С.-А. – Ради бога!.. Ну, что, вы довольны? (Они, обнявшись, становятся спиной к Долмансе) Долмансе – Лучше нельзя: именно этого я и хотел; а теперь двигайтесь со всею горячностью сладострастия; пусть ваши полушария ритмично опускаются и приподнимаются, как будто вы следуете ощущениям наслаждения… Так, так, прелестно!..
      Евгения – Ах, милая моя, как хорошо с тобой! Как называется то, что мы делаем?
      С.-А. – Это называется заниматься петтингом, дорогая… Ласкать друг друга; однако, давай, изменим позу; посмотри на мое влагалище… так называется храм Венеры. Взгляни вот сюда, где моя рука; я его сейчас приоткрою. Видишь этот холмик, он называется лобок: к четырнадцати или пятнадцати годам, когда у девушки начинаются менструации, он обычно покрывается волосками. Вот этот язычок под ним называется клитор. В нем заключена вся чувственность женщины; так как и у меня; достаточно его коснуться, и я уже в экстазе… Попробуй… Ах! Плутовка! Что ты делаешь!.. Можно подумать, ты только тем и занималась всю жизнь!.. Перестань!.. Перестань!.. Хватит, говорю тебе, я не хочу!.. Ах! Помогите, Далмансе!.. От очаровательных пальчиков этой красавицы я сейчас потеряю голову!
      Д. – Ну что ж! Чтобы успокоить, если можно, ваши чувства, сменив их направление, попробуйте сами приласкать её; возьмите себя в руки, пусть она попросит пощады… Вот так!.. Именно в таком положении; её симпатичные ягодички таким образом окажутся поближе ко мне; и я легонько пощекочу их пальцем… Сдавайтесь, Евгения; предайтесь полностью наслаждению; пусть это будет единственным божеством вашей жизни; ему одному юная девушка должна подчиняться, и в её глазах на должно быть ничего более святого, чем наслаждение.
      Е. – Ах! По крайней мере нет ничего прекраснее, я чувствую… Я вне себя… не знаю, что я говорю и делаю… Какое опьянение чувств!
      Д. – Как эта маленькая плутовка течет!.. Её анус будто пережимает мне палец… Как чудно было бы сейчас насладиться им! (Поднимается и приближает член к заднему проходу девушки.)
      С.-А. – Потерпите ещё немного. Нас должно занимать лишь воспитание этой милой девочки!.. Такое удовольствие наставлять её!
      Д. – Хорошо! Видишь Евгения, при более или менее продолжительных ласках семенные железы набухают и в конце концов извергают жидкость, истечение которой погружает женщину в чудесный экстаз. Это назывется течь. Как только твоя милая подруга позволит, я покажу тебе, насколько более энергично и неудержимо то же самое происходит с мужчинами.
      С.-А. – Подожди, Евгения, сейчас я научу тебя ещё одному способу доставить женщине крайнее наслаждение. Раздвинь пошире бедра… Видите, Далмансе, в таком положении её анус все также свободен! Можете ласкать его, пока я буду делать то же самое языком спереди, пусть она с нашей помощью придет в экстаз раза три-четыре, если возможно. У тебя прекрасный лобок, Евгения. Как мне нравится целовать этот дикий пушок!.. Твой клитор, теперь я лучше его вижу, мало развит, но очень чувствителен… Как ты дрожишь!.. Пусти меня… Ах! Ты без всякого сомнения девственна!.. Скажи, что ты ощущаешь при прикосновении наших губ одновременно к обоим твоим отверстиям. (Выполняет сказанное.)
      Е. – Ах! Дорогая моя, это чудо, это ощущение невозможно описать! Мне очень трудно сказать, который из ваших языков вызывает у меня более глубокое безумие.
      Д. – Учитывая наши позы, мой член близок к вашим рукам, сударыня; приласкайте его, прошу вас, пока я целую этот божественный анус. Поглубже язычок, сударыня; не ограничивайтесь клитором; проникайте своими сладострастными устами прямо в матку: так мы скорее добьемся истечения влаги.
      Е. (вытянувшись) – Ах! Я больше не могу, я умираю! Друзья мои, не оставляйте меня, я сейчас потеряю сознание!.. (Истекает влагою между двумя наставниками.) С.-А. – Ну что, моя милая, как ты чувствуешь себя, испытав доставленное нами наслаждение?
