- Происходит вот что,- с негодованием сказал ему на ухо аббат де Солис,- ваша жена умирает, и ее убили вы!
      Не дожидаясь ответа, аббат де Солис взял под руку Эммануила и вышел, вслед за ним вышли дети, проводившие его до самого двора. Валтасар стоял как громом пораженный, он взглянул на жену, и слезы выступили у него на глаза.
      - Ты умираешь, и я тебя убил? - вскричал Клаас.- Что он говорит?
      - Друг мой,- отвечала она,- я жила только твоей любовью, и, сам того не зная, ты отнял у меня жизнь.
      - Уйдите,- сказал Клаас вошедшим детям.- Разве хоть на мгновение переставал я тебя любить? - продолжал он, садясь у изголовья жены, взяв ее руки и целуя их.
      - Друг мой, не стану упрекать тебя ни в чем. Ты дал мне много, слишком много счастья; я не могла вынести сравнения между началом нашей с тобой жизни, такой полной, и последними годами, когда ты перестал быть самим собою и жизнь эта сделалась такой опустошенной. Чувства, как и физические явления, не остаются без последствий. Уже шесть лет ты мертв для любви, для семьи, для всего, что составляло наше счастье. Не буду говорить о том блаженстве, которое составляет удел юности, в позднее время жизни оно и должно прекратиться; но от него остаются плоды, питающие нашу душу, безграничная доверчивость, нежная привязанность; так вот, ты похитил у меня и эти сокровища, принадлежащие нашему возрасту. Я ухожу вовремя: у нас не было уже никакой общей жизни, ты таил от меня свои мысли, свои поступки. Как это случилось, что ты стал бояться меня? Разве порицала я тебя когда-нибудь хоть единым словом, хотя бы взглядом или жестом? И что же? Ты продал последние картины, продал даже вина из погреба и снова берешь взаймы под залог имения, а мне об этом ни слова!.. Ах! я уйду из жизни, полная отвращения к ней. Если ты делаешь ошибки, если ты ослеп в погоне за невозможным, разве я не доказала тебе, что во мне довольно любви, чтобы кротко делить с тобою ошибки, все время итти с тобой рядом, даже если ты поведешь по пути преступления? Ты слишком меня любил когда-то; в том моя слава, в том мое горе. Болезнь моя длится уже давно, Валтасар; она началась в тот день, когда на этом же месте, где я умираю, ты ясно показал мне, что больше принадлежишь науке, чем семье. И вот жены твоей нет больше в живых, а состояние твое растрачено. Состояние и жена тебе принадлежали, ты мог ими распоряжаться, но в тот день, когда меня не станет, мое состояние перейдет к детям и станет для тебя неприкосновенно. Что будет с тобою? Теперь я обязана сказать тебе правду, умирающие дальновидны! Что отныне будет противовесом проклятой страсти, на которой ты построил свою жизнь? Если ты пожертвовал мною, то дети для тебя - ничтожное препятствие, ведь я должна отдать тебе справедливость и признать, что была для тебя дороже всего. Два миллиона, шесть лет работы брошены в пучину, и ничего ты не нашел...
      При этих словах Клаас уронил седую голову и закрыл лицо рунами.
      - И ничего ты не добьешься, кроме позора для себя, нищеты для детей,продолжала умирающая.- Уже зовут тебя в насмешку Клаас-алхимик, а позже скажут: Клаас-сумасшедший! Я-то в тебя верю. Я знаю, что ты велик, учен, гениален; но для толпы гениальность подобна безумию. Слава - солнце мертвых; при жизни ты будешь несчастен, как все великие люди, и разоришь детей. Я ухожу, не порадовавшись твоей известности, которая утешила бы меня в утрате счастья. И вот, милый Валтасар, чтобы смерть стала мне не так горька, мне нужна уверенность в том, что у наших детей будет кусок хлеба; но ничто не может успокоить мою тревогу, и ты не можешь...
      - Клянусь,- сказал Клаас,- в том...
