Ньюфорд, декабрь 1973-го

I

      — И куда ты с этим направляешься? — грозно окликнул ее Рашкин.
      Это произошло сразу после обеда, за две недели до Рождества, когда Иззи собиралась уходить из студии, чтобы попасть на занятия в университете. Она замерла, держа небольшое полотно, которое намеревалась положить в свой рюкзак, и увидела, что Рашкин пристально смотрит на картину в ее руках. Это был натюрморт с тремя книгами в кожаных переплетах, высокой вазой с одинокой розой и несколькими перьевыми ручками под ней. Иззи закончила картину несколько дней назад, и теперь полотно уже достаточно просохло.
      — Это подарок для моей соседки по комнате, — ответила Иззи, не обратив внимания на тревожные колокольчики, зазвеневшие в ее голове. — Подарок на Рождество.
      — На Рождество. Понимаю. А я-то считал, что мы договорились о том, что все твои работы, созданные в этой студии, не покинут ее пределов без моего разрешения. Похоже, я ошибся.
      Иззи почувствовала холодок в желудке. Девушка наконец распознала признаки надвигающейся бури, но было слишком поздно, и это она тоже поняла.
      — Н-нет, — неуверенно возразила она. — Вы не ошиблись. Я... я просто забыла.
      В своем требовании не выносить из студии полотна Рашкин неизменно оставался непреклонным. Он не объяснял причин этого запрета, но и не делал никаких исключений.
      — Я не подумала, что это так важно, — пролепетала Иззи.
      — Конечно не подумала.
      Теперь Иззи видела, как с каждым словом гнев в глазах старого мастера становился всё более сильным.
      — Я существую здесь только ради того, чтобы предоставлять тебе место для работы и снабжать всем необходимым, а ты, благодаря моей щедрости, можешь осыпать своих друзей жалкими результатами своего труда.
      — Но это совсем не так...
      — Похоже, ты совершенно ничему не научилась,не так ли?
      — Но...
      Рашкин стремительно пересек комнату и вырвал полотно из ее рук. Он поднял картину двумя пальцами и посмотрел на нее с таким выражением, словно полотно было испачкано в собачьем дерьме.
      — Господи, — презрительно продолжал Рашкин. — Только взгляните на этот новейший образчик примитивной живописи!
      Иззи считала натюрморт одной из самых лучших своих работ за последнее время. Впервые за долгие месяцы ей удалось успешно передать игру света в написанной маслом картине: мягкий блеск и глубокие тени на коже переплетов, нежность розовых лепестков, яркие искры на кончиках стальных перьев. Она назвала картину «Под любым именем», надеясь, что Кэти по достоинству оценит и литературный намек, и саму картину.
      — И о чем ты только думала? — настаивал Рашкин.
      — Я... я просто решила, что Кэти это понравится, — робко ответила Иззи. — Она писательница.
      — Писательница.
      Иззи кивнула.
      Рашкин опустил руку с натюрмортом и уставился на девушку. Его свирепый взгляд только усилил смущение и страх; в этот момент Иззи предпочла бы оказаться за тысячу миль от студии, лишь бы избежать гнева мастера.
      — Ты считаешь меня несправедливым? — довольно спокойно спросил Рашкин.
      Иззи благоразумно предпочла не отвечать.
      — Ты хоть раз задумывалась, почему я установил это правило? Неужели до тебя не доходит, что это делается не столько для меня, сколько для тебя самой? Ты можешь понять, что выставлять на всеобщее обозрение можно лишь те работы, в которых проявляется определенное мастерство? Если уж тебя не волнует собственная репутация, то подумай хотя бы о моем имени и о моей студии!
      — Но это всего лишь моя подруга Кэти, — забыв об осторожности, воскликнула Иззи.
      — Прекрасно! — заорал Рашкин.
      Он швырнул полотно обратно, и ребро картины угодило Иззи прямо в живот. Не столько от удара, сколько от удивления девушка потеряла равновесие и упала на спину.
      — Забирай свою картину! — кричал Рашкин. — И сама убирайся вместе с ней. Но не вздумай приползти назад. Ты меня поняла?
      Иззи схватилась руками за живот и даже не сделала попытки подняться. Ее с ног до головы сотрясала неудержимая дрожь.
      — Я... я не хотела...
      — Не смей мне возражать!
      Внезапно Рашкин стремительно бросился к Иззи. Она попыталась отползти, но руки и ноги лишь беспомощно скользили по гладкому деревянному полу, а он двигался гораздо проворнее. Носок жесткого кожаного ботинка ударил ей в бок. Иззи пронзила ослепительная вспышка боли, глаза наполнились слезами.
      — Как ты осмелиласьмне возразить?
      Иззи свернулась клубком, но удары обутой в ботинок ноги следовали один за другим. В ушах раздался крик о пощаде, и девушка с трудом поняла, что кричит она сама. Внезапно удары прекратились.
      — О боже, — воскликнул Рашкин. — Что я наделал? Что я наделал?
      Иззи попыталась отстраниться, но он встал рядом с ней на колени, прижал девушку к груди и уже не мог говорить, только неразборчиво бормотал и всхлипывал.
      Эта сцена длилась довольно долго, но наконец руки Рашкина немного ослабели и Иззи смогла освободиться из его объятий. Она отодвинулась, но чувствовала такую слабость, что не решалась подняться. Всё туловище и ноги ныли от ударов, каждое движение отзывалось новой болью. Даже дышать ей удавалось с трудом.
      Иззи очень хотела побыстрее убраться отсюда, но она смогла лишь обхватить себя руками и сквозь непросохшие слезы смотрела на жалкую фигуру коленопреклоненного художника.
      Он уперся руками в пол и низко опустил голову. Всхлипывания прекратились, но, когда Рашкин поднял глаза, на его щеках блестели слезы.
      — Тебе... лучше уйти, — сказал он хриплым, прерывающимся от волнения голосом. — Я настоящее чудовище и недостоин находиться с тобой рядом. Господи, почему ты так долго меня терпела?!
      — Почему... — попыталась заговорить Иззи, но сначала ей пришлось вытереть нос рукавом и откашляться. — Почему вы меня ударили?
      Рашкин покачал головой:
      — Если бы я только знал. Я... я временами впадаю в такую безудержную ярость, которую можно сравнить только с потребностью писать картины. Иногда я считаю, что это темная сторона моего вдохновения — отчаяние и стремление разрушать.
      Рашкин всё так же не отрывал глаз от лица Иззи, но на некоторое время замолчал. Услышанные признания только еще сильнее смутили ее.
      — Я догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь, — наконец продолжил художник, опуская взгляд. — Я ищу оправдание своей жестокости. Но во время приступов ярости я не контролирую свои поступки, я не принадлежу себе. Словно какое-то чудовище просыпается в моей душе, и мне остается только оплакивать то, что оно натворит. — Рашкин медленно поднялся на ноги. — Тебе лучше пойти домой. Хочешь, я вызову такси, или... может, тебе необходимо показаться врачу?
      Иззи отрицательно покачала головой. Она чувствовала себя совершенно разбитой, и всё тело ныло от боли, но перенести осмотр врача и лишние вопросы ей было не по силам. Как она сумеет объяснить, что с ней произошло? Это будет так унизительно!
      Рашкин сделал шаг в ее сторону, и девушка вздрогнула, но тот только поднял картину, уложил ее в рюкзак и застегнул пряжки. Когда художник приблизился еще на один шаг, она удержалась от дрожи и постаралась самостоятельно подняться с пола. Рашкин не предложил ей помощь. Он молча ждал, пока Иззи набросит пальто, потом протянул ей сумку.
      — Этот... этот пейзаж, — произнесла Иззи.
      — Пожалуйста, возьми его с собой. Он твой. В картине есть своеобразный шарм, надеюсь, она понравится твоей подруге.
      Иззи кивнула.
      — Спасибо, — сказала она, нерешительно помедлила, потом спросила: — Могу я задать вам личный вопрос?
      — Конечно.
      — Вам никогда не приходило в голову... обсудить с кем-то проблемы вашего характера? Может, доктор...
      Она была почти уверена, что разразится следующий приступ ярости, но Рашкин только покачал головой.
      — Посмотри на меня, — произнес он. — Я и внешне выгляжу как чудовище. Почему же внутри должен быть другим?
      Иззи внимательно посмотрела на художника и с удивлением обнаружила, что продолжительное знакомство изменило ее первоначальное впечатление. Он больше не казался ей уродливым. Он был просто Рашкиным.
      — Вовсе необязательно, — возразила она.
      — Если ты действительно в этом уверена, я попробую.
      — И вы примете помощь?
      — Считай, что я пообещал, — кивнул Рашкин. — И спасибо тебе, Изабель.
      — За что вы меня благодарите?
      — За твое милосердие после всего, что я натворил.
      — В таком случае, — сказала Иззи, — я буду продолжать приходить в студию.
      — Не думаю, что это разумное решение. Доктор может оказаться бессилен, но даже если он поможет, нет никакой гарантии, что чудовище не будет вновь просыпаться, пока продолжается лечение.
      — Если вы и впрямь намерены заняться собой, я тем более должна приходить. Я не могу позволить вам одному пройти через это.
      Рашкин удивленно поднял брови.
      — Ты так же благородна, как и талантлива, — сказал он.
      На этот раз Иззи опустила голову, яркий румянец залил всё ее лицо.
      — Я сегодня же позвоню своему врачу, — продолжал Рашкин. — Он направит меня к соответствующему специалисту. И всё же, я считаю, что мы должны расстаться хотя бы на несколько недель.
      — Но...
      Рашкин улыбнулся и погрозил ей пальцем:
      — Ты слишком напряженно работала и заслуживаешь отдыха. Можешь вернуться после Нового года.
      — С вами всё будет в порядке?
      Рашкин кивнул:
      — Если ты так в меня веришь, иначе и быть не может.
      Следующий поступок Иззи изумил ее саму не меньше, чем Рашкина. Едва ли сознавая, что она делает, девушка шагнула вперед и поцеловала его в щеку.
      — Счастливого Рождества, Винсент, — сказала она и скрылась за дверью.

II

Ньюфорд, май 1974-го

      В пятницу вечером в закусочной Финни было шумно и многолюдно. В воздухе плавали клубы дыма, и не только от табака. На сцене группа из четырех человек под названием «Кулаки» наигрывала попурри из ирландских мелодий, и небольшая площадка для танцев была до отказа заполнена молодыми людьми, исполнявшими некоторое подобие рила. Своеобразная интерпретация ирландского степа сопровождалась громкими одобрительными криками.
      Иззи присоединилась к Кэти и Джилли, сидевшим за одним из столиков у задней стены, и некоторое время они все вместе просто слушали музыку, поскольку разговаривать в таком шуме было совершенно невозможно. Только когда музыканты удалились на перерыв, девушки смогли расслышать друг друга. Получив от официантки заказанный кувшин пива, они начали спорить о преимуществах и недостатках обучения в университете Батлера по сравнению с уроками у одного из состоявшихся художников. Иззи, единственная из всех троих, попробовавшая оба варианта, неожиданно для себя стала развивать одну из теорий Рашкина, что вызвало обвинение в пропаганде элитарности со стороны обеих ее подруг.
      — В этом заключается ошибочность утверждений Рашкина, — говорила Джилли. — Никто не может оценивать искусство. Не существует никаких надежных критериев. Когда ты обращаешься к своему сердцу и не кривишь душой, ты в результате получаешь истинный шедевр. Пусть он необязательно кажется шедевром всем остальным, но в него вложено самое лучшее. Я считаю, это справедливо для любого вида творчества.
      — Аминь, — заключила Кэти.
      — Но без надлежащего владения техникой у тебя нет возможности даже пользоваться инструментами.
      — Конечно, — согласилась Джилли. — Я говорила не об этом. Каждый может изучить технику, как и историю искусства и теорию живописи. Но нельзя научить человека должным образом применять полученные знания. Нельзя объяснить другому художнику, что именно он должен чувствовать своим сердцем и что должен выразить в своем произведении.
      — Ты имеешь в виду талант, — сказала Иззи.
      — Точно. Можно бесконечно развивать имеющийся талант, но научить ему нельзя.
      По прошествии девяти месяцев Иззи почувствовала, что приближается в своих работах к овладению таинственным секретом Рашкина; она ощущала, как что-то словно открывается в ее душе, как будто с холста спадает пелена, и картина создается сама собой. И еще пришлось признать правоту утверждения Рашкина об особом наречии, необходимом для объяснения этого явления. Иззи пыталась поделиться новыми знаниями со своими подругами, особенно с Джилли, поскольку та тоже занималась изобразительным искусством, но в разговоре убедилась, что подруги не воспринимают лексикон, которым она овладела в процессе обучения у Рашкина. А без этого она только тщетно пыталась подыскать замену несуществующим словам.
      — А если бы был способ научить страсти? — спросила Иззи. — Чтобы можно было вкладывать в произведение частицу себя?
      — А разве это не есть основа настоящего искусства? — спросила Джилли.
      — И для сочинительства тоже, — подхватила Кэти.
      — Да, конечно, — согласилась Иззи. — Но если бы этому можно было научить?
      Джилли наполнила кружки пивом из стоявшего на столе кувшина и сделала большой глоток.
      — Если Рашкин так утверждает, он мошенник, — заявила она. — Допускаю, что под руководством такого прославленного художника ты можешь овладеть любыми секретами техники, но всё равно твои произведения будут созданы только благодаря тому, что ты сама чувствуешь и видишь.
      «Но это не так, — хотела сказать ей Иззи. — Под руководством Рашкина я учусь вкладывать душу в свои картины, и этот процесс идет всё быстрее, и конечный результат всё больше приближается к тому, что стоит перед мысленным взором».
      Но объяснить этого она не могла. Их спор в различных вариантах периодически возобновлялся на протяжении нескольких последних месяцев, но они словно говорили на разных языках, и пропасть между ними увеличивалась.
      — Когда-то все люди говорили на одном языке, — однажды рассказывал ей Рашкин, поддавшись редко возникающему желанию поговорить. — Потом мы захотели не только добраться до неба, но и возомнили себя равными Богу. Недостроенная башня обрушилась, и люди перестали понимать друг друга. В тот день разделились не только наречия, но и искусства. Люди потеряли возможность общаться между собой как при помощи слов, так и при помощи произведений искусства. Первоначальный язык, доступный каждому, исчез с лица земли. В этой студии мы с тобой стремимся хотя бы отчасти возродить тот язык. Так же как отчаявшиеся люди, застигнутые бедствием в Вавилоне, мы пытаемся отыскать улетевшее эхо. Представь, чего можно было бы достичь, вспомнив то древнее наречие.
      Тогда слова Рашкина произвели на Иззи неизгладимое впечатление, но, как она ни старалась, она не могла подобрать слова, чтобы передать эту мысль своим подругам.
      — В следующем году тебе надо будет почаще посещать лекции Дейпла, — сказала Джилли. — Незадолго до окончания семестра он всех нас заинтересовал рассуждениями о том, чего мы можем добиться при помощи искусства и как это сделать.
      Иззи, как и всегда, оставила свои бесплодные попытки подобрать нужные слова и позволила увлечь себя новым поворотом в разговоре.
      — Тебе на самом деле так нравится профессор Дейпл?
      — Он замечательный человек, — ответила Джилли. — Летом он обещает разрешить мне пользоваться одной из его свободных комнат в качестве студии. Те, кто занимался там в прошлом году, оставили немало красок и других нужных вещей. Он сказал, что я могу все это использовать.
      — Похоже, он увлекся тобой, — рассмеялась Кэти.
      — Не смейся.
      — Нет, действительно! — Джилли покачала головой.
      — Иззи, а что ты собираешься делать? — спросила она. — Ты так и будешь посещать студию Рашкина до начала следующего учебного года?
      — Я даже не знаю, буду ли я продолжать учебу в университете.
      — Я впервые об этом слышу, — встревожилась Кэти. — Что произошло?
      Иззи вздохнула:
      — Мое обучение зависит от стипендии, а в этом году я настолько забросила занятия, что опустилась на средний уровень. Боюсь, стипендию снимут, и мне придется уехать из города.
      — А твои родители не смогут помочь? — спросила Джилли.
      — У них нет денег, по крайней мере, так они мне говорят. Родители считают, что я зря трачу время.
      — Но ведь твои картины действительно хороши. А ты рассказала им, что Рашкин стал заниматься именно с тобой, хотя много лет не допускал в свою мастерскую никого из студентов? По крайней мере, — добавила Джилли, — насколько мне известно. От тебя я услышала о нем больше, чем от всех преподавателей по истории искусства.
      — Я говорила родителям об этом, — сказала Иззи. — Но отец не согласен с моим желанием стать художником. С матерью было бы проще договориться, а вот отец считает меня совсем пропащей.