Некий властитель, отобедав, предавался отдыху, благосклонно внимая льстивому щебетанию, слетавшему с клювов его придворных. Меж тем переполненный его желудок изнемогал от трудов непомерных, и поварята-кишки тревожно урчали, будучи не в силах управиться с перевариванием груды мяса, пожранного хозяином. Вино, что ранее пенилось в кувшинах, выступало теперь пузырьками слюны у него на губах, все coramvobis его лоснилось глупостью, и на нем играл румянец бесчисленных здравиц.
      Едва он принимался нести околесицу, как прихвостни тотчас дурели от восхищения и рассыпались в неумеренных похвалах. Одни говорили: «Какое благородное красноречие!» Другие: «Лучше не скажешь. Великие и драгоценные слова» А один из льстецов, встав на цыпочки подхалимства, на целую голову переврал остальных, заявив: «Внемля тебе, восторг и мудрость погрузились в пучину небытия!»
      Властитель совсем было размяк от столь приятных слов, но тут желудок его напомнил ему о себе двукратным бульканьем, знаком несварения и предвестником близкой рвоты, а посему он молвил чуть ли не со всхлипом:
      — Изрядную скорбь причинило мне известие о потере двух моих кораблей!
      Лизоблюды, нимало не смущаясь, схватились за эти слова как за оружие и, отточив свою ложь, с новым пылом ринулись в бой, завираясь еще хлестче прежнего. Одни твердили, что потеря сия случилась как нельзя кстати и может принести немалую выгоду, ибо даст возможность порвать с ограбившими его мнимыми друзьями и соседями, а на два потерянных корабля придется двести новых, которые он у тех отнимет, исходя из чего и следует действовать в дальнейшем. И вся эта ахинея была обильно уснащена примерами.
      Другие же доказывали, что потеря явилась-де славным успехом, преисполненным величия, ибо тот велик, у кого есть что терять; истое величие сказывается, мол, в потерях, а победы и приобретения — жалкий удел пиратов и грабителей! И еще говоривший добавил, что потери якобы сами несут в себе средство предотвратить их.
      Не успел он кончить, как со всех сторон градом посыпались изречения и цитаты, и каждый, кто во что горазд, пустился нанизывать Тацита на Саллюстия, Полибия на Фукидида и вспоминать о великих потерях греков и римлян и прочей ерунде. А так как обжоре нашему только и надо было чем-то оправдать напавшую на него истому, он был рад-радехонек столь искусно позолоченной потере.
      Лучшего бы и сам черт не придумал! Но в этот миг, как на грех, опять дал знать о себе желудок, туго набитый тяжелой снедью, и властитель громогласно рыгнул. Едва сей звук достиг слуха окаянных льстецов, как они с глубочайшим почтением преклонили колена, прикидываясь, будто господин их просто чихнул, и дружно воскликнули: «Дай вам бог здоровья!»
      Тут застиг их Час, и властитель, охваченный гневом невообразимым, заорал:
      — Подлые твари, вы хотите меня уверить, будто я не рыгнул, а чихнул, хотя рот мой находится под самым моим носом! Что же тогда скажете вы о том, чего мне не увидеть и не пронюхать?
      И он хлопнул себя по ушам, отгоняя лживые речи, точно мух, напустился на льстецов и всех их прогнал пинками из дворца, приговаривая:
      — Случись мне заболеть насморком, вы, вельможные господа, съели бы меня с потрохами! По счастью, нос у меня оставался свободен. Это вас и сгубило! Видно, ничего нет более ценного, чем хороший нюх!

      Хапуги, наученные горьким опытом, порешили не водиться более с плутами; а те, дабы не утратить навыков плутовства, принялись с самым простодушным видом морочить друг друга, прикрываясь льстивыми речами.
      Один мошеник сказал другому:
      — Сеньор, печальная судьба моя научила меня держаться поодаль от этих надувал, ибо они меня чуть не погубили, а посему я обращаюсь к вам, как к лицу, коему хорошо известно, как щепетильно держусь я взятых на себя обязательств, с просьбой ссудить мне три тысячи реалов медью; я же дам вам вексель на верного человека, который расписался, что вернет вам через два месяца названную сумму серебром; можете не сомневаться, деньги все равно что у вас в кармане, осталось только вынуть их и пересчитать.
      А тот, за коего этот обманщик поручился, сам был отъявленным пройдохой.
      Плут, у которого просили взаймы, услышав, как другой плут ручается за третьего, сделал вид, будто ни о чем не догадывается, и с преувеличенно горестным видом ответил, что сам как раз собирался отдать в залог за четыре тысячи реалов весьма ценную вещь, стоящую не менее восьми тысяч, и только с этой целью вышел-де из дому. Итак, все мошенники наперебой старались нащупать слабинку друг у друга: кто пытался всучить другому цепь накладного золота, кто — подложный вексель, кто — разорившегося поручителя, кто подделанную подпись, кто — чужую закладную, кто — серебряную утварь, выпрошенную у знакомых для пирушки, кто — осколки битых рюмок и всякие блестящие стекляшки, выдавая их за алмазы.
      Языком они пользовались самым убедительным. Один говорил:
      — Превыше всего я почитаю истину, и ежели она вовсе исчезнет с лица земли, ищите ее у меня; хлеб я зову хлебом, вино — вином. Пускай я лучше умру от голода, но не вымолвлю и слова, если, для того чтобы выжить, надо будет совершить беззаконие, — дороже всего мне доброе имя; ничто не сравнится с правом открыто смотреть людям в глаза. Вот чему учили меня отец с матерью.
      Другой мошенник подхватывал:
      — Ничего нет в мире лучше точности: да — да, нет — нет. Неправдой богатства не наживешь; всю жизнь держался я такого мнения. Сперва отдай долг, потом наживай добро. Самое важное — это чистота душевная; я бы не пошел на обман, даже если бы мне за это предложили весь мир. Чистая совесть прекрасней всех благ земных.
      Так толковали между собой сии ходячие капканы, прикрывая жульнические замыслы благородными рассуждениями, но тут в разгар беседы застиг их Час; каждый мошенник поверил другому, и вот все они разорились дотла.
      Хозяин цепи накладного золота отдал ее за подложный вексель, а собственник стеклянных алмазов получил за них серебро, взятое напрокат. Засим все поспешили извлечь выгоду из заключенных сделок. Первый плут надумал скорее получить по векселю, пусть даже половину, пока никто не спохватился, что цепь сделана из старого железа. Он побежал к человеку, на чье имя был выдан вексель, но тот заявил, что никакой бумаги не подписывал, поручителя знать не знает, и послал предъявителя ко всем чертям. Плут ушел, поджав хвост, приговаривая:
      — Ах ты ворюга! Хорош бы я был, кабы цепь и впрямь была золотой, а не состряпана из старых клистирных трубок!
      А пройдоха, торговавший поддельными алмазами, сказал себе, отдав серебряную утварь ювелиру дешевле, чем стоило серебро по весу, не говоря уж о работе:
      — Ловко же я расплатился за это серебро осколками битого стекла!
      Тут как раз явился законный владелец серебряной утвари и, увидев, как его имущество звякает на весах, крикнул альгуасила и велел схватить вора.
      Поднялась суматоха. На шум прибежал покупатель стеклянных алмазов, испуская истошные крики, а человек, продавший серебро ювелиру, орал во всю глотку:
      — Этот прощелыга меня надул!
      Меж тем жулик, отдавший ему серебро за стекляшки, вопил:
      — Врет, это он меня обокрал! Ювелир же надрывался еще пуще:
      — Этот лиходей уже не раз пробовал подсунуть мне стекло заместо алмазов!
      Владелец серебра требовал, чтоб забрали обоих, писец настаивал, чтобы посадили всех троих, — потом, мол разберутся. Альгуасил взял свою дубинку в зубы и правой рукой схватил одного мошенника, левой — другого, а судебный исполнитель вцепился в плащ владельца серебра. После отчаянной потасовки удалось упрятать всех жуликов в тюрьму, где они и остались, как драгоценности в футляре, под бдительным оком палача.

      Некоему датчанину принадлежал остров и пять селений, на нем расположенных. Владелец острова был беден, но не так тяготила его нужда, как стремление приумножить свое состояние.
      Небо покарало уроженцев этого острова, наделив их чуть ли не поголовной страстью к прожектерству. В рукописях в слове «прожектер» нередко встречаются разночтения: одни читают «прожектер», другие — «прохиндей» каждый сообразно своему нраву.
      По этой причине на острове любой человек был все равно что бич божий. Окрестные жители боялись островитян пуще чумы, ибо стоило подышать одним с ними воздухом, как тотчас состояние вылетало в трубу, источники доходов пересыхали, деньги таяли, а торговцы прогорали.
      Столь велика была на этой земле тяга к прожектерству, что дети, едва народившись на свет, лепетали уже слово «прожект-проект» вместо «папа-мама». Путаница там царила несусветная, ибо муж с женой, родители с детьми и сосед с соседом только и делали, что предлагали друг дружке: «Давай маханемся: ты бери мой проект, а я возьму твой». Так и упивались они прожектерством, будто вином.
      И вот однажды добрый сеньор, властитель сих дальних краев, поддавшись на подстрекательства алчности, злейшего из дьяволов, которые в этом мире сбивают людей с панталыку, надумал попытать счастья у прожектеров. Легионы их тотчас же собрались во дворцовом театре, заткнув бумаги за пояс, набив ими карманы так, что листы торчали наружу откуда только возможно. Сеньор изложил собравшимся свои нужды и просил у них помощи. Не успел он договорить, как прожектеры, схватив свои записки, с тетрадями наготове ринулись на него turba multa, давя один другого, дабы поскорее пробраться вперед, и в мгновение ока запорошили четыре стола бумагами, что снегом.
      Кое-как они угомонились и приступили к чтению первого проекта, озаглавленного: «Как приобрести вволю золота и серебра, ни у кого ничего не выпрашивая и не отбирая».
      — Трудновато, на мой взгляд, — сказал сеньор.
      Проект второй: «Как обзавестись за один день несметными богатствами, отняв у всех то, чем они владеют, и тем самым обогатив их».
      — Первая половина — отобрать у других — мне по нраву; вторая же обогатить их, отобрав богатство, — кажется весьма сомнительной. Ну, там видно будет.
      Проект третий: «Легкий, приятный и разумный способ наполнить казну миллионами, причем лица, чьи деньги туда притекут, не только того не заметят, а, напротив, почтут себя в выигрыше».
      — Недурно, лишь бы прожектер сам взялся убеждать этих людей, — сказал сеньор.
      Четвертый: «Средство для превращения недостатка в избыток, ничего не добавляя и не меняя существующего ныне порядка, дабы ни у кого повода роптать не явилось».
      — Столь приятный проект вряд ли осуществим.
      Пятый: «Как получить все, чего душа просит: хватать, отбирать, требовать у всех и каждого, пока чертям тошно не станет!»
      — Ну, уж коли тут черти замешались, такой проект, видимо, подойдет.
      Воодушевленный сим одобрительным возгласом, автор предложения добавил:
      — И скажу еще, что тот, кому достанется в удел сбор этих денежек, послужит утешением для всех, кто их лишится.
      — Да как у тебя язык на такое повернулся? — заорали все, будто разразился гнев божий; поднялась невиданная кутерьма; прожектеры обрушились на своего собрата, обзывая его пьяницей и собакой.
      — Прохвост! — вопили они. — Даже сатана не додумался бы счесть сборщика налогов за чье-либо утешение, когда в нем-то и кроется бедствие непоправимое!
      И тут пошли они браниться между собой, обзывая друг друга «прожектеров сын», как мы говорим «сукин сын», ибо каждый почитал дельным только собственное предложение.
      Свара разгоралась все пуще, как вдруг вбежали слуги, обезумевшие со страху, крича, что дворец пылает с трех концов, а ветер еще раздувает пламя. Среди таких тревог и застиг Час сеньора и прожектеров. Дым так и валил густыми клубами и все прибывал. Бедный сеньор уж и не знал, куда податься.