      Е. – Я умираю; я без сил… со мной все кончено!.. Но объясните же, прошу вас, те два слова, что вы произнесли, а я не понимаю; прежде всего, что означает матка?
      С.А. – Это нечто вроде полости, похоже на сосуд, горлышко которого обхватывает член мужчины и принимает извергающуюся влагу женщины посредством истечения из желез, и семя мужчины, его мы тебе ещё покажем; из смеси этих жидкостей появляется зародыш, из которого получаются поочередно то мальчики, то девочки.
      Е. – Ах, понимаю; это определение объясняет и понятие влаги, которое я сперва не поняла хорошенько. И соединение семени необходимо для появления зародыша?
      С.-А. – Конечно, хотя сейчас уже доказано, что зародыш обязан своим существованием лишь семени мужчины; пусть одно, без смешения с влагою женщины, оно ничего не стоит; но наша влага только способствует развитию; она на производит, она помогает производству, не являясь его причиною. Некоторые современные натуралисты заявляют даже, что она вовсе бесполезна; из чего моралисты, руководствующиеся открытием ученых, выводят, достаточно правдоподобно, что в таком случае ребенок, кровь от крови своего отца, обязан преданностью лишь ему. Это утверждение небезосновательно, и хоть я и женщина, я не отважусь его оспорить.
      Е. – Я нахожу подтверждение сказанного тобой в своём сердце, моя дорогая, так как я безумно люблю отца, и чувствую, что ненавижу мать.
      Д. – В этом предпочтении нет ничего удивительного: я думаю совершенно также; ведь я все ещё не могу утешиться после смерти отца, в то время как потеряв мать, скорее обрадовался. Я от всего сердца ненавидел её. Не бойтесь питать такие чувства, Евгения: они естественны. Происходя единственно от крови отцов, мы решительно ничем не обязаны матери; впрочем, они лишь предавались акту, в то время как отец добивался её; следовательно, рожденья нашего желал отец, а мать всего только согласилась с этим. Какая разница в чувствах!
      С.-А. – В твою пользу, Евгения, есть ещё тысяча причин. Если какую-либо мать в мире и должно ненавидеть, так именно твою! Сварливая, суеверная, набожная, бранчливая… и возмутительная ханжа, могу поспорить, эта тихоня за всю свою жизнь ни разу не оступилась… Ах, дорогая моя, как я ненавижу добродетельных женщин!.. Однако, мы к этому ещё вернемся.
      Д. – Не нужно ли теперь под моим руководством научить Евгению возвращать сторицей то, чем вы только что её наградили, чтобы она в моем присутствии ласкала вас?
      С.-А. – Согласна, считаю даже это полезным, а вы в это время, Далмансе, без сомнения, желаете пусть меня сзади?
      Д. – Как вы можете сомневаться, сударыня, в том удовольствии, с которым я выражу свое полнейшее к вам почтение?
      С.-А. – (поворачиваясь к нему спиной) – Ну что, вот так – хорошо?
      Д. – Прекрасно! Теперь я могу наилучшим образом оказать вам те же услуги, которые пришлись по душе Евгении. Итак, маленькая глупышка, устройтесь поудобнее, голову между ног вашей подруги, и язычком действуйте так же, как только что действовала она. Надо же! В таком положении мне доступны ягодицы вас обеих, и я смогу прекрасно ласкать Евгению, целуя её милую подружку. Вот… так… Смотрите, как нам хорошо всем вместе.
      С.-А. (в волнении) – Я сейчас умру, черт возьми!.. Далмансе, как мне нравится держать в руке твой член, пока я теку!.. Было бы так хорошо, если бы он наводнил меня семенем!.. Ласкайте!.. Да целуйте же меня, проклятье небу!.. Ах, как я люблю быть шлюхой, вот так истекая семенем!.. Кончено, я больше не могу… Вы оба привели меня в экстаз… Мне кажется, я за всю свою жизнь не испытала такого наслаждения.
      Е. – Как я счастлива, что сумела это сделать! Однако, милый друг, у тебя вырвалось ещё одно словечко, которого я не знаю. Что означает это выражение шлюха? Извини, но ты ведь знаешь, что я пришла сюда учиться.
