Великобритании.
      За подведением сих итогов застиг их Час, и слуга, побуждаемый им, сказал: «Государь! ваше высочество, выйдя из горожан, достигло герцогского трона: „memento homo“. Пока о вашей светлости говорили как о властителе, не было никого вас богаче; нынче же, когда говорят тесте королей и зяте императоров, „pulvis es“, а ежели вам на долю выпадет счастье стать тестем французской ветви да услышать проклятия сватов, in pulverem reverteris». Государство ваше процветает, города прекрасны, порты богаты, галеры победоносны, родня сиятельна, власть, судя по всему, не ниже королевской: однако бросились мне в глаза пятна, кои омрачают и ослабляют блеск сей власти, а именно: память, которую хранят вассалы ваши о временах, когда они были вам ровней; республика Лукка, что торчит, как бельмо на глазу; крепости Тосканы, кои находятся в руках короля Испании; и добавка «великий» к «герцогу», на зависть всем соседям. Герцог, дотоле не замечавший таковых недостатков, спросил: