I

Если бы мещане, подобно дворянам, вели родословные, Яков Рорбах, трактирщик, мог бы потягаться древностью рода с самыми знаменитыми фамилиями своей страны.

Пятнадцать лет по смерти барона и баронессы Риттмарк, стало быть, в 1524 году, представителем этой трактирной династии был рослый и красивый парень двадцати четырех лет, которого при крещении назвали Яковом, но все звали Иеклейном.

Он был последний из Рорбахов. Его мать, достойная и добрая женщина, давно отдала Боту душу. Отец его чуть не умер восемнадцать лет назад от удара и всю жизнь не оправился от этого потрясения. Он только бормотал какие-то бессвязные звуки, и его надо было кормить как маленького ребенка, потому что руки у него отнялись. Рассудок также почти совсем оставил его. Он проводил всю жизнь в большом кресле, которое перекатывали с места на место.

В свое время Антон Рорбах был здоровым работником и человеком сметливым. Его, правда, упрекали в тщеславии и упрямстве; прибавляли также, что он скуп; но ведь кто не безгрешен?

Лучше всего было то, что он имел состояние, очень значительное для простого мещанина, и что трактир приносил ему много денег.

Старик имел одну только слабость – к сыну. Он восхищался им и, несмотря на свою скупость, прощал молодому человеку все его кутежи и мотовство, на которые и самый снисходительный отец взглянул бы строго.

Воспитанный как единственный сын, то есть как баловень, почитаемый отцом и матерью за какое-то высшее существо, обладая блестящей наружностью, льстившей их самолюбию, Иеклейн занимался только удовольствиями, и каких бурных наслаждений требовал этот мощный, кипучий организм!

Отличаясь необыкновенной силой и замечательной ловкостью во всех телесных упражнениях, храбрый и задорный, смелый на словах и на деле, веселый, увлекательный, великодушный и щедрый, он считался верховодом всей окрестной молодежи. Молодежь эта превозносила его до небес. Пожилые люди, напротив, далеко не хвалили его.

– Это мот, – говорили они, – это кутила, хвастун драчун; он сорит деньги отца на кутежи, и уж дождется, что какой-нибудь дворянчик сломит ему шею. Он все кричит против дворянства, и его дерзости отбили от него много посетителей. Он всю жизнь рыскает по ярмаркам и кабакам, и ни мало не заботится о своем доме, который весь лежит на руках его хорошенькой кузины, Марианны, которая столько же добродетельна, как он развратен.

Зато кузину его, Марианну Шонек, все единодушно хвалили.

Рано лишившись родителей, молодая девушка была несчастна с детства, пока баронесса фон Гейерсберг, знавшая ее мать (родную сестру Антона Рорбаха) не взяла сироту к себе.

Целые четыре года она была служанкой или, скорее, подругой воспитанницы баронессы, Маргариты фон Эдельсгейм.

По временам она ходила в гости к своим родным.

Иеклейн, ее двоюродный брат, страстно влюбился в нее и хотел на ней жениться. Но у нее ничего не было, а старик Рорбах замышлял для сына самые тщеславные планы, и ему хотелось не такой невестки.

Он стал противиться браку, и это было несчастьем для Иеклейна; он снова кинулся в безумную жизнь, что сильно встревожило отца.

Когда старого трактирщика хватил паралич, и он стал думать, что пришел его смертный час, опасение за поведение Иеклейна взяло верх над всеми другими соображениями.

Заботы и преданность племянницы, не отходившей от его изголовья, как будто между ними никогда и не бывало никакой размолвки, окончательно склонили упрямого старика. Он не только согласился на брак, но даже потребовал немедленно помолвки, что давало Марианне возможность переселиться в его дом, ухаживать за стариком дядей и управлять «Золотым Солнцем», которым Иеклейн, бывший постоянно в отсутствии, совсем не занимался.

Хотя для такой молодой девушки было очень трудно управлять такой большой гостиницей, однако Марианна согласилась исполнить желание старого трактирщика.

Молодая девушка обожала своего двоюродного брата со всей преданностью, со всеми пленительными грезами первой любви. Чтобы жить с ним, она, бесспорно, приняла бы скромное место простой служанки.

Иеклейн еще любил Марианну, но беспутная жизнь, которую он вел уже столько времени, развратила его сердце. Любовь его уже была не та, что прежде.

Однако он обручился со своей кузиной. Но и приняв это обязательство, он продолжал прежний образ жизни и по-прежнему проводил дни и ночи вне родительского дома.

Марианна, переселившаяся на житье в «Золотое Солнце», часто плакала по причине его частых отлучек. Впрочем, ее снисходительное сердце всегда подсказывало ей какое-нибудь извинение в пользу жениха.

«Все-таки, – говорила она про себя, – во всем виноват дядюшка. Если же Иеклейн бросился в разгул и мотовство, то только для того, чтобы забыть свое горе, потому что дядя не соглашался на наш брак. В сущности он все еще любит меня, и постепенно весь отдастся мне».

А пока бедняжка выбивалась из сил, чтобы поддерживать гостиницу «Золотого Солнца» на хорошей ноге. Вставая раньше всех, ложась всех позже, она присматривала за всем. Кроме того, она с истинно дочерней нежностью ухаживала за стариком дядей, который превратился в неподвижную массу и издавал только глухие животные возгласы, когда Марианне случалось с четверть часа не подойти к его креслу.

Переселение Марианны в дом дяди очень огорчило Маргариту фон Эдельсгейм, которая нежно любила ее. Марианна часто ходила в гости в замок. Кроме того, когда Маргарита выезжала куда-нибудь с госпожой фон Гейерсберг, она находила возможность устроить дело так, что они останавливались в «Золотом Солнце».

Тогда все в гостинице шло вверх дном. Сам Иеклейн, ненавидевший дворянство, говорил, что безгранично уважает госпожу фон Гейерсберг, которая была покровительницей всех бедняков.

Гостиница «Золотого Солнца», стоявшая на выезде из деревни, по Гейльбронской дороге, помещалась в двухэтажном доме. Внизу была просторная зала, установленная столами и скамьями. Направо были две маленькие комнатки, из которых одна служила кладовой; налево находилась кухня, сообщавшаяся с одной стороны с молочной, а с другой с теплой комнатой, где спали две служанки.

Между входной дверью и большой залой дед Иеклейна устроил что-то вроде сеней с каменными скамьями, на которые крестьяне, купцы и путешественники могли складывать свою ношу перед входом в дом.

Лестница, выходившая на середину большой залы, вела в верхний этаж, который разделялся надвое широкой площадкой. Направо от этой площадки находилась комната, назначенная для путешественников, другая комната, поменьше, и наконец комната Марианны, в которую вела прикрытая лестница; по этой лестнице молодая девушка могла проходить во двор и в кухню, никого не беспокоя. Комнаты по другую сторону площадки были расположены почти так же, только там не было лестницы.

Шум и гам буйных друзей Иеклейна чуть не выгнали из «Золотого Солнца» миролюбивых мещан, которые уже двадцать лет приходили туда каждый день или, по крайней мере, каждое воскресенье выпить стакан вина или пива.

Но все уладилось, благодаря кротости и примиряющему влиянию Марианны. Только во избежание насмешек молодых гуляк, которые, хлебнув через край, относились ко всему легкомысленно, солидные люди усаживались в маленькой комнатке возле кухни. Некоторые из старых друзей или знакомых Антона помещались перед кухонной печью, возле кресла старика Рорбаха. Но несчастный старик едва узнавал своих лучших друзей и не мог говорить с ними.

В один январский вечер, часов около десяти, в кухне происходили необычайные приготовления. Индейка и дикая коза, насаженные на один вертел, жарились на некотором расстоянии от пламени. Два цыпленка и четыре куропатки лежали на кухонном столе в ожидании минуты, когда им, в свою очередь, придется попасть на огонь. Обе служанки, с раскрасневшимися от жара и работы лицами и руками, суетились друг перед другом в кухне.

Наконец сама Марианна, с обнаженными по локоть руками, месила пирог и своими белыми руками придавала ему окончательную форму.

Лицо Марианны было неправильно, и красавицей ее нельзя было назвать, но все-таки она была прехорошенькая девушка. В ней не было ничего, что могло бы поразить с первого раза. Но зато, всмотревшись в нее, трудно было отвести от нее глаза: столько приветливости было в ее улыбке, столько кротости и нежности в ее карих глазах, столько искренности и миловидности во всей ее наружности. У нее были роскошные белокурые волосы. Все ее кокетство состояло в том, что благодаря урокам Маргариты Эдельсгейм, она носила прическу, более сложную, чем другие девушки Бекингена и Гейльброна.

Конечно, нетрудно было найти женщин красивее Марианны, но вряд ли были грациознее и симпатичнее.

Когда ее двоюродный брат вошел со двора в залу, лицо ее как будто расцвело.

– Наконец-то ты пришел! – промолвила она, остановив на Иеклейне взгляд, полный нежности и наивного восторга. – Откуда ты?

– Из Гейльброна.

– Из Гейльброна? – повторила она, глядя на своего двоюродного брата с выражением, ясно показавшим, что ей хотелось спросить его о причине этого путешествия, и что она не смогла сделать это.

– Посмотри, – сказал он, – что я принес тебе.

Он поставил на кухонный стол корзину, которую держал под мышкой, и стал вынимать сверток с сушеными плодами и сахарными печеньями, которые в то время подавались на церемонных обедах.

– Как это мило! – вскричала она, всплеснув руками. – Как ты это умно придумал!.. Как Маргарите понравятся все эти фигурки! Как мил этот барашек с шерстью из жженого сахара!.. А лошадка…

– Перестань, перестань! – прервал Иеклейн нетерпеливо. – Успеешь рассмотреть. Займись прежде стряпней… Ну где же вертел… Ладно… А куропатки?

– Вот они. Их начнут жарить, когда госпожа Гейерсберг и Маргарита придут.

– Конечно… А кабанье жаркое, которое Вильгельму приказано принести?

– Вильгельм ничего не принес.

– Так надо было послать к нему! – крикнул Иеклейн, ударяя с досады кулаком по столу. – Ведь это любимое блюдо Маргариты.

– Почему ты думаешь?

– Она сама сказала это здесь в прошлом году… Я помню… Я и сказал Вильгельму… О, пес проклятый! Будь я проклят, если при первой встрече не намну ему бока, да так, чтобы он помнил всю жизнь.

– Но Иеклейн, может быть бедный малый вовсе не виноват?

– Виноват, – отвечал он резко, – и ты тоже виновата… Ты видела, что не несут кабана, и не могла послать к Вильгельму.

– Я была так занята, что забыла…

– Забыла то, что приятно Маргарите, которая так добра к тебе. Это не рассеянность, это уже просто неблагодарность.

Никакой упрек не мог быть несправедливее и не мог сильнее оскорбить бедную Марианну. Она обожала госпожу Гейерсберг и любила Маргариту с глубокой, почтительной нежностью. Кроме любви Иеклейна, которая была для нее всем, она охотно пожертвовала бы в случае необходимости даже жизнью, чтобы избавить друга своего детства от какого-нибудь огорчения.

– Ты не прав, Иеклейн, – сказала она со слезами на глазах и в голосе. – Мне очень жаль, что я забыла хоть одну вещь, которая может доставить удовольствие Маргарите; но я не виновата, что…

Иеклейн не дослушал ее и подошел к кухонной двери, чтобы посмотреть, кто в зале.

– Фу, – заворчал он, – скоты, как они шумят! Воняет табаком, пивом, водкой!.. Наши гости не вынесут этого; надо всех их вытурить!..

– Зачем? – робко спросила Марианна.

Он пожал плечами.

– Маргарита и ее матушка захотят отдохнуть, – сказал он, – а этот шум хоть кому надоест!

Марианна посмотрела на него с удивлением. Ничто так не противоречило привычкам Иеклейна, как эти слова его. Он никогда не решился бы возбудить неудовольствие своих обыкновенных посетителей из-за того, чтобы не беспокоить заезжих дворян: напротив, когда приезжали господа, он обыкновенно старался подзадорить товарищей и заставить их шуметь вдвое.

– Если дворяне, что остановились наверху, недовольны, – говорил он в таких случаях, – так пусть ищут другую гостиницу. Слава Богу, Яков Рорбах обойдется и без их червонцев!

Удивленный взгляд невесты как будто смутил трактирщика.

– Неужели ты не видишь, что они пьяны, – сказала она с досадой, указывая на семь или восемь крестьян, которые; усевшись вокруг стола, вели самый оживленный разговор.

За другим столом, стоявшим в самом темном углу залы, сидело двое людей, одетых в купеческое или мещанское платье. Нахлобучив на глаза шляпы с широкими полями, они уселись так, что лиц их нельзя было разглядеть, и говорили шепотом. Наконец, в противоположном углу, сидел крестьянин за бутылкой вина. Он сидел, опершись локтями на стол; голова его лежала на руке, и черты его лица невозможно было рассмотреть.

Иеклейн недоумевал, не зная, что делать. Один из крестьян сказал в это время тихо, поднимая свой стакан:

– За возрождение Башмака, друзья, каково бы ни было его новое имя!

Башмак было название первого восстания крестьян против дворянства. Его назвали так, потому что в то время крестьяне имели право носить только башмаки тогда как сапоги и ботинки считались исключительно дворянской обувью.

Иеклейн не расслышал слов старого крестьянина, но очень ясно слышал заявление сочувствия его товарищей, которые подняли крик и застучали стаканами по столу.

– Вы слишком шумите, друзья, – сказал трактирщик, подходя к ним.

– Кто заплатил деньги, – отвечал один из пивших.

– Тот и пей, а стучать не приходится! – перебил Иеклейн, мгновенно выходя из себя.

– У твоего отца слух был что-то не так нежен, любезный друг, – пробормотали другие крестьяне.

– Отец поступал по-своему, а я делаю по-своему. К тому же поздно, вам всем далеко идти, и я советую вам отправиться в путь.

– Поставь-ка нам еще две бутылочки этого дешевенького рюдейсгеймера.

– Нет, я жду приезжих, и вам пора отправляться.

– Мы уйдем, когда захотим, – отвечал несколько подпивший крестьянин. – Ведь у тебя трактир? Стало быть, когда честно расплачиваются…

– Вот новости, – заговорили другие, – мы имеем право оставаться здесь, сколько нам будет угодно, под самым твоим носом, дружок Иеклейн!

– Ну, а я вам говорю, что я здесь хозяин, и что вы сейчас отсюда уйдете! – вскричал взбешенный Иеклейн.

– Не ты ли нас вытолкаешь? – спросил толстый крестьянин, весом по меньшей мере в двести фунтов и по-видимому чрезвычайно сильный.

– Да я, – сказал Иеклейн, – и начну с тебя любезный друг. Отвори дверь, Гертруда, – крикнул он служанке, которая повиновалась, дрожа всем телом.

Марианна хотела вступиться, но это еще больше разозлило Иеклейна.

Как только дверь была отворена, он повторил крестьянам свою просьбу удалиться. Они отвечали ругательствами и шуточками, которые окончательно вывели трактирщика из терпения. Он бросился на толстого крестьянина, который поддразнивал его, и схватил его за шиворот и за пояс панталон; потом, несмотря на отчаянное сопротивление, он поднял его, дотащил до двери и выкинул на улицу.

В свалке Иеклейн получил несколько пинков, а казакин его украсился несколькими прорехами.

По-видимому Иеклейн очень заботился сегодня о своем наряде, потому что тотчас попросил Марианну зашить разодранный рукав.

– А ты, Франц, – обратился он к своему лакею, – выпроводи остальных, кто в зале.

– Подожди минутку, я сама пойду к ним, – сказала Марианна, которая имела полное основание не доверять дипломатическим талантам Франца.

– Ты слышал, что я сказал? – продолжал Иеклейн.

– Слышал, сударь, – отвечал слуга с приторной улыбкой.

Вместо того чтобы последовать наставлениям Марианны, которая приказала ему быть повежливее с путешественниками, он нашел, что самое лучшее – еще более усилить дерзкий тон своего хозяина. При первых же словах, которые он произнес, старший из путешественников – ему было на вид, по меньшей мере, пятьдесят лет – бросил на него такой взгляд, что Франц совсем смутился. Другой незнакомец засмеялся, и товарищ его последовал его примеру.

– Эту залу наняли, – сказал взбешенный Франц. – Убирайтесь вон!

– Кто ее нанял? – спросил один из незнакомцев.

– Она нанята для госпожи Гейерсберг и ее свиты. Незнакомцы переглянулись.

– Нам невозможно уехать без ужина, – возразил старший. – В этом углу мы никого не обеспокоим. Дайте нам есть.

– Нет, – настаивал Франц, которому было дело только до барского приказа. – Хозяин велел вас выпроводить, и вы уйдете.

Старый незнакомец, которого его товарищ звал Вальдемаром Шлоссером, снова улыбнулся со спокойной насмешкой, и это довело Франца до ярости.

– Ну что же? – спросил Иеклейн издали.

– Вставай, – сказал Франц, положив руку на плечо старого купца.

Тот выпрямился во весь рост и, сверкая глазами, так сильно оттолкнул слугу, что он упал в противоположном углу залы.

Франц уцепился за чан с горячей водой, которая была приготовлена для мытья полов, и упал в него. Голова, ноги и руки одни только избежали этой неожиданной ванны. К счастью на нем были надеты толстые суконные панталоны, и потому он не очень обварился.