      С.-А. – Дорогая моя, так называют тех жертв развращенности мужчин, что всегда готовы поддаться своему темпераменту или корысти; они счастливые и почтенные создания, их осуждает общественное мнение, но венчает сладострастье, они нужнее обшеству, чем ханжи, и имеют мужество ради служения ему пожертвовать тем уважением, которого это общество осмелилось несправедливо их лишить. Да зравствует те, кого звание это возвышает в их глазах! Вот истинно любезные, единственно подлинно философски мыслящие женщины! Что до меня, моя дорогая, я с двенадцати лет делаю все, чтоб удостоиться этого звания, и уверяю тебя, не только не скучаю, а наслаждаюсь на этом поприще. Больше того: я люблю, когда во время близости, меня называют так; это оскорбление кружит мне голову.
      Е. – О, я понимаю тебя, дорогая, я тоже не обижусь, если меня назовут так, хоть пока и не заслуживаю этого звания; однако, не противоречит ли такое поведение добродетели, и не оскорбляем ли мы её, поступая таким образом?
      Д. – Ах! Забудь о добродетелях, Евгения! Есть ли хоть одна жертва, какую можно принести этим ложным божествам, что стоила бы и минуты тех наслаждений, какими мы оскорбляем их? Знай, добродетель – лишь химера, и культ её состоит в вечных лишениях, в бесчисленных преступлений против вдохновений темперамента. Могут ли такие движения души быть естественными? Разве природа может внушить что-либо её оскорбляющее? Не поддавайся тем женщинам, коих называют добродетельными, Евгения. Если хочешь, они служат вовсе не тем страстям, что мы, а другим, часто много более презренным… Честолюбие, гордыня, чрезмерная корысть, а часто – ещё и одна лишь холодность темперамента, ничего им не говорящего. Обязаны ль мы чем-нибудь подобным существам, спрашиваю я? Не следуют ли они единственно внушениям себялюбия? Разве лучше, мудрее, правильнее жертвовать эгоизму, чем страстям? Я считаю, что одно другого стоит, и тот, кто слушается голоса последних, без сомнения, гораздо умнее, поскольку они – голос природы, нежели первый – голос глупости и предрассудков. Одна капля семени из этого члена, Евгения, мне дороже, чем самые высшие деяния презираемой мною добродетели.
      Е. (Во время этих рассуждений женщины немного успокаиваются, и вновь одевшись в сорочки, полулежат на канапе, а Далмансе сидит рядом в большом кресле.) – Но есть ведь много различных видов добродетелей, что же вы думаете, например, о благочестии?
      Д. – Что эта добродетель для того, кто не верит в религию? А кто может верить в религию? Ну же, Евгения, рассудим по порядку: то, что вы называете религией, – не соглашение ли, связывающее человека с его Создателем, обязывающее свидетельствовать посредством культа свою признательность за существование, полученное от этого верховного творца?
      Е. – Вы выразились как нельзя лучше.
      Д. – Ну так вот! Если доказано, что человек обязан своим существованием лишь неотвратимым законом природы; если подтверждено, что он также древен на этой планете, как и сама планета, и, как дуб, лев, минералы, скрытые внутри планеты, – лишь организм, необходимый в существовании этой планеты, и не обязан собственным существованием никому; если это доказано, что этот Бог, которого глупцы рассматривают как единственного творца и создателя всего, что мы видим, – лишь nec plus ultra [nec plus ultra (лат.) – до крайних пределов, самый лучший, непревзойденный] человеческого разума, лишь призрак, появляющийся в тот миг, когда этот разум перестает что-либо различать, чтобы помочь ему в работе; если подтверждено, что существование этого Бога невозможно, и природа в своём вечном движении и развитии сама собою производит то, что глупцы любят считать подаренным ей свыше; если верно, что даже предположив наличие этого инертного существа – мы увидим всю его смехотворность, поскольку его деятельность длилась всего один день, и вот уж миллионы веков оно пребывает в презренном бездействии; даже предположив, что он существует, как нам о том вещают религии, – это самое презренное из существ, поскольку терпит зло на земле, тогда как всемогущество его могло бы воспрепятствовать ему; если, говорю я, все это доказано, а это несомненно, – верите ли вы, Евгения, тогда, что благочестие, связывающее человека с этим глупым, беспомощным, жестоким и ничтожным Создателем есть необходимая добродетель?
      Е. (госпоже де Сент-Анж) – Как?! Милый мой друг, существование Бога – и вправду химера?
      С.-А. -И без сомнения, одно из самых презренных.