      - Не надо клятв, друг мой, как бы не пришлось их нарушить,- прервала она.- Ты обязан был проявить заботу о нас, а почти семь лет мы ее лишены. Вся жизнь для тебя в науке. У великого человека не должно быть ни жены, ни детей. Идите в одиночестве путями нищеты! Ваши добродетели - не те, что у обыкновенных людей, вы принадлежите всему миру и не можете принадлежать ни жене, ни семье. Возле вас сохнет земля, как возле больших деревьев! Я, бедное деревце, не могла подняться так высоко и умираю, когда ты достиг лишь середины жизни. Я ждала последнего дня, чтобы высказать тебе эти ужасные мысли, открывшиеся мне только при вспышках скорби и отчаяния. Пощади моих детей! Да звучат эти слова в твоем сердце! Я буду твердить их до последнего вздоха. Ты видишь, жена твоя уже мертва! Медленно, постепенно угашал ты в ней чувства, лишал ее радостей. Увы! Без этой жестокой предосторожности, невольно проявленной тобою, разве я прожила бы так долго? Но ведь бедные дети меня не покидали - они выросли, пока я страдала, и мать пережила во мне жену. Пощади, пощади наших детей!
      - Лемюлькинье! - крикнул Валтасар громовым голосом. Старый слуга сразу появился.- Немедленно все уничтожьте там наверху, машины, аппараты; действуйте осторожно, но разломайте все. Я отказываюсь от науки,- сказал Клаас жене.
      - Слишком поздно,- отвечала Жозефина и взглянула на Лемюлькинье.- Маргарита! - воскликнула она, чувствуя, что умирает.
      Маргарита появилась на пороге и пронзительно закричала, увидев тускнеющие глаза матери.
      - Маргарита! - повторила умирающая.
      В этом последнем восклицании заключался такой сильный призыв к дочери, г-жа Клаас придала ему такой повелительный характер, что оно прозвучало подлинным завещанием. Сбежалось встревоженное семейство, и все увидели, что г-жа Клаас умирает,- последние ее жизненные силы истощились в разговоре с мужем. Валтасар и Маргарита, стоявшие недвижимо - она у изголовья, он у ног,- не могли поверить в смерть этой женщины, все добродетели, вся неистощимая нежность которой известны были только им. Отец и дочь обменялись взглядом, чреватым мыслями: дочь судила отца, отец уже опасался, что дочь станет орудием мщения. Хотя воспоминания о любви, которой жена наполняла его жизнь, собрались толпою, осаждая его память и придавая последним словам покойницы священную силу, так что всегда должен был слышаться ему этот голос,- однако Валтасар не мог поручиться за себя: воля его была слаба для поединка с его гением; а затем ему послышался грозный ропот его страсти, боровшейся с его раскаянием, внушавшей ему ужас перед самим собой. Когда не стало Жозефины, всякий понял, что у дома Клаасов была душа и что душа эта исчезла. Горе семьи было так сильно, что зала, где все еще как будто чувствовалось присутствие благородной усопшей женщины, оставалась запертой: никто не решался туда войти.
      Общество не проявляет ни одной из тех добродетелей, которых требует от людей: всякий час совершает оно преступления, хотя и пользуется для этого только словом: шуткой подготовляет оно дурные поступки, насмешкой унижает все прекрасное; оно смеется над сыновьями, чрезмерно плачущими об отцах, подвергает анафеме тех, кто плачет недостаточно; а затем оно забавляется, взвешивая еще не охладевшие трупы... Вечером того дня, когда скончалась г-жа Клаас, ее друзья бросили несколько цветков па ее могилу между двумя партиями в вист и воздали должное прекрасным ее качествам, ходя с червей или с пик. А после кое-каких слезливых фраз, после всех этих азбучных изречений, выражающих общее прискорбие, которые с той же интонацией, столь же прочувствованно в любой час произносятся во всех городах Франции,- все принялись подсчитывать наследство. Начал Пьеркен, указав при обсуждении этого события, что смерть превосходной женщины является для нее благом,слишком много горя доставлял ей муж; что для детей это еще большее благо,она не могла бы отказать обожаемому мужу в деньгах, меж тем как теперь Клаас уже не имеет права распоряжаться ими. И вот все принялись оценивать наследство бедной г-жи Клаас, вычислять ее сбережения - сберегла ли что-нибудь? или не сберегла? - составлять опись драгоценностям, выставлять напоказ ее платья, перерывать ящики, в то время как семейство, постигнутое горем, плакало и молилось вокруг смертного ложа. Взглядом эксперта-оценщика Пьеркен исчислял, что наследники г-жи Клаас, выражаясь его языком, ничего не потеряли и что ее состояние должно доходить до полутора миллионов, возмещаемых либо лесами Вэньи, которые за двенадцать лет достигли огромной стоимости (при этом он стал высчитывать, сколько было строевого лесу, сколько было оставлено поросли, сколько старых деревьев, сколько молодняка),- либо имением Валтасара, который еще располагает возможностью уплатить наследникам разницу, если при ликвидации не окажется с ними в расчете. Маргарита Клаас была,- как выражался он на своем жаргоне,- невеста на четыреста тысяч франков.
      - Но ей необходимо выйти замуж теперь же,- добавил он,- и таким образом получить свободу действий, иметь право продать с аукциона лес Вэньи, выделить имущество малолетних и употребить его так, чтобы отец его не касался,- в противном случае Клаас, конечно, способен разорить своих детей.
      Все стали прикидывать, кто из здешних молодых людей мог бы претендовать на руку Маргариты Клаас, но никто не оказал нотариусу любезности счесть его достойным искателем ее руки. Нотариус же находил основания отвергать каждую из предлагаемых партий, как недостойную Маргариты. Собеседники, улыбаясь, посматривали друг на друга и с удовольствием продолжали разыгрывать эту провинциальную шутку. В смерти г-жи Клаас Пьеркен видел событие, благоприятное для своих притязаний, и ради собственных выгод уже разнимал ее труп на куски.
      "Добрая женщина была горда, как павлин, и никогда не выдала бы за меня дочь! - думал он, вернувшись домой и ложась спать.- Эге! Не начать ли мне теперь маневры таким манером, чтобы жениться на ней? Папаша Клаас совсем угорел от своего углерода и о детях уже не заботится; если я попрошу у него руки Маргариты, убедив ее заранее в настоятельной необходимости выйти замуж, чтобы спасти состояние братьев и сестры, то он будет рад освободиться от дочери, чтобы не подвергаться опасности ее придирчивого надзора".
      Он заснул, предвкушая семейные радости, обеспеченные контрактом, обдумывая, какие выгоды даст ему это дело и какие гарантии счастья найдет он в девице, супругом которой намеревался стать. Трудно было встретить в провинции молодую особу, способную затмить Маргариту нежной красотой и воспитанием. По скромности, по изяществу можно было ее сравнить с милым цветком, который не смел назвать при ней Эммануил, боясь обнаружить таким образом тайные желания сердца. Постоянная в своих чувствах, твердая в религиозных убеждениях, она должна была стать целомудренной супругой и могла не только льстить тщеславию, проявляемому в той или иной степени всяким мужчиной при выборе жены, но и удовлетворить гордость нотариуса благодаря тому, что во Фландрии ее семья, вдвойне родовитая, пользовалась огромным почетом, который с нею предстояло разделить ее мужу. На следующий день Пьеркен вынул у себя из кассы несколько билетов по тысяче франков и дружески предложил их Валтасару, чтобы избавить его от денежных хлопот в такие печальные дни. Валтасар, как предполагал нотариус, должен был, тронутый деликатностью его забот, расхвалить дочери и доброту нотариуса и вообще его самого. Ничего подобного не случилось. Клаас с дочерью нашли этот поступок вполне естественным: до такой степени они предались горю, что им некогда было думать о Пьеркене. В самом деле, так глубоко было отчаяние Валтасара, что даже люди, склонные порицать его поведение, все ему простили - не столько во имя науки, которая еще могла бы его извинить, сколько ради его скорби, которая ничего не могла исправить. Свет удовлетворяется гримасами; он довольствуется тою же монетой, какою сам плати г, а пробы не проверяет; для него горе - зрелище, нечто вроде развлечения, из-за которого он всякого простит, даже преступника; в своей жадности до эмоций он без различия оправдывает и тех, кто его рассмешил, и тех, кто его растрогал до слез, и не спрашивает отчета в употребленных ими средствах. Маргарите исполнилось девятнадцать лет, когда отец передал ей управление всем домом, авторитет ее благоговейно признавали и сестра и братья, которым в последние минуты своей жизни г-жа Клаас наказала повиноваться старшей сестре. Трауром оттенялась белизна и свежесть ее лица, так же как печалью еще подчеркивались ее кротость и терпеливость. Уже с первых дней она дала немало доказательств той женской бодрости, той постоянной ясности души, которые, должно быть, есть у ангелов, призванных изливать мир на страждущие сердца, касаясь их своей зеленой пальмовой ветвью. Но если она, уже в столь юном возрасте уразумев свой долг, привыкла утаивать горести, они от того становились еще более жгучими; внешнее спокойствие не соответствовало ее впечатлительности: ей было дано рано познать грозные вспышки чувства, сдерживать которые сердце не всегда бывает в силах; из-за отца ей приходилось беспрестанно страдать от столкновения между своим великодушием, свойственным юности, и повелительными требованиями необходимости. Расчеты по дому, одолевшие ее на следующий же день после смерти матери, познакомили ее с житейскими делами в ту пору, когда молодым девушкам знакомы только удовольствия. Ужасная школа страданий, неизбежная для всех ангельских натур! Нет более упрямой страсти, чем любовь, подкрепляемая жадностью к деньгам и тщеславием: Пьеркен рьяно пытался завлечь наследницу в свои сети. Едва прошло несколько дней траура, как он уже искал случая поговорить с Маргаритой и приступил к делу так ловко, что она могла бы обмануться; но любовь одарила ее прозорливостью, не позволила ей поверить видимости, тем более подкупающей, что в данном случае Пьеркен пускал в ход свойственную ему доброту - доброту нотариуса, который думает, что попечение о талерах и есть любовь. Опираясь на сомнительное родство, на установившееся у Клаасов обыкновение поручать ему все дела и вводить его в тайны семьи, уверенный в дружеском уважении к себе со стороны отца, пользуясь беспечностью ученого, у которого не было никакого определенного проекта касательно дочери, и не предполагая, что у Маргариты может быть какая-нибудь сердечная склонность, он обнаружил перед нею свои намерения, открыто подменяя страсть соображениями обоюдной выгоды, для юных сердец. Но он-то и оказался наивным, меж тем как она прибегла к притворству - именно потому, что он рассчитывал иметь дело с беззащитной девушкой, и не принял во внимание, какие преимущества дает слабость
      - Дорогая,- сказал он Маргарите, прогуливаясь с нею по дорожке садика,вам известно мое чистосердечие, моя готовность уважать скорбь, постигшую вас в настоящий момент. Для нотариуса у меня слишком чувствительная душа, я живу только сердцем, а принужден постоянно заботиться о чужих материальных интересах, вместо того чтобы предаваться нежным чувствам, составляющим счастье в жизни. Поэтому мне очень больно, что я вынужден говорить с вами о проектах, не соответствующих состоянию вашей души,- однако это необходимо. Я много думал о вас за последние дни. Я только что узнал, что по странной случайности состоянию ваших братьев, сестры, а также и вашему собственному угрожает опасность. Хотите вы спасти семью от полного разорения?
      - А что нужно для этого сделать? - спросила она, почти испугавшись его слов.
      - Выйти замуж,- ответил Пьеркен.
      - Нет, не выйду!- воскликнула она.
      - Выйдете,- продолжал нотариус,- когда зрело обдумаете, в каком критическом положении вы находитесь...
      - Каким образом мой брак может спасти?..
      - В этом-то все дело, Маргарита,- прервал нотариус.- Брак дает независимость!
      - А зачем мне независимость?- спросила Маргарита.
      - Затем, чтобы вступить во владение имуществом, милый мой друг,- сказал нотариус победоносным тоном.- В таком случае к вам перейдет ваша часть материнского наследства. Чтобы выделить ее, нужна ликвидация, а для ликвидации ведь придется продать с публичных торгов лес Вэньи! Раз это будет сделано, то все наследственные ценности будут обращены в деньги, и ваш отец в качестве опекуна обязан будет поместить долю ваших братьев и сестры так, что для химии она уже будет недосягаема.
      - А в противном случае что произойдет? - спросила - А то,- сказал нотариус,- что ваш отец будет управлять имением. Если ему вновь будет угодно делать золото, он может продать лес Вэньи, а вы все останетесь нагишом, как маленький Иоанн Креститель. Лес стоит в настоящий момент около миллиона четырехсот тысяч франков; но не сегодня-завтра ваш отец срубит его начисто, и ваши тысяча триста арпанов не будут стоить и трехсот тысяч франков. Не лучше ли избежать почти верной опасности и теперь же произвести раздел в связи с вашим вводом во владение? Таким образом вы спасете леса от порубки, которую отец ваш мог бы впоследствии произвести в ущерб вам. Теперь же, пока химия погружена в сон, он непременно обратит деньги, полученные при ликвидации, в бумаги государственного казначейства. Фонды ходят теперь по пятидесяти девяти, у детишек будет почти по пяти тысяч ливров доходу на каждые пятьдесят тысяч франков; а ввиду того, что нельзя вынимать капитал, принадлежащий малолетним, у ваших братьев и сестры к их совершеннолетию состояние удвоится. Тогда как иначе, честное слово... Ну, вот... Впрочем, ваш отец поубавил имущество вашей матери, инвентаризация покажет, каков дефицит. Если он окажется должником, вы получите закладную на его имения и что-нибудь спасете.
      - Фи!- сказала Маргарита.- Это было бы оскорблением для отца! Слишком недавно прозвучали последние слова моей матери, чтобы я могла забыть их. Мой отец неспособен ограбить детей,- сказала она, и слезы скорби выступили у нее.- Вы не знаете его, господин Пьеркен.
      - Но если ваш отец, милая Маргарита, вновь примется за химию, то...
      - Мы будем разорены, не так ли?
      - О! совершенно разорены! Поверьте, Маргарита,- сказал он, прижимая ее руку к сердцу,- я не выполнил бы своего долга, если бы не настаивал. Только ваши интересы..
      - Послушайте,- холодно оказала Маргарита, отнимая руку,- подлинные интересы семьи требуют, чтобы я не выходила замуж. Таково было мнение маменьки.
      - Друг мой, это самоубийство, вы в воду бросаете наследство матери! вскричал он со всей искренностью, как делец, огорченный гибелью целого состояния.- В таком случае я признаюсь, какую исключительную дружбу питаю я к вам! Вы не знаете, как я вас люблю! Обожаю вас с того дня, когда ваш отец устроил последний бал! Вы были восхитительны. Отнеситесь с доверием к деловым соображениям, когда они высказываются от всего сердца, дорогая Маргарита...
      Он помолчал.
      - Да, мы созовем семейный совет и, не спрашивая вас, сделаем вас правомочной.
      - Что это такое быть правомочной?
      - Это значит пользоваться своими правами.
      - Если я могу стать правомочной, не выходя замуж, почему же вы хотите, чтоб я вышла?.. И за кого?
      Пьеркен попытался нежно взглянуть на нее, но такое выражение столь мало соответствовало жесткому взору этого человека, привыкшего разговаривать лишь о деньгах, что Маргарита заподозрила расчет в такой внезапной нежности.
      - Вы могли бы выйти за того, кто вам понравится... в нашем городе...продолжал он.- Муж вам необходим, даже в практическом смысле. Вам придется иметь дело с отцом. Если вы будете одна, сможете ли вы противиться ему?
      - Да, я сумею защитить братьев и сестру, когда понадобится!
      "Чорт возьми, вот болтушка!" - подумал Пьеркен.
      - Нет, вы не сумеете ему противиться,- ответил он вслух.
      - Поговорим о чем-нибудь другом,- сказала она.
      - Прощайте, дорогая, постараюсь быть полезным вам помимо вашего желания и докажу, как я люблю вас,- я защищу вас помимо вашего желания от беды, которую все в городе предвидят.
      - Благодарю за заботливость, но умоляю вас не задумывать и не предпринимать ничего такого, что хоть сколько-нибудь может огорчить отца.
      Маргарита задумчиво глядела вслед Пьеркену; его металлический голос, его движения, отличавшиеся, правда, гибкостью, но лишь гибкостью пружины, его взгляд, выражавший скорее угодливость, чем мягкость,- она сравнивала с той мелодической поэзией без слов, которой облечены были чувства у Эммануила. Существует удивительный магнетизм, позволяющий безошибочно расценить все, что бы вы ни делали, что бы вы ни говорили. Звуку голоса, взгляду, страстным жестам влюбленного можно подражать, молодую девушку ловкий актер может обмануть,- но чтобы добиться успеха, не должен ли он быть в единственном числе? А если возле девушки есть душа, вибрирующая в унисон с ее чувствами, разве она не распознает сейчас же выражение истинной любви? Эммануила, как и Маргариту, в это время угнетали тучи, роковым образом с самой их встречи мрачно нависшие над ними и закрывшие от них голубое небо любви. Обожание, которое он питал к своей избраннице, было безнадежным, а потому тихим и таинственным в благоговейных своих проявлениях. Не будучи богат, по общественному своему положению стоя очень далеко от Маргариты, он ничего не мог ей предложить, кроме знатного имени, и не рассчитывал стать ее мужем. Он все-таки ждал от Маргариты каких-нибудь знаков ободрения, но на глазах слабеющей, умирающей матери та не решалась их подать. Одинаково чистые, они, таким образом, еще не произнесли ни единого слова любви. Их радости были радостями неразделенными, которые людям несчастным приходится вкушать наедине с собою. Оба трепетали, но трепетали порознь, хотя и предавались одной и той же лучезарной надежде: казалось, они боятся самих себя, уже слишком часто чувствуя, что они созданы друг для друга. Так, Эммануил опасался хотя бы коснуться руки своей повелительницы, которой он воздвиг святилище в своем сердце. При самом безобидном прикосновении слишком сильно вспыхнула бы его страсть, и он перестал бы господствовать над своими разбушевавшимися чувствами. Но, хотя ни разу они не обменялись теми свидетельствами, слабыми, но огромными, невинными, но глубокими, которые позволяют себе самые робкие влюбленные, все же они настолько жили один в сердце другого, что были оба готовы на величайшие жертвы - единственное наслаждение, доступное им. Со смертью г-жи Клаас их потаенная любовь задыхалась под траурным крепом. Та сфера, где они жили, из темной сделалась черной, свет там застили слезы. Сдержанность Маргариты сменилась почти холодностью: ей надлежало соблюсти данную матери клятву; и, сделавшись свободнее, чем прежде, она стала строже. Эммануил разделял со своей возлюбленной ее скорбь, понимая, что малейшая любовная мольба, самая обычная настойчивость, была бы оскорблением законов сердца. Таким образом, та большая любовь стала еще более скромной, чем когда-либо. Их нежные души звучали по-прежнему в лад; но их разделяло горе, как раньше разделяли юношеская робость и уважение к страданиям умирающей,- поэтому они все еще ограничивались чудесным языком взглядов, немым красноречием поступков, говорящих о преданности, постоянным общением - высшей гармонией молодости, первыми ребяческими шагами любви. Каждое утро Эммануил являлся узнать, что нового у Клааса и Маргариты, но входил в столовую только в том случае, если приносил письмо от Габриэля или сам Валтасар просил его зайти. Первый же взгляд, брошенный им на девушку, говорил ей о тысяче мыслей, полных сочувствия к ней: о том, что ему мучительна сдержанность, требуемая приличиями, что он не забыл Маргариты, что он делил с нею печаль - словом, росу своих слез проливал он на сердце подруги в этом взгляде, где не сквозил никакой расчет. Славный юноша до такой степени жил настоящим, так дорожил счастьем, которое считал скоротечным, что порою Маргарита упрекала себя за то, что она великодушно не протянет руки со словами: "Будемте друзьями!"
      Пьеркен не оставлял Маргариты в покое, выказывая упрямство, которое является не чем иным, как безотчетной терпеливостью дурака. Он применял к Маргарите обычные мерки, принятые у большинства при оценке женщин. Он думал, что если заронил ей в уши слова: брак, свобода, богатство, то они дадут росток в ее душе и расцветут решением, могущим обратиться ему на пользу, и воображал, что холодность ее притворна. Но, несмотря на то, что он окружал ее заботами и галантным вниманием, ему плохо удавалось скрыть свои деспотические замашки, порожденные привычкой решать единым махом самые важные вопросы семейной жизни. Утешая ее, он прибегал к избитым фразам, обычным для его профессии, которые улиткой вползают в чужую душу и оставляют длинный след сухих слов, способных обесцветить всю святость горя. Нежность его была сродни желанию подольститься. Уже при выходе, надев галоши и взяв в руки зонтик, он оставлял за порогом свою напускную меланхолию. Тем тоном, на который ему давала право давнишняя близость, он пользовался как орудием, чтобы глубже проникнуть в круг семьи и склонить Маргариту на брак, о котором заранее трубил по всему городу. Итак, любовь настоящая, преданная, почтительная создавала поразительный контраст любви эгоистичной и расчетливой. Все по-своему было цельно и у Пьеркена и у Эммануила. Один разыгрывал комедию страстной любви и малейшими своими преимуществами пользовался, чтобы иметь возможность жениться на Маргарите,- другой прятал свою любовь, боялся показать свою преданность. Спустя некоторое время после смерти матери, в один и тот же день, Маргарита могла сравнить двух этих мужчин, которые только и были доступны ее оценке. Она была обречена вести уединенный образ жизни и до сих пор не могла бывать в свете, а обстоятельства закрыли двери в дом Клаасов для всех, кто мог предложить ей свою руку. Однажды после завтрака, в прекрасное апрельское утро, пришел Эммануил, в ту минуту когда Клаас выходил из дому. Так невыносимо чувствовал себя Валтасар дома, что ежедневно он надолго уходил гулять вдоль городского вала. Эммануил хотел было итти вместе с Валтасаром, но колебался, как будто собираясь с духом, затем он робко взглянул на Маргариту и остался. Маргарита догадалась, что учитель хочет поговорить с ней, и предложила ему пройти в сад. Она отослала Фелицию к Марте, которая работала в передней второго этажа; в саду Маргарита села на скамью, где могли ее видеть сестра и старая дуэнья.
      - Господина Клааса поглотило горе так же, как прежде поглощали его ученые изыскания,- сказал молодой человек, глядя, как Валтасар медленно идет по двору.- Все в городе его жалеют; он ходит, как будто не знает, за что взяться; затем вдруг остановится, смотрит и ничего не видит...
      - У всякого горе выражается по-своему,- сказала Маргарита, подавляя слезы.- Что хотели вы мне сказать? - помолчав, продолжала она с холодным достоинством.
      - Имею ли я право,- отвечал Эммануил взволнованно,- обратиться к вам с теми словами, которые вы сейчас услышите? Прошу вас видеть с моей стороны только желание быть вам полезным, и позвольте мне считать, что учитель может интересоваться судьбой своих учеников настолько, чтобы беспокоиться и об их будущем. Вашему брату Габриэлю минуло пятнадцать лет, он теперь в старших классах, и, разумеется, необходимо направлять его занятия в соответствии с карьерой, которую он изберет. Но в таком вопросе все зависит от вашего отца; а если он об этом не подумает, не будет ли это несчастьем для Габриэля? И вместе с тем не оскорбится ли ваш отец, если вы дадите ему понять, что он не заботится о сыне? Поэтому вам, пожалуй, стоило бы расспросить брата о его вкусах, побудить его самого выбрать себе карьеру, так что, если отец впоследствии захочет сделать из него судью, администратора, военного, у Габриэля будут уже налицо специальные познания. Вряд ли вы или господин Клаас хотели, чтобы он жил в праздности...
      - О нет! - сказала Маргарита.- Благодарю вас, Эммануил, вы правы. Моя мать, приказывая нам плести кружева, так заботливо обучая нас рисованию, шитью, вышивке, игре на фортепьяно, часто говаривала нам, что неизвестно, какое будущее нас ожидает. Габриэль должен стать самостоятельным человеком и завершить свое образование. Но какая же карьера всего лучше?
      - Габриэль в своем классе идет первым по математике,- сказал Эммануил, трепеща от счастья.- Если он захочет поступить в Политехническую школу, я думаю, там он приобретет познания, полезные при всякой карьере. По окончании он будет иметь возможность выбрать, что больше всего ему по душе. Нисколько не предопределяя его будущего, вы не потеряете даром времени. Кто с отличием кончает Политехническую школу, того охотно принимают всюду. Из нее вышло немало администраторов, дипломатов, ученых, инженеров, генералов, моряков, судей, промышленников и банкиров. Совсем не редкость увидать, что молодой человек из богатой или родовитой семьи усердно работает, готовясь поступить туда. Если Габриэль решит это сделать, я просил бы вас... не предоставите ли вы мне возможность... Скажите "да"!
      - Что вы хотите?
      - Быть его репетитором,- сказал он, весь дрожа. Маргарита взглянула на де Солиса, пожала ему руку и произнесла:
      - Да! - Она помолчала и прибавила взволнованно: - Как я ценю вашу чуткость! Вы предложили именно то, что я могу от вас принять! В ваших словах я вижу, как вы заботитесь о нас. Благодарю вас.
      Хотя эти слова были сказаны совсем просто, Эммануил отвернулся, чтобы скрыть слезы, выступившие у него на глазах от радости, что он сделал приятное Маргарите.
      - Я приведу вам обоих ваших братьев,- сказал он, немного успокоившись,завтра отпускной день.
      Он встал, поклонился Маргарите, которая пошла его проводить; со двора он увидел, что она стоит в дверях столовой и дружески кивает ему!
      После обеда явился к Клаасу нотариус и уселся в саду между ним и Маргаритой, на ту же скамейку, где сидел Эммануил.
      - Дорогой кузен, нынче я зашел поговорить о делах... Сорок три дня прошло со времени кончины вашей жены...
      - Не считал их,- сказал Валтасар, отирая слезы, навернувшиеся у него при этом официальном слове "кончина".
      - О! - сказала Маргарита, взглянув на нотариуса.- Как это вы можете?..
      - Ведь люди нашей профессии, мадмуазель Маргарита, обязаны высчитывать сроки, определенные законом. Дело идет именно о вас и ваших сонаследниках. Так как у господина Клааса только несовершеннолетние дети, ему надлежит в сорокапятидневный срок после кончины супруги составить инвентарную опись, чтобы определить стоимость имущества, находящегося в совместном владении. Разве не нужно знать, в каком оно состоянии, хорошем или плохом, чтобы принять его или выступить в защиту законных прав несовершеннолетних наследников?
      Маргарита поднялась.
      - Останьтесь, кузина,- сказал Пьеркен.- Эти дела касаются вас обоих, и вас и вашего отца. Вы знаете, какое участие я принимаю в вашем горе; но необходимо нынче же обсудить все обстоятельства, иначе вам, той и другой стороне, грозят большие беды! В настоящий момент я исполняю долг домашнего нотариуса.