V

Флориан приехал на другой день, как он и писал в своем письме.

Мы не будем распространяться о том, с каким восторгом был встречен молодой рыцарь. Не только его собственные крестьяне встретили его, но значительное число мещан и крестьян из окрестностей пришли посмотреть на храброго воина, ум, храбрость и человеколюбие которого были известны всей Германии.

В эту эпоху мелкие владетели обращались со своими вассалами, как с вьючной скотиной; хорошее же обращение Гейерсбергов с крестьянами сделало их популярными в народе. Потому встреча, устроенная Флориану, служила некоторого рода протестом против поведения большинства других соседних владельцев.

Но дворяне не хотели этого понять, они только посмеивались. В безрассудном ослеплении они не сообразили, что эта смешная в их глазах демонстрация была первым и слабым проявлением чувств независимости и возмущения, которые кипели уже в сердцах немецких крестьян.

Первое восстание (во главе которого стояли Франц Зикингель и Ульрих Гуттен) должно было бы заставить дворян быть осторожными. Но, преувеличивая свое могущество, так же как слабость и малодушие крестьян, немецкие дворяне думали, что те совершенно упали духом от неудачи первой попытки и не могут затевать новое возмущение.

Если бы их не ослепило презрение, которое они питали к своим противникам, они заметили бы некоторое воодушевление в толпе, вышедшей навстречу Флориану Гейерсбергу. В этой толпе произносились шепотом пламенные речи, сопровождаемые восторженными жестами, которые принимались одобрительно. В толпе расхаживали неизвестные личности, произносившие таинственные слова и делавшие какие-то знаки: то были члены тайного братства, существовавшего со времен первой крестьянской войны.

Некоторые из этих людей были чужестранцы и, как казалось, сами повиновались двум или трем начальникам, скрывавшим свои лица под колпаками, надвинутыми на глаза.

Когда Флориан показался во главе своего маленького конвоя, более трех тысяч человек собралось на площадке около главной аллеи, ведущей к замку, выражая восторженными криками свою радость при его возвращении.

– Да здравствует капитан Флориан! – кричала толпа. – Честь храброму рыцарю.

– Да благословить небо господ Гейерсбергов, всегда великодушных со своими вассалами!

– Да сохранит Бог благородных господ, которые не обращаются с христианами, как с вьючным скотом, и бьют не их, а мавров и сарацин!

Временами среди всеобщих восклицаний слышались крики, которые выражали злобу и проклятия, сыпавшиеся на головы некоторых крестьян и дворян, известных своим лихоимством и жестокостью.

Когда эти крики стали усиливаться, таинственные начальники демонстрации начали рассылать своих агентов в разные стороны, чтобы поддержать крестьян. Но гораздо легче возбудить, чем усмирить народные страсти.

Чтобы остановить волнение, которое быстро распространялось между крестьянами, надо было заставить разойтись и рассеяться свите, добровольно сопровождавшей Флориана до порога его древнего жилища.

Ослепленная своей материнской любовью, баронесса Гейерсберг приписывала наличие этой толпы и ее восторженные крики лишь возвращению и подвигам ее Флориана. Счастливая и гордая блистательным приемом, сделанным ее возлюбленному сыну, она приказала выкатить во двор замка весь находившийся в ее погребах сидр, мед, пиво и вино.

Пока крестьяне пили за здоровье Гейерсберга последний, тронутый их приемом и любовью, разговаривал с некоторыми из них. Со стариками говорил он об их семействе, с молодыми людьми – о работах и их любовных делах, одним словом у него нашлось для каждого или радушное слово, или ласковый жест.

Приветливые манеры Флориана, в которых не было ничего принужденного, потому что они выходили прямо от сердца, гораздо более нравилось крестьянам, чем обращение благородных современников Флориана (даже самых великодушных): они имели обыкновение говорить со своими вассалами, как с собаками. Вещь неудивительная и обыкновенная в обычаях того времени; никто не обращал на это внимания, но, тем не менее, все были тронуты обходительностью Флориана.

Войдя во внутренние покои замка, молодой капитан поспешил снять с себя вооружение и латы.

Служители замка, из которых некоторые помнили рождение Флориана, старались угодить ему. Каждый хотел видеть своего молодого господина и услужить ему. Слезы радости блистали на глазах этих преданных людей. Многие из них, действительно, служили Гейерсбергам из поколения в поколение.

Паж и стремянный унесли шлем, тяжелый меч, кольчугу и высокие сапоги Флориана, а сам он поспешил удалиться, чтобы смыть с себя, с помощью мыла и холодной воды, пыль и пот, покрывавшие его лицо, загорелое от солнца и от походной жизни.

Историк того времени сохранил нам портрет Флориана Гейерсберга, этой самой поэтической и рыцарской личности крестьянской войны.

Хотя он считался уже храбрым и опытным предводителем, ему было всего двадцать три года. Но его прекрасное, задумчивое, важное и несколько мистическое лицо казалось старше.

Несмотря на его раннюю молодость, усталость от войны и заботы наложили уже легкие следы на его широкое и открытое чело и вокруг его серых глаз, взгляд которых, по природе кроткий и благосклонный, принимал иногда неодолимое выражение смелости и власти.

Он слыл за одного из красивейших рыцарей своего времени, но красота его не имела ничего общего с красотой Людвига. Может быть, более правильная и более строгая красота эта была более холодная. Ей недоставало той необъяснимой привлекательности, которая делала живое и страстное лицо графа Людвига столь пленительным, особенно в глазах женщины.

У Флориана, как и у матери его, были великолепные белокурые волосы, но их не было заметно, так как они, подобно бороде его, были коротко острижены. Он был тонок и высок. Суконное, опушенное мехом платье обрисовывало широкие плечи его и члены, гибкие и мужественные.

Искусно сделанный кожаный пояс стягивал это платье вокруг его талии и поддерживал кинжал и сумку.

Войдя в залу, он застал мать, которая его там ждала. Она подбежала к Флориану и взяла его за обе руки.

– Дай мне еще наглядеться на тебя! – сказала она, отступая немного, чтобы лучше рассмотреть его. – Теперь ты совершенно походишь на отца, – после недолгого молчания проговорила она. – Та же походка, гордая и благородная, то же выражение мужества и доброты.

Несмотря на глубокую радость, которую он чувствовал при свидании с матерью, ему как будто чего-то недоставало. Его беспокойный взгляд искал кого-то. Каждый раз, как дверь отворялась, он слегка вздрагивал, и глаза его обращались в ту сторону.

Улыбка скользнула по губам баронессы Гейерсберг, которая наблюдала за ним украдкой.

– Что же ты не спрашиваешь о Маргарите? – сказала она. – Неужели ты ее забыл?

– О нет, – прошептал он, – нет!

– Не находишь ли ты, что она подурнела в твое отсутствие?

– Она стала прекраснее прежнего, – сказал он с жаром. – Она величественна, как королева, и прекрасна, как ангел.

– Она добра, как ангел, – сказала баронесса Гейерсберг. – Если бы ты знал, как она кротка и внимательна! Как ухаживала она во время моей болезни, как ласкала и утешала меня, когда я плакала, вспоминая о тебе! Без нее, не знаю, чтобы было в этом печальном замке после твоего отъезда. Были дни, когда мне было все в тягость и все противно. Маргарита одна умела развлечь меня и заставить улыбнуться, несмотря на мою печаль. Целыми днями вспоминали мы и говорили о тебе. Каждый вечер, перед тем как нам разойтись, мы молились за тебя Богу и Пресвятой Деве.

– Как не исполниться молитва двух таких ангелов, как вы? – прошептал Флориан.

– Как счастливо мы заживем втроем, – сказала баронесса Гейерсберг. – Надеюсь, что ты более нас не оставишь?

Флориан колебался. Лоб его омрачился.

– Я не могу обещать вам этого, – сказал он наконец. – Пока рыцарь имеет силу держать в руках оружие, он не может отказаться идти на призыв Бога, государя и родины.

– Ты прав, дитя мое. Как ни сильна была бы моя любовь к тебе, ты знаешь, что я первая посоветую тебе следовать закону чести; по крайней мере, в эту минуту я не вижу, чтобы могло заставить тебя удалиться от нас… не правда ли? – спросила она с беспокойством в голосе.

– В настоящую минуту нет, – отвечал он с некоторой нерешительностью.

– По крайней мере, надо же, чтобы ты остался на свадьбу Маргариты, – сказала баронесса Гейерсберг, наблюдая за молодым капитаном.

– На свадьбу Маргариты? – повторил, бледнея, Флориан. – Она выходит замуж?

– Надеюсь… если только твое отсутствие не уничтожило любви, которую прежде она тебе внушала, – с живостью прибавила баронесса Гейерсберг, не имея духа длить томление, которое ясно выражалось на лице ее любимого сына.

– Как, матушка! – вскричал он. – Это о ее замужестве со мной вы говорите?

– Без сомнения, мой друг… Если только ты не изменил своих чувств к ней.

– Мое сердце не из тех, которые забывают, – отвечал Флориан. – Вы знаете, матушка, как я любил Маргариту; и мне кажется, что теперь я люблю ее еще больше. Я люблю ее за ее чудную красоту, за доброту, выражающуюся на ее лице, за попечение, которым она вас окружала, за любовь ее к вам и за привязанность, которую вы к ней питаете. Ах, матушка, уверяю вас, что я люблю ее более чем когда-либо.

–Я знала, что это будет так, – заговорила баронесса Гейерсберг, – каждый день я возносила теплые молитвы к Богу, чтобы Он соединил неразрывно два существа, любимые мной более всего на свете. Благословляю небо, которое исполнило мои желания и сохранило твою любовь к этой благородной девушке!

– Но во всем этом вы говорите только обо мне… А Маргарита? Она была ребенком, когда я уехал. Она не могла тогда меня любить… Кто знает, полюбит ли она меня? Может быть, уже другой занял ее сердце?

– Нет, – сказала баронесса Гейерсберг, ослепленная материнской любовью. – Маргарита любит тебя – я в этом уверена.

– Она вам это сказала?

– Дитя! – прошептала она, снисходительно пожимая плечами. – Разве она могла поверить мне свою любовь?

– Ведь она доверяет вам более всех?

– Здесь дело не в недоверии, а в благородной деликатности! Разве ты не понимаешь ее положения? Бедная сирота, без имени… без состояния…

– Но вы обходились с ней, как с родной дочерью.

– Да, но все же она не была дочерью. Она могла, она должна была предполагать, что я мечтаю для тебя о более богатом и блестящем браке, и конечно считала преступлением сделать ее преградой к исполнению моих предложений.

– Но я вам повторяю, матушка, когда я уехал, она была еще ребенком.

– В пятнадцать лет женщины, с таким характером как Маргарита уже не дети. Она уже и тогда любила тебя, любит и теперь, я в этом уверена. Она беспрестанно вспоминала о тебе.

– Для того, чтобы сделать вам приятное.

– Она плакала со мной, когда мы долго не получали от тебя известий!

– Она ведь так добра!

– Какой упрямец, – проговорила баронесса, и начала исчислять все данные, которые заставляли ее предполагать любовь молодой девушки к Флориану.

Хотя какая-то задняя мысль сдерживала радость рыцаря, однако он ничего так не желал, как поддаться этим убеждениям.

– Предположим, что Маргарита любит меня, – сказал он наконец, – но согласиться ли ее отец на наш союз?

– Без сомнения, я даже имею его согласие.

И она повторила ему разговор свой с Герардом Бруком во время свидания их в гостинице «Золотого Солнца».

Слова баронессы Гейерсберг, казалось, совершенно успокоили Флориана.

– Итак, – сказал он, – отец Маргариты не может дать ей ни знаменитого имени, ни большого богатства.

– Увы, нет… Неужели это заставит тебя переменить свое намерение?

– Конечно нет, – ответил он поспешно. – Напротив, это освобождает меня от последних сомнений, которые еще меня беспокоили. Если бы Маргарита имела перед собой блестящую будущность, может быть я бы поколебался связать ее участь со своей. Но после ваших слов я уже не колеблюсь. Я чувствую, что кроме нее я не полюблю никого, и мысль о нашем союзе тем более делает меня счастливым, что в случае какого-нибудь несчастья со мной, вы будете иметь дочь, которая будет утешать вас.

– Несчастья? Что ты хочешь этим сказать? – спросила баронесса Гейерсберг, более испуганная тоном, которым были произнесены эти слова, чем самими словами. – Разве угрожает тебе какое несчастье?

– Нет, – возразил он с поспешностью. – Но воин каждую минуту во время сражения должен быть готов к смерти.

– Ах, не говори так, не сокрушай меня! Дай мне насладиться счастьем видеть тебя, не смущай меня этими зловещими словами. Я много страдала в моей жизни и мне необходима радость, которая бы сколько-нибудь освежила мое бедное сердце.

Тронутый слезами своей матери, Флориан привлек ее и нежно прижал к своей груди.

Таким образом провели они несколько времени, разговаривая о своих делах и между прочим о процессе который, может быть, решался в ту минуту, и окончание которого внушало некоторые опасения баронессе. Но она вскоре заметила, что мысли Флориана были чем-то заняты.

– Маргарита, может быть, не хочет своим присутствием мешать нашим разговорам, – проговорила она, как бы отвечая на мысли, которые она читала на лице своего сына. – Потом, в ее лета, когда любишь, чувствуешь какую-то стыдливость, которая мешает искать присутствия любимого человека… Я пошлю сказать, чтобы она пришла к нам… Я вас оставлю одних. Я хочу доставить тебе удовольствие читать в сердце ее и получить признание в чувстве, которое она питает к тебе.

– Я никогда не решусь говорить ей о моей любви, – прошептал смущенный Флорин.

Баронесса Гейерсберг, только что пославшая за Маргаритой, засмеялась.

– Я думала, что ты храбрее, – сказала она. – А между тем рассказывали, что в одной стычке ты один убил четырех неприятелей… А теперь ты дрожишь перед молодой девушкой!

– Да, признаюсь. Я даже желал бы оставить вас одних, чтобы вы поговорили за меня.

– Нет, нет, – возразила баронесса, которую, казалось, совершенно преобразила радость свидания с сыном. – Так как ты сомневался в том, что я тебе говорила насчет чувств Маргариты, то сам же и разубеждайся в своих сомнениях.

VI

Когда служанка пришла просить Маргариту спуститься в залу, молодая девушка, склонившись перед аналоем, проливала обильные слезы. Вот почему она отвечала служанке, не отворяя двери.

Сильные ощущения, которые только что вынесла молодая девушка, оставили слишком заметные следы на ее лице. Она всячески старалась уничтожить эти следы, омывала свежей водой свое лицо и особенно глаза, но, тем не менее, когда она вышла в комнату, где ее ожидал Флориан и его мать, было слишком заметно что она недавно плакала.

Флориан тотчас обратил на это внимание своей матери.

– Это от радости, что ты вернулся, – прошептала баронесса. – Немногие женщины не проливают слез испытывая столь радостное ощущение. Иди же и предложи ей руку.

Подойдя к Маргарите, совершенно смущенный Флориан подвел ее к баронессе.

Руки молодых людей дрожали.

Какое-то смутное предчувствие говорило Маргарите, что ее ожидает что-то необычайное. Опустив глаза она не решалась взглянуть на Флориана, даже на баронессу.

– Мы говорили о вас, милое дитя, – сказала вдова, нежно удерживая руку Маргариты в своих руках. – Я рассказывала Флориану, как в его отсутствие вы были ангелом-хранителем его старой матери, и как он должен быть вам благодарен за это.

– Да благословит вас Бог! – сказал Флориан, взяв руку Маргариты и почтительно поднося ее к губам. – Мое сердце так переполнено благодарностью к вам, что я не нахожу слов, чтобы выразить вам ее за ту преданность, которую вы оказывали моей доброй матери.

– Это я должна благодарить вас обоих, – возразила растроганная Маргарита. – Что было бы с бедной сиротой, если она не была принята вами и воспитана с таким великодушием и нежностью? Чем могу я отблагодарить вас обоих?

– Чем? – вскричала баронесса. «Отдай руку свою Флориану», – готова она была прибавить.

Но она удержалась и удовольствовалась только тем, что, обняв Маргариту, поцеловала ее.

– В твоей власти, дитя мое, – возразила баронесса, – сторицей вознаградить меня за те немногие попечения, которыми ты обязана мне. Я делаюсь стара, да стара, – повторила она, отвечая на отрицательный жест Маргариты, – и чем старше становлюсь я, тем необходимее делается для меня твое присутствие. Мужчина, как справедливо сейчас сказал сын, должен служить своей стране и своему государю: я предвижу годы, которые должна буду проводить в одиночестве. Лишенная тебя и его, одна в этом огромном замке, который ты оживляла своей молодостью и красотой, твоим присутствием, я останусь совершенно одна и от печали, кажется, буду готова умереть. Я прошу у тебя единственного доказательства твоей любви, Маргарита, – никогда не покидай меня, мое милое дитя.

– О, от всего моего сердца! – восторженно воскликнула молодая девушка. – Где я найду такую любовь? Где я найду мать, более нежную, как вы, благородный друг моей матери, так великодушно заменивший мне ее. В свою очередь и я буду об одном умолять вас – позволить мне жить с вами, чтобы окружая старость вашу попечениями о вас, выразить вам этим нежность мою и благодарность.

– Благодарю тебя, милое дитя мое, – сказала, улыбаясь, сквозь слезы баронесса, целуя Маргариту. – Господь наградит тебя за твою любовь ко мне! Теперь я оставляю тебя с Флорианом, который, я полагаю, желает тебе сообщить нечто.

– Я пойду с вами, – поспешно сказала Маргарита, вставая.

– Останься, друг мой. Я должна написать несколько писем, причем ты будешь мне совершенно бесполезна. К тому же нелюбезно с твоей стороны оставлять этого бедного рыцаря, который приехал так издалека и который… может быть, желает многое сказать, – прибавила она, глядя на Флориана. – Да сохранит вас, Господь, дети мои!

Поцеловав снова Маргариту, она вышла, делая знак Флориану, что минута говорить наступила.

После ее ухода наступило непродолжительное молчание.

Смутно предчувствуя, что хочет ей сказать Флориан, мысль Маргариты невольно стремилась к графу Людвигу. Сама она была возле Флориана, но сердце и мысли ее были далеко от замка Гейерсберг.

Молчание же Флориана происходило от волнения и робости, над которыми так охотно посмеивается молодежь нашего времени.

Как бы то ни было, будут или нет смеяться над моим героем, но я должен признаться, что разговор начат был им голосом взволнованным и почти дрожащим. Он снова начал благодарить Маргариту за попечения, которые она оказывала во время его отсутствия его матери.

Маргарита, со своей стороны, была в том настроении духа, когда всякое выражение чувства производит двойное впечатление.

При первых же словах Флориана слезы заблестели на глазах девушки.

– Не благодарите меня так, Флориан, – прошептала она, прерывая его, – я уже вам сказала, что я, а не вы, должна быть благодарна всему вашему семейству.

– Вы очень добры, Маргарита, и я очень счастлив, что вы питаете подобные мысли, – возразил Флориан. – Дай Бог, чтобы вы всегда так думали!

– Всегда! – возразила она с твердостью. – Единственное мое желание, единственная моя мечта – провести всю жизнь мою в этом замке, чтобы окружить старость моей дорогой покровительницы такими же попечениями, какими она окружала мое детство.

– Маргарита, – сказал Флориан, кидая на девушку страстный и умиленный взгляд, – мечты ваши одинаковы с моими. В ту минуту, как вы вошли в эту комнату, мать моя и я рассуждали о средстве осуществить их. Не догадываетесь ли вы об этом средстве, Маргарита?

– Нет, – прошептала она дрожащим голосом, потому что взгляд и выражение Флориана обличали все, что происходило в сердце молодого человека.

– Если вы не догадываетесь, не решаетесь прочитать его в моих глазах, так я должен вам сказать о нем, – сказал Флориан. – Желание моей матери, Маргарита, назвать вас своей дочерью, мое же желание – назвать вас своей любимой женой.

Маргарита покачала головой и закрыла лицо руками. Слезы, уже несколько минут кипевшие у нее на сердце, хлынули у нее из глаз и мешали ей отвечать на его слова. Она сделала движение, чтобы встать, но Флориан удержал ее с нежной настойчивостью.

– Не оставляйте меня так, Маргарита, – сказал – если уж я решился говорить вам о моей любви, так позвольте сказать вам все. Давно я люблю вас, Маргарита; я уже любил вас, когда вам было только четырнадцать лет. Если я уехал, так это оттого, что знал что мать ваша выразила желание, чтобы ранее восемнадцати лет вы не связывали себя никаким обещанием, не посоветовавшись с вашим отцом. А оставаясь возле вас, я бы не мог скрыть моей тайны. Вот почему, Маргарита, я оставил вас и мою мать. Наконец я возвратился. Увидев вас, я почувствовал, как сильно я люблю вас, почувствовал, что любовь ваша для меня дороже всего на свете, и я повторяю вам: Маргарита, милая Маргарита, отдадите ли вы мне вашу руку?

– Увы, Флориан, – прошептала глубоко растроганная девушка, – я не могу…

– Отчего же? – спросил он. – Неужели мать моя ошиблась! Не любите ли вы кого?.. Другой…

– Нет, нет, – прервала она с живостью. – Я никого не люблю, никого, кроме вашей матери и вас.

– Так что же препятствует вам согласиться на наше счастье?

– Я не могу… Я не хочу выходить замуж.

– Но скажите, что может быть причиной этому? – спросил бледный Флориан.

– Кто знает, откуда я, кто я? Что скажут, когда узнают, что я соединяю судьбу свою с благородным родом Гейерсбергов?

– Что нам за дело до суждений света! – вскричал Флориан, под влиянием слов баронессы предполагая, что отказ Маргариты происходил от излишней деликатности. – Ваша мать была другом моей матери.

– Но мой отец… мой отец, имя которого я даже не имею права носить?

– Что нужды в имени, когда вы будете иметь мое имя. Что нужды в семействе, когда вы будете иметь свое, которому вы уже и теперь принадлежите? Я понимаю вашу совестливость, дорогая Маргарита, но следует простирать ее так далеко, чтобы причинять несчастье трем людям… двум, по крайней мере. Я снова умоляю вас, Маргарита, отдайте мне вашу руку.

– Я не достойна вас, – прошептала она.

– Дитя! – возразил Флориан, не подозревая истинного значения ее слов. – Можете ли вы говорить это? Вы недостойны меня! Да вы достойны царской короны! Умоляю вас, Маргарита, не отказывайте мне! Хотя я и люблю вас всеми силами моей души, но умоляю вас не так за себя, как за мою мать. Что будет с ней, если вы нас покинете?

– Я никогда не покину ее.

– Но если вы выйдете замуж за другого, а не за меня?

– Я ни за кого не выйду замуж, я уже вам сказала.

Он покачал головой.

– Вы слишком прекрасны и слишком любящи, – возразил он, – чтобы отказаться таким образом от радостей супруги и матери. Нет, Маргарита, придет время и вы будете раскаиваться, что приняли подобное решение. Если вы не любите никого, если мать моя ошиблась, предполагая, что вы отдаете мне преимущество, которое делало ее столь счастливой, постарайтесь по крайней мере полюбить меня немного, ради нее.

Флориан говорил тихим, сдержанным голосом, но нежность так и слышалась в этой сдержанности.

Все благородные чувства, наполнявшие сердце его, казалось, осветили его лицо, блистали во взгляде, звучали в голосе.

Мысль пожертвовать своим счастьем для счастья своих благодетелей мелькнула в голове Маргариты и не замедлила овладеть всем сердцем нежной и впечатлительной молодой девушки.

Она подняла опущенные глаза на Флориана и вдохновенный взор молодого воина проник и растрогал сердце Маргариты.

Она сделала движение к Флориану.

– Я согласна! – прошептала она, увлекаясь невольным порывом пожертвовать собой для своей благодетельницы.

Флориан с радостным восхищением схватил руку Маргариты и прижал ее к губам.

– Да благословит вас Бог! – вскричал он. – Да благословит он вас за счастье, которое вы даете и моей бедной матери!

– Теперь я оставлю вас, – сказала Маргарита, вставая, в глубине души своей уже сожалея о согласии, только что произнесенном ею, и не чувствуя в себе силы вынести благодарность Флориана.

– Останьтесь! – вскричал он. – Останьтесь, Маргарита, я позову мою мать, чтобы сказать…

Он был прерван приходом испуганного пажа, который объявил, что прибывший императорский курьер желает говорить с благородной дамой Маргаритой Эдельсгейм.

– Со мной? – спросила изумленная Маргарита.

– Да, сударыня!

– Не может быть. Курьер от императора ко мне? Это должна быть ошибка.

– Не думаю, – отвечал паж. – Курьер очень ясно произнес ваше имя.

– Введите этого человека, – сказал Флориан, заинтересованный столь же сильно, как и Маргарита.

Паж вошел и вскоре возвратился с курьером. Курьер действительно был одет в императорскую ливрею.

Человек этот был высокого роста, прекрасно сложенный, вообще вся особа его была удивительно изящна. Когда он снял капюшон, покрывавший его голову, Маргарита едва могла удержать крик изумления.

Мнимый курьер был никто иной, как граф Людвиг.

Усилие, которое должна была сделать над собой Маргарита, чтобы удержать себя, было столь же сильно, что она, попеременно то краснела, то бледнела в продолжении нескольких секунд.

По счастью, глаза Флориана были устремлены на вошедшего, так что он не заметил волнения молодой девушки.

Правда ли, – спросил Флориан, – что вы имеете поручение к этой благородной даме от нашего милостивого императора?

– Действительно, сударь, – отвечал Людвиг, – я наедине должен ей передать данное мне поручение.

Смущенная Маргарита сделала движение, как бы протестуя против этого требования, но Флориан немедленно встал, чтобы удалиться.

– Повинуясь приказанию его величества, – сказ он. – Да сохранит вас Бог, Маргарита. Я отправлюсь к моей матери, чтобы разделить с ней мое счастье.

VII

– Какая смелость и какое безумие, граф! – воскликнула Маргарита, когда они остались вдвоем.

– Простите меня, – произнес граф умоляющим голосом. – Уже давно я искал случая увидеть вас и оправдаться перед вами.

– Всякое оправдание будет напрасно, мессир… – поспешно прервала его Маргарита.

– Сегодня утром, – продолжал Людвиг, – я бродил около замка. Я знал, что завтра вам минет восемнадцать лет, и что судьба ваша, может быть, решится навсегда. Из «Золотого Солнца» вы уехали в гневе на меня, думая, что я виновен. Я был в отчаянии и поклялся увидеть вас сегодня, хотя бы свидание это стоило мне жизни.

Я встретил императорского курьера, который спросил у меня дорогу в замок Гейерсберг. В голове моей блеснула мысль. Я заставил курьера разговориться: он мне сказал, что ему приказано возвестить в замке о прибытии дворянина из свиты императора, с письмом от его величества.

– Письмо от императора, ко мне! – вскричала в высшей степени удивленная Маргарита.

– Этот человек наверно не знал, вам или баронессе Гейерсберг предназначено это письмо. Я отдал ему все деньги, которые только у меня нашлись, взамен его костюма, который я обещал возвратить ему сегодня вечером.

– Но подлог этот не замедлит открыться, граф. Что из этого выйдет? Как объяснить причины, заставившие вас поступить таким образом?

– Увы! – прервал ее граф. – Я много раз говори себе это; но я вам повторяю, что я был в отчаянии, сходил с ума от горя и тоски. Я очень несчастлив, Маргарита, так несчастлив, что уже несколько раз покушался покончить с собой.

Слова эти произнесены были просто, но, тем не нее нельзя было сомневаться в их искренности. Его прекрасное лицо было бледно и расстроено, слеза блестела на его глазах. Наконец, горестное и раскаляющееся выражение его лица уничтожило весь гнев Маргариты и сомнения, тревожившие ее.

– Не себя одного вы подвергаете опасности в эту минуту, – прошептала она, – но и меня рискуете скомпрометировать.

– Вы правы, – сказал он с грустью, – но если бы вы меня еще любили, как прежде, это обстоятельство не помешало бы вам сказать мне несколько добрых слов, пожалеть того, кто любит вас более чем жизнь, более…

– Более чем Зильду Марианни, может быть, – прервала Маргарита, не в силах будучи долее сдерживать себя.

– О, умоляю, не произносите этого имени! – вскричал граф. – Женщина эта была всегда моим злым гением.

– А между тем вы ее любили…

– Клянусь честью дворянина, клянусь Богом, который слышит меня в эту минуту, что никогда я не чувствовал к этой женщине того, что я чувствую к вам. С ее именем сопряжены для меня самые ужасные воспоминания. Ей я обязан всеми несчастьями, отравившими мою жизнь, ей буду обязан смертью, если вы не простите меня, потому что чувствую, что не могу жить, видя вас в объятиях другого. Маргарита, прахом моей матери, моим вечным спасением, клянусь, что люблю тебя одну… Будь моим добрым гением, моим ангелом хранителем! Люби меня, Маргарита!

Слезы помешали отвечать молодой девушке. Она закрыла лицо руками. Людвиг нежно отстранил их. Она отвернула голову, но уже один взгляд выдал ее.

– Маргарита, ради неба, скажите, любите ли вы меня еще? – говорил граф с тем неотразимым могуществом любви, которая чувствует, что она взаимна.