      Д. – Да нужно лишиться разума, чтобы в нее верить. Этот мерзкий призрак, плод страха одних и слабости других, Евгения, бесполезен в системе земли; и он был бы, несомненно, даже вреден, поскольку его воля, должная быть справедливой, никогда не смогла бы вписаться в основополагающие несправедливости законов природы; он должен был бы вечно стремиться к добру, а природа желает его лишь в возмещении зла, служащего её законам; он должен был бы вечно действовать, и природа, один из законов которой – это вечное действие, была бы в вечной конкуренции и вечном противостоянии с ним. Однако, кто-нибудь на это скажет, что природа и Бог одно и то же. Разве это не абсурд? Созданное не может быть равно создателю: разве часы могут быть часовщиком? Ну что ж, продолжит кто-либо, природа – ничто? Бог – все. Ещё одна глупость! Во вселенной необходимо существуют два элемента: создающий деятель и созданный индивидуум. Так кто же этот создающий деятель? Нужно разрешить лишь эту проблему; это единственный вопрос, требующий ответа.
      Если природа действует, развивается по неизвестным нам причинам, если движение неотделимо от материи, если, наконец, она одна может, благодаря своей энергии, создавать, производить, сохранять, поддерживать, двигать в бескрайних пространствах вселенной все планеты, вид которых нас изумляет, а единообразное, неизменное движение – наполняет преклонением и восхищением, то какая же необходимость искать вовне чуждого всему этому деятелю, когда эта активная способность заключена исключительно в самой природе, которая не что иное, как движущаяся материя? Объяснит ли что-нибудь ваша божественная химера? Я не верю, что это можно доказать. Даже если я ошибаюсь во внутренних свойствах материи, передо мною лишь одно проблема. А что же делаете вы, предлагая мне своего Бога? Задаете мне ещё одну. Да как же я могу рассматривать… представить себе вашего Бога через догмы христианской религии? Посмотрим, как она его описывает…
      Что вижу я в Боге этого лживого культа, как непоследовательное варварское существо, создающее сегодня мир, в постройке которого оно завтра раскаивается? Что вижу я в нем, как не слабое существо, никак не могущее повлиять на человека? Это создание, происходящее от него, все-таки господствует над ним; оно может его оскорбить и тем заслужить вечные муки! Какое же слабое существо этот Бог! Как! Он создал все, что мы видим, и не в состоянии сделать человека таким, как хочет? Однако, ответите вы мне, если б он создал его таким, то человек и вовсе не имел бы никаких заслуг. Какая пошлость! Да какая же необходимость человеку иметь заслуги перед своим Богом? Будучи совершенным, он никогда не смог бы причинить зло, и потому создание было бы достойно Создателя. Оставлять же человеку выбор – значит искушать его. Впрочем, Бог, благодаря своему бесконечному провидению, знал, что из этого получится. Следовательно, он ради удовольствия губит созданное. Какой же это ужасный Бог! Чудовище! Негодяй, более достойный нашей ненависти и непримиримой мести! И в то же время, недовольный таким высоким деянием, он топит человека, чтобы обратить его в свою веру, сжигает его, проклинает. Но ничто не может его изменить. Более могущественное существо, чем этот Бог, Дьявол, никогда не теряющий своей власти, всегда могущий восстать против своего создателя, всегда может своими соблазнами смутить стадо, пасомое Вседержителем. Ничто не может победить энергию этого демона в нас. Так что же тогда, по-вашему, выдумывает мерзостный Бог, исповедуемый вами? У него есть сын, единственный сын, хоть откуда он у него – неизвестно; человек, как он сам зачинает, так хочет и чтобы бог зачал; и вот эту-то значительную часть себя самого он свергает с небес. Вы, может, воображаете, что это священное создание появится среди небесных лучей, в свите ангелов, на виду у всей вселенной… Ничуть; Бог, явившийся спасти землю, рождается из чрева иудейской шлюхи, в свином хлеву! Благородное происхождение, ничего не скажешь! Так может быть, его почетная миссия восполнит упущения? Последуем за этим персонажем. Что он говорит? Что делает? Какое священное послание узнаем мы от него? Какую тайну он открывает? Какую догму нам предписывает? В каких, наконец, деяниях воплотится его величие?
      Вначале я вижу нищее детство, некоторые, весьма распутные, без сомнения услуги этого плута священникам Иерусалимского храма; затем он пропадает на целых пятнадцать лет, в течение которых хитрец проникается всеми выдумками египетской школы, которые наконец и приносит в Иудею. Едва появившись там, он сразу демонстрирует свое безумие, объявляя себя сыном Бога, равным отцу, он присоединяет к этому союзу ещё один призрак, называемый им Духом Святым и утверждает, что эта троица – на самом деле одно целое! Чем более это смехотворное чудо удивляет разум, тем упрямей лжец говорит о величии заслуги принять его… и об опасности в него не уверовать. Этот глупец утверждает, что будучи богом, принял плоть человеческого дитя ради того, чтоб спасти нас всех; и великие чудеса, которые он совершит на наших глазах, вскоре убедят в этом весь мир! На кокам-то ужине, где собрались пьянчужки, хитрецу и правда удается, как говорят, превратить воду в вино; в пустыне он кормит нескольких бездельников припрятанными продуктами, заготовленными его подручными; один из его приятелей притворяется мертвым, и наш обманщик его воскрешает; он переносится на какую-то гору и там, в присутствии двух или трех своих друзей устраивает такое мошенничество, что любой их современных махинаторов покраснел бы от стыда.
      Однако, с воодушевлением проклиная всех тех, кто в него не верит, хитрец обещает в награду небеса всем глупцам, что его послушают. Он ничего не пишет, поскольку невежествен; говорит очень мало, поскольку глуп; делает же ещё меньше, поскольку слаб, и вконец замучив чиновников магистрата, которым надоели соблазнительные, хоть и очень немногочисленные речи, шарлатан вынуждает распять его на кресте, предварительно убедив сопровождающих прохвостов, что как только они его позовут, он будет спускаться и кормить их своей плотью и кровью. Его пытают, он не сопротивляется. Почтенный отец его, этот самый Великий Бог, о сошествии которого он осмеливается говорить, не подает ему никакой помощи, и с обманщиком обращаются как с последним из преступников, достойным вождем которых он был.
      Собираются его приспешники: «Мы погибли, – говорят они, – и все надежды рассеются, если мы не спасемся восстанием. Подпоим стражу, стерегущую Иисуса; похитим его тело, и возвестим, что он воскрес; это средство верное; если мы заставим людей верить в этот обман, то новая наша религия распространится повсюду, соблазнит весь мир. Так сделаем же это!» Уловка с успехом устраивается. Сколько обманщиков обеспечили себе множество заслуг благодаря одной лишь дерзости! Тело похищено; глупцы, женщины, дети вопят что есть сил, о чуде, но однако, в большом городе, где произошли такие великие чудеса, в городе, запятнанном кровью Бога, никто не хочет верить в этого Бога; там не происходит не единого обращения. Больше того: событие это так недостойно огласки, что о нем не упоминает ни один историк. Лишь ученики обманщика думают извлечь выгоду из мошенничества, и то немного погодя.
      Однако это соображение очень сильно, и они ждут несколько лет, прежде чем воспользоваться своей неслыханной ложью; и вот наконец они воздвигает на ней шаткое здание своей отвратительной доктрины. Людям нравится любая перемена. Народ устал от деспотизма императоров, они очень быстро добиваются признания: такова история всех заблуждений. Вскоре алтари Венеры и Марса сменились алтарями Иисуса и Марии; жизнеописание лжеца было опубликовано; у пошлого этого романа нашлись глупцы-поклонники; ему в уста вложили добрую сотню таких высказываний, о которых он даже и не думал никогда; некоторые из его нелепых заявлений сразу стали основою его морали, и поскольку это нововведения как-будто заботились о бедных, то благотворительность стала первою их добродетелью. Под именем таинств установились странные ритуалы, из коих самым недостойным и ужасным оказался тот, посредством которого священник, погрязший в преступлениях, может, однако, благодаря нескольким магическим словесам, призвать Бога в жалкий кусочек хлеба.
      Нет сомнения, с самого своего рождения этот недостойный культ был бы безвозвратно повержен, когда бы против него были употреблены лишь средства заслуженного презрения; однако, его решились преследовать; он укрепился; его рост стал неизбежен. Даже сегодня достаточно попытаться высмеять его, и он рухнет. Ловкий Вольтер никогда иным оружием и не пользовался, а из всех писателей он может похвастаться наибольшим числом приобретенных сторонников. Одним словом, Евгения, такова история Бога и религии; поймите же, чего заслуживают эти басни, и определитесь на этот счет.
      Е. – Мне не трудно сделать выбор; я презираю все эти мерзкие измышления, и даже самого этого Бога, к которому до сих пор меня тянула слабость или неведение, и который теперь для меня – лишь предмет отвращения.
      С.А. – Поклянись, что более о нем не думаешь, и никогда к нему не обратишься и не воззовешь ни разу в жизни, и не изменишь своего решения никогда.
      Е. (бросаясь на грудь мадам де Сент-Анж) – Ах! Я клянусь в этом в твоих объятиях! Мне не трудно понять, что все, что ты требуешь – для моего же блага, что ты не хочешь, чтобы подобные бредни когда-либо смутили мой покой!
      С.А. – Разве могут у меня быть иные причины?
      Е. – Однако, Далмансе, мне кажется, к рассуждениям о религии нас привел анализ добродетелей? Вернемся же к ним. Разве в этой религии, какой бы смехотворной она ни была, не существует некоторых предписанных ею добродетелей, чей культ мог бы способствовать нашему счастью?
      Д. – Ну что ж! Рассмотрим. Уж не непорочность ли это, Евгения, добродетель, которую повергают в прах ваши глаза, хотя все остальное в вас – истинный образец? Станете ли вы чтить обязанность сражаться со всеми движениями природы? Пожертвуете ли вы всеми ими пустой и смехотворной чести никогда не проявить слабости? Будьте честны и ответьте, милый друг: надеетесь ли вы обрести в этой абсурдной и опасной чистоте души все наслаждения ей противного порока?
      Е. – Нет, клянусь честью, она мне не нужна; я не чувствую ни малейшей склонности быть непорочной, но напротив, сильную предрасположенность к пороку; однако, Далмансе, милосердие, благотворительность – не могут ли они составить счастье некоторых чувствительных душ?
      Д. – Прочь добродетели, вызывающие лишь неблагодарность, Евгения! Не заблуждайся, милый друг: благотворительность – скорее порок гордыни, чем истинная добродетель души; ближним всегда помогают из кичливости, но не из одного стремления к добрым делам; и если поданная милостыня не разрекламирована со всею помпой, это представляется величайшею бедой. А также, не воображайте, Евгения, что такие действия оказывают лишь чаемое благотворное влияние: я считаю, что это величайшее мошенничество; он приучает бедняка к помощи, отнимая у него волю; он перестает трудиться, надеясь на ваше милосердие, а когда оно исчезает, становится вором или убийцей. Со всех сторон я вижу поиски средств устранения нищенства, и в тоже время, все вокруг только и делают, чтобы его умножить. Вы хотите, чтоб в комнате не было мух? Так уберите же оттуда сахар, их привлекающий! Вы хотите, чтобы во Франции не было бедных? Не подавайте милостыни, а главное – закройте свои богадельни. И тогда человек, рожденный в нищете, лишившись опасных источников существовования, соберёт все свое мужество, все полученные от природы способности, чтобы подняться из положения, в котором был рожден; и не будет более досаждать вам. Уничтожьте, разрушьте без всякой жалости те отвратительные приюты, где бесстыдно собираете все плоды беспутства бедняка, ужасные клоаки, каждый день извергающий в общество мерзостный рой этих новых созданий, уповающих только на ваш кошелек. Для чего, спрашиваю я, так заботливо поддерживать жизнь таких существ? Мы что, боимся, что Франция останется без жителей? Ах! Нечего бояться.
      Один из главнейших пороков нашего общества – слишком большое население, а в то, что такой избыток – во благо Государства, просто трудно поверить. Эти неисчислимые полчища людей – подобны лишним паразитирующим ветвям, которые, существуя за счет ствола, в конце концов изнуряют дерево. Вспомните, ведь всегда, когда население страны превышает объем средств существования, страна чахнет. Посмотрите повнимательней на Францию, вы увидите, что с ней именно это и происходит. Каков же результат? Известно. Китай, который мудрее нас, на поддается на удочку заиметь слишком большое население. Там нет приютов для позорных следствий разврата: их вышвыривают вон, как остатки пищеварения. Там нет богаделен: их в Китае не знают. Там все работают: там все счастливы; ничто не ослабляет волю бедняка, и каждый может, как Нерон, сказать: «Что такое бедность?»
      Е. (мадам де Сент-Анж) – Друг мой, мой отец думает абсолютно так же, как сударь: он за всю свою жизнь свою не совершил ни единого благодеяния. И не перестает бранить мать за те деньги, что она тратит на это. Она раньше состояла в Обществе матерей, в Филантропическом обществе: не знаю уж, в чем она только не участвовала; он заставлял её уйти отовсюду, пообещав намного уменьшить ей пансион, если она ещё раз решится на подобные глупости.
      С.-А. – Нет ничего более смешного и одновременно более опасного, Евгения, чем все эти ассоциации: это им, да ещё бесплатным школам и богадельням мы обязаны ужасным потрясениям, которые переживаем сейчас. Никогда не подавай милостыни, дорогая моя, умоляю тебя.
      Е. – Не бойся; отец уже давно потребовал от меня того же, и благотворительность привлекает меня достаточно мало, чтобы из-за нее нарушить его приказ… движения моего сердца и твои желания.
      Д. – Не станем же разглагольствовать о той мере чувствительности, что мы получили от природы: слишком распространять её – значит уничтожить совсем. Какое мне дело до несчастий других!! Неужто мне не хватает своих собственных, чтобы печалиться ещё и о чужих! Пусть очаг чувствительности возжигает одни лишь наслаждения! Будем чувствительными ко всему, что им благоприятствует, и абсолютно глухими ко всему остальному. Из такого состояния души проистекает некое подобие жестокости, которая не всегда так уж неприятна. Невозможно ведь вечно делать зло. Лишившись доставляемого им удовольствия, уравновесим по крайней мере ощущения небольшою пикантной злостью никогда не делать добра.
      Е. – Ах! Боже! Как воодушевляют меня ваши уроки! Мне кажется, теперь меня легче убить, чем заставить сделать какое-нибудь доброе дело!
      С.-А. – А что-нибудь плохое ты так не готова сделать?
      Е. – Молчи, соблазнительница; я отвечу на это лишь когда ты закончишь меня наставлять. Мне кажется, судя по всему, что вы мне говорите, Долмансе, на земле нет ничего более безразличного, чем совершать добро или зло; ведь только наши вкусы и темперамент достойны уважения?
      Д. – Ах! Не сомневайтесь, Евгения, эти слова – порок и добродетель – дают нам лишь исключительно частные представления. Нет ничего, что, каким бы необычным оно вам ни казалось, было бы поистине преступным; и нет ничего, что могло бы зваться добродетельным. Все зависит от наших нравов и климата, в котором мы проживаем; то, что здесь преступление, в каких-нибудь нескольких сотнях лье отсюда – уже добродетель, и добродетели другого полушария могут вполне соответственно быть преступлениями для нас. Нет единого безобразия, которое не было бы обожествлено, и ни единой добродетели, которая не была бы заклеймена. Из этих чисто географических различий рождается наше пренебрежение уважением или презрением людей, смешными или и легкомысленными чувствами, над которыми мы должны подняться, так, чтобы даже без всякого страха предпочесть их презрение, если только стоящие нам этого поступки дают нам хоть какое-то наслаждение.
      Е. – Однако, мне, кажется, должны существововать достаточно опасные, жестокие сами по себе поступки, которые всеми рассматриваются как преступные, и в качестве таковых наказываются во всех концах света?
      С.-А. – Таких поступков не существует, их нет, любовь моя, даже воровство, кровосмешение, убийство, или отцеубийство таковыми не являются.
      Е. – Как! Такие ужасы могут быть как-то оправданы?
      Д. – Мало того, они почтенны, увенчаны славою, рассматриваются как благо, в то время как в других местах – человечность, искренность, благотворительность, целомудрие – все наши добродетели, наконец, – рассматриваются как чудовищные пороки.
      Е. – Прошу вас, объясните мне все это; я требую краткого анализа каждого из этих преступлений, и прошу, чтоб вы начали объяснение с вашего мнения о распутстве девиц, а затем – о неверности жен.
      С.-А. – Ну что ж, слушай, Евгения. Не нужно и говорить, что едва покинув чрево матери, девица принуждена стать жертвою родительской воли, и оставаться таковой до последнего своего вздоха. Но в век, когда свободы и права мужчин так заботливо были умножены, юные девушки не могут более оставаться рабынями своих семей, поскольку власть этих семей над ними всегда была абсолютной химерой. Послушаем же мнение природы на столь интересную тему, и пусть законы животного мира, наиболее к природе приближенные, послужат нам в этом примером. Разве у животных отцовский долг простирается далее первых чисто физических отправлений?