К тому же от вашего брака детей не было, а у графа Ферро от вашей жены есть двое детей; судьи могут объявить недействительным брак, узы коего более слабы, и признать законным второй брак, поскольку будет доказано отсутствие злого умысла у супругов. Хороши же будут ваши моральные позиции, если вы в вашем возрасте, в том положении, в котором вы находитесь, захотите насильно вернуть себе женщину, разлюбившую вас! Против вас будут и ваша жена и ее теперешний муж, люди высокого общественного положения, они могут влиять на суд. Таким образом, налицо все предпосылки к длительному процессу. Вы успеете состариться в самых жестоких горестях.
      - А мое состояние?
      - Вы полагаете его значительным?
      - Разве мой годовой доход не составлял тридцать тысяч ливров?
      - Дорогой мой полковник, в тысяча семьсот девяносто девятом году, перед своей женитьбой, вы написали завещание, по которому отказали парижским приютам четверть вашего состояния.
      - Правильно!
      - Ну вот, вы были признаны погибшим, - следовательно, для того чтобы выделить эту четвертую долю, пришлось провести опись и ликвидацию вашего имущества. Супруга ваша не постеснялась обмануть бедняков. В описи, где она, без сомнения, сочла излишним показать наличные деньги и драгоценности, указано лишь незначительное количество серебра, обстановка же оценена в одну треть подлинной ее стоимости, - чтобы увеличить долю графини или чтобы уменьшить суммы пошлины, а также потому, что обычно оценщики произвольно устанавливают стоимость имущества; по этой описи все ваше состояние определено было в шестьсот тысяч франков. Ваша вдова имела по закону право на половину имущества. Все было ею назначено к продаже, затем вновь ею же приобретено, на всем она сумела получить выгоду, а приютам досталось всего-навсего семьдесят пять тысяч франков. Далее, поскольку казна также выступила в роли вашего наследника, ибо супруга ваша не упоминалась в завещании, император особым указом вернул вашей вдове часть денег, причитавшуюся государству. На что вы, собственно говоря, имеете право? Только на триста тысяч франков, за вычетом расходов.
      - И вы называете это правосудием? - воскликнул ошеломленный полковник.
      - Но...
      - Нечего сказать, хорошо же оно, ваше правосудие!
      - Другого у нас нет, мой бедный полковник. Вот вы сами теперь видите, что ваше дело совсем не такое простое, как вам казалось. Быть может, госпожа Ферро даже пожелает оставить себе часть, отданную ей императором.
      - Раз она не вдова, указ недействителен...
      - Согласен. Но ведь всегда можно оспаривать. Выслушайте же меня. В данных обстоятельствах, я полагаю, и для вас и для графини наилучший выход пойти на мировую. Вы получите состояние более значительное, чем то, на которое вы имеете законное право.
      - Но это значит продать свою жену?
      - У вас будет двадцать четыре тысячи франков годового дохода, а при таком положении всегда найдется женщина, которая более подойдет к вам, чем бывшая ваша жена, и сумеет сделать вас счастливым. Я собираюсь нынче же заехать к графине Ферро, чтобы позондировать почву, но мне не хотелось предпринимать этот шаг, не предварив вас.
      - Я поеду с вами.
      - В этаком виде? - воскликнул поверенный. - Нет, нет, полковник, и еще раз нет! Вы загубите все дело.
      - А можно мое дело выиграть?
      - По всем статьям, - ответил Дервиль. - Но, дорогой мой полковник, вы не хотите понять одного. Я небогат, я еще до сих пор не расплатился за свою контору. Если суд и разрешит вам получить известную сумму в счет ваших будущих благ, то лишь после того, как признает в вас графа Шабера, награжденного большим офицерским крестом Почетного легиона.
      - Ах да, я и забыл, что награжден большим офицерским крестом! простодушно воскликнул Шабер.
      - Ну-с, а до того, - продолжал Дервиль, - нам придется вести тяжбу, платить адвокатам, получать и оплачивать решения суда, подмазывать судебных приставов, да и жить к тому же надо. Одни только предварительные расходы составят двенадцать--пятнадцать тысяч франков. У меня их нет, я буквально изнемогаю под тяжестью чудовищных процентов, которые выплачиваю лицу, ссудившему мне деньги на приобретение конторы. А вы? Где вы возьмете такую сумму?
      Крупные слезы выступили на потухших глазах несчастного солдата и медленно скатились по его морщинистым щекам. Перед картиной этих трудностей он почувствовал все свое бессилие. Общество и правосудие душили его, как мучительный кошмар.
      - Я припаду, - сказал старик, - к подножью Вандомской колонны, я крикну во весь голос: "Я - полковник Шабер! Тот самый Шабер, который сражался под Эйлау!" Бронза и та меня признает[349].
      - Вас тут же упекут в Шарантон.
      