      Но прожектеры принялись успокаивать его: они-де вмиг выручат его из беды. Бурными потоками вырвались они вон из театра; одни ринулись во дворец и давай выбрасывать из окон все, что хранилось в кладовых и гардеробных, вдребезги перебив все ценные предметы, попавшиеся им под руку. Другие схватились за кирки и стали разбирать дворцовую башню; третьи, полагая, что свежий воздух вмиг утихомирит пламя, взялись срывать с крыши черепицы. Вскоре они уничтожили значительную часть кровли и напакостили во всех покоях. Никому из прожектеров не удалось управиться с огнем, зато с дворцом и всем его содержимым расправились они на славу. Сеньор вышел из дому и увидел, что дым уже не клубится, ибо вассалы его, народ и стража потушили пожар, — и еще увидел он, что прожектеры добрались до фундамента, а от самого дворца и всего, что там было, мало что осталось. Он едва не лишился ума от ярости, узрев столь злое дело, и воскликнул:
      — Негодяи, пожар — ничто по сравнению с вами и вашими предложениями. Лучше бы мне погореть вконец, нежели слушаться ваших советов, это обошлось бы мне куда дешевле. Вот какова ваша помощь: разломать весь дом, дабы сохранить один его угол Вы, стало быть, полагаете, что выбросить чужое имущество — значит спасти его, а перебить все вдребезги — значит выручить его владельца. Своему властителю вы даете в пищу его же собственные руки и ноги и утверждаете, что кормите его, в то время как он по частям пожирает самого себя. Но ежели голова поедает тело, она теряет свою сущность и становится для себя же смертоносным раком. Собаки! Огонь справедливо надумал сжечь меня за то, что я вас здесь собрал и выслушал; а увидев меня во власти прожектеров, он утих, сочтя меня сгоревшим. Пламя куда милосерднее, нежели прожектеры; его может укротить вода, а вы от воды только раздуваетесь; все стихии способствуют вашему росту, а вы восстаете против них. Антихрист, должно быть, тоже будет прожектером, как и вы. Всех вас следует сжечь живьем, а пепел сохранить и превратить в щелок, дабы выводить с его помощью позорные пятна во всех государствах. Князь и в бедности останется князем; но ежели он обратится к прожектерам за советом, как избавиться от бедности, он тотчас же перестанет им быть.

      Сводни и горластые девки держали свой мерзостный совет. С изрядным нахальством сетовали они на скудные времена и перемывали косточки всем денежным мешкам. Наконец, причмокивая обездоленным ртом и постукивая пустыми деснами, заговорила самая старая из сводней, беззубая и шепелявая, как сосунок:
      — Весь мир того и гляди взлетит на воздух! Смотрите, что за сласть нам досталась на долю: время нас скоро голодом уморит; все на волоске от гибели; о подарках на рождество и на праздники лучше забыть, о них и память-то прогнила; магарычи травой поросли; деньги так изменились с виду, что их не узнаешь; накидка при размене крупных денег улетучилась, ровно честь у подлеца; золотой реал скоро будут на улицах за два гроша показывать, как слона. А уж о дублонах можно сказать, как об инфантах арагонских: «Что с ними сталось?» Вместо «получай» теперь все больше слышишь «ужо расплачусь», «обязуюсь уплатить вашей милости» — все равно что колбаса с ядом, чтобы собак травить; ярлык на предъявителя — дохлое дело; явится к тебе этакий молокосос с волосатыми ляжками и ленточками на висках и оставит тебя при пиковом интересе. А по-нашему, доченьки, надо вот как: деньги на бочку! Рассчитывайся звонкой монетой, да к тому же вперед, а не задним числом. Захаживают ко мне прогнившие насквозь старички, не то живые, не то мертвые; с лица они страшны, зато в остальном аккуратны, стараются, как могут, воспламенить меня и щедро расплачиваются за омерзительность своего вида. Поверьте, девочки, корысть любую вонь отобьет; покрепче зажмурьте глаза, зажмите нос, будто пьете слабительное; пить горечь для своей пользы — это значит принимать лекарство; помните, как ни изношен шитый золотом наряд, а сожги его — золото останется; как ни выварена мозговая кость, а высоси мозг — спасибо скажешь! Для каждой из вас припасено у меня с полдюжины протухших старцев, сухоньких, как изюм, морщинистых любовников, которые так и харкают золотом. А я даже трети с вас не возьму; хватит с меня скромного подарочка, лишь бы осталось за мной доброе имя, коим я всю жизнь хвалилась.
      Дошамкав свою речь, старуха соединила нос свой с подбородком на манер когтя и состроила девкам гримасу, придававшую ей сходство с краном от винной бочки.
      Одна из попрошаек-загребал, помойка в юбках, волосатая воровка ответила ей:
      — Ты, бабушка, наводчица на потехи, сплетчица тел, сводница людей, надувательница человеков, ткачиха гримас; знай же, слишком мы еще молоды, чтобы продаваться бородатым гнилушкам, столетним шаркунам. Охоться-ка лучше за дуэньями, они как раз королевы мая среди покойниц, таким мотылькам только над могилками и порхать. Эх, тетушка, когда кровь играет, любовные утехи милее денег, а наслаждение дороже подарков. Пора тебе найти другое занятие, а то, гляжу, по тебе уже телега плачет, на которой повезут тебя в остроконечном колпаке да под градом огурцов.
      Не успела она договорить, как всех их застиг Час; кредиторы толпой ввалились в дом и подняли суматоху. Один потащил вон мебель и кровати в уплату за наем дома; другой принялся отбирать свое добро, от подушек до гитары, хватая не только тряпки, но и девок за разные места. Слово за слово, полезли все друг на друга с кулаками. Старьевщик вопил на всю округу, недосчитавшись парочки фижм. Девки, сгрудившись вокруг старой своей наставницы, визжали, как хор на спевке: «Да что же это творится?», «Ей-богу, я не такая, ей-богу, я не этакая!», «Вот как мы влипли!», «Ишачили как негры — и на тебе!», как водится среди шлюх.
      Зловредная же старуха только крестилась, что было силы, взывая к Иисусу. Увенчался кавардак появлением дружка одной из девок, который без лишних слов вытащил шпагу и полез на кредиторов, обзывая их шаромыжниками и ворами. Те тоже схватились за шпаги, и завязалась драка, да такая, что в доме ни единой вещички не уцелело. Девки высунулись из окон и орали до хрипоты: «Караул, убивают!» и «Что там полиция смотрит?» На шум прибежал альгуасил с обычной своей свитой, восклицая: «Именем короля!» да «Следуйте за мной!»
      Вывалилась вся орава на лестницу, а оттуда на улицу, кто в крови, кто в лохмотьях. Хахалю в свалке раскроили полголовы, да и вторая половина, насколько мне известно, держалась на честном слове. Побросав и плащ, и шляпу, укрылся он в церкви. Альгуасил же вошел в дом и, завидев там славную старушку, набросился на нее, приговаривая: «А, ты снова здесь, старая стерва, мало тебе, что тебя трижды высылали! Ты одна во всем виновата!» Забрал он сводню и девок (а заодно и все, что попало под руку) и потащил всю честную компанию расхристанных и простоволосых в кутузку, под дружные возгласы соседей: «Скатертью дорога, шлюхи!»

      Некий законник, отрастивший столь пышную черную бороду и усы, что лицо его, казалось, щеголяет в подряснике; трудился в своем кабинете, снизу доверху набитом книгами, столь же бездушными, как их владелец. Разбирался же он в них еще меньше, чем вверившиеся ему сутяги; ибо, непомерно кичась обилием томов на полках, был слишком глуп, чтобы взять в толк, о чем в них говорится. Известность же снискал он благодаря зычному голосу, красноречивым жестам и бурному словоизвержению, в котором противники захлебывались и тонули. В кабинете его, даже стоя, не могли уместиться все желающие, каждый был привязан к своей тяжбе, словно к столбу на лобном месте. Сей достойный муж сыпал направо и налево словечками, имеющими хождение в суде, а именно: «на этом разрешите закончить», «считаю подобное решение весьма желательным», «уповаю на справедливость вашей милости», «закон в этом случае гласит недвусмысленно», «дело наше яснее ясного», «разбирательство излишне», «дело говорит само за себя», «закон на нашей стороне», «никаких затруднений представиться не может», «судьи у нас превосходные», «противная сторона не приводит ничего путного себе в поддержку», «доводы обвинения выеденного яйца не стоят», «требую отмены приговора; ваша милость, дайте вас убедить!».
      И тут же он прописывал: кому прошение, кому жалобу, кому запрос, кому протест, кому ходатайство, кому требование. Мелькали под его пером имена всяких Бартоло и Бальдо, Аббати и Сурдо, Фариначчи и Тоски, Кюжаса, Лефевра, Анчарано, сеньора председателя Коваррубиаса, Шасне, Ольдраде, Маскарди, а после авторитетов по законам королевства еще и Монтальво и Грегорио Лопеса, равно как и множество других имен и ссылок на параграфы, нацарапанные бог знает как с затейливыми закорючками сокращений для обозначений слов «кодекс» или «дигесты», с большим потомством цифр и неизбежным ibi на конце. За сочинение ходатайства требовалась плата; писцу за переписку полагалось платить особо; поверенному за подачу бумаг — особо; чиновнику судебной палаты — особо; докладчику за сообщение — особо. За такими хлопотами и застиг сутяг Час, и все они воскликнули в один голос:
      — Видно, сеньор адвокат, в любой тяжбе самые скромные требования у противной стороны, ибо она добивается своего и за свой счет, а ваша милость, защищая нас, добивается своего, да только за наш счет. И поверенному надо дать, и писцу с ходатаем заплатить. Противная сторона ожидает приговора, однако знает, что дело может быть и пересмотрено, но ваша милость со своими присными наносит нашему кошельку приговор окончательный, обжалованию не подлежащий. По суду нас то ли засудят, то ли нет, а коли мы с вами свяжемся, с нас беспременно уж снимут пять шкур за день. Справедливость в конечном счете, возможно, и восторжествует, да только нам торжествовать не приходится — плакали наши денежки. Из всех наших авторов, текстов, решений и советов можно сделать один вывод: непростительно глупо тратить то, что у меня есть, дабы получить то, что есть у другого, да еще, как знать, получишь ли. Тяжбу мы, может статься, выиграем, но карман наш наверняка останется в проигрыше. Адвокат спасает своих подзащитных на манер того капитана, который в бурю сбрасывает за борт все, что возможно, и приводит судно в гавань, если на то есть соизволение господне, ободранным и разоренным. Сеньор, нет лучшего адвоката, нежели доброе согласие, только оно дарит нам то, что отбирает у нас ваша милость; а посему мы со всех ног кинемся договариваться с противной стороной. Ваша милость лишится податей, кои взимает она с наших ссор и раздоров; и ежели мы придем к согласию с противной стороной ценой отказа от наших притязаний, мы выиграем ровно столько, сколько проиграет ваша милость. Повесьте лучше объявление о сдаче напрокат ваших ученых текстов, ибо любая потаскуха может дать подчас куда более толковый совет, нежели ваша милость. А коль скоро вы наживались, стряпая тяжбы, вооружитесь черпаком да наймитесь-ка в повара!

      Как бы ни вздували трактирщики цену на вино, никогда не скажешь, что они превозносят свой товар до небес; напротив, они тщатся свести небеса пониже, к вину поближе, дабы щедрые потоки воды хлынули в бурдюки, и молят они о дожде куда усерднее, нежели землепашцы. Итак, вокруг такого бурдюка-водоноса, пузатого что кувшин, собрались шумливой гурьбой лакеи, носильщики, конюхи и стремянные. Человек шесть-семь из них плясали до упаду с галисийскими девчонками, пока в горле не пересыхало, и пили с ними взапуски, дабы с новыми силами пуститься в пляс.
      То и дело заливали они глотку вином: чаша как птица перелетала из рук в руки. Один из посетителей, признав по запаху болотную жижу, намешанную в вино, сказал:
      — Ну и крепкое винцо! — и чокнулся с другим шалопаем.
      Тот же, хоть и видел, что чаша полным-полна воды — тут не то что мошек отгонять, а скорее лягушек ловить, — ответствовал собутыльнику:
      — Вино поистине отменное. Что-что, а жидким его не назовешь. Уберег, видно, господь свои дары от дождя. Трактирщик, почуяв, что над ним глумятся, сказал:
      — Молчите, пьяницы, коли хотите выпить!
      — Лучше скажи — коли хотите выплыть, — ответил ему один из стремянных.
      На этом застиг их Час, и выпивохи взбунтовались, пошвыряли на пол чаши и кувшины и заорали:
      — Эй ты, хлябь небесная, зачем обзываешь пьяницами утопленников? Льешь небось ведрами, а продаешь кувшинами; по-твоему, выходит, что мы окосели, как зайцы, а на деле мы крякаем, как утки. У тебя в доме и ступить-то нельзя без болотных сапог да войлочной шляпы, все равно что зимой на размытой дороге, проклятый виноподделец!
      Будучи уличен в сношениях с Нептуном, трактирщик прохрипел:
      — Воды мне, ради бога, воды!
      Затем подтащил бурдюк к окну и опростал его на улицу с криком:
      — Эй, поберегись, воду выливаю!
      А прохожие отзывались:
      — Осторожней со своими ополосками!

      Тридцать два человека, домогавшихся одной и той же должности, ожидали сеньора, от которого зависела их участь. Каждый приписывал себе ровно столько заслуг, сколько остальным — недостатков; каждый мысленно посылал другого к чертям; каждый говорил себе, что остальные — безумные наглецы, коль скоро они лезут туда, куда достоин пройти единственно он; каждый смотрел на другого с лютой ненавистью и кипел черной злобой; каждый припасал втихомолку грязные вымыслы и наветы, коими собирался опорочить других. Глядели соперники угрюмо и дрожали во всех суставах, ожидая, когда им придется согнуться в три погибели перед сеньором. Стоило двери скрипнуть, как искатели, встрепенувшись, принимались нырять вперед всем телом, поспешая занять позу, исполненную раболепия. Лица их уже сморщились, столь часто строили они благоговейные рожи, дабы получше выразить готовность к услугам. Не в силах будучи разогнуть поясницу, топтались они на месте, на манер пеликана или осла, наступившего на поводок. Едва в комнату входил паж, как все, почтительно осклабившись, приветствовали его словами: «Ваше величество!»
      Наконец явился секретарь и стрелой пронесся через приемную. Завидя его, собравшиеся съежились еще приниженней, изогнулись в пятерку и чуть ли не на корточках осадили его своим обожанием. Он же на рысях произнес: «Извините, сеньоры, спешу», опустил глаза долу, как невеста, и был таков.
      Сеньор собрался было принять домогателей.
      Раздался его голос:
      — Пусть входит первый.
      — Это я! — воскликнул один из претендентов.
      — Иду! — подхватил другой.
      — Я уже тут, — закричал третий.
      И все давай оттеснять друг дружку от дверей, аж сок брызнул.
      Услышав галдеж за дверью, бедный сеньор вообразил, какой подымется содом, когда злополучные искатели места примутся осаждать его, размахивая своими ядовитыми прошениями, и пожалел, что вовремя не оглох. Он проклинал день своего рождения, горестно размышляя о том, что раздавать блага было бы весьма приятным делом, кабы не получатели сих благ, и что любая милость оборачивается бедствием для дарителя, ежели ее выпрашивают, а не принимают с благодарностью.
      Видя, что сеньор медлит, нахалы крепко призадумались — кому же достанется желанное место? Долго ломали они голову над задачей, как разделить одну должность на тридцать два человека. Они пытались вычитать единицу из тридцати двух так, чтобы тридцать два получилось в остатке, но что-то не выходило. И каждый мнил, что только ему достанется должность, а остальным — от ворот поворот. Сеньор же сказал:
      — Видно, ничего не поделать, одного придется обрадовать, остальных обидеть.
      Как ни тянул он время, все же пришлось ему позвать просителей, дабы наконец разделаться с ними. Напустил он на себя неприступный вид, наподобие мраморного изваяния, чтобы скрыть свои чувства на время аудиенции. Домогатели ворвались, оттирая друг друга, будто овцы, но, прежде чем они успели разинуть рты и поднять крик, сеньор молвил:
      — Должность одна, вас же много; я желаю, чтоб занял ее один, но и прочие не остались бы в убытке. — На этих словах застиг его Час, и сеньор, оказав милость одному из собравшихся, вдруг залопотал бессвязно, обещая остальным, что и они, в очередь, унаследуют сию должность. Тотчас же каждый из злополучных наследников возмечтал о смерти тех, кого он заступит, суля им круп, плеврит, чуму, тифозную горячку, разрыв сердца, апоплексию, дизентерию и острие кинжала. Не успел сеньор договорить, как будущим наследникам почудилось, что их предшественники уже прожили долее, нежели десять Мафусаилов, вместе взятых. Когда же десятый подсчитал, что унаследует должность через пятьсот грядущих лет, все преемники наперебой принялись гадать, когда же им достанутся посмертные блага. Тридцать первый, после тщательных выкладок, уразумел, что займет желанное место день в день с концом света, уже после пришествия Антихриста, и воскликнул:
      — Я заступлю на сию должность между пыткой иглами и огнем! Хорошим же я окажусь работником, когда меня поджарят! А кто в судный день позаботится, чтоб покойнички уплатили мне жалованье? На мой взгляд, пускай тридцатый живет, сколько ему заблагорассудится, ибо к тому времени, как он займет свое место, весь мир давно вывернется наизнанку!
      Сеньор удалился, не дожидаясь, пока все на словах поубивают и попереживут друг друга, ибо стало невмочь смотреть, как они погоняют столетия и очертя голову несутся к saeculum per ignem жаждая устремиться в saecula saeculorum.
      А счастливчик, подцепивший лакомый кусок, совсем опешил, увидев, каким длинным рядом наследников довелось ему обзавестись; судорожно схватился он за свой пульс и поклялся остерегаться поздних ужинов и солнечного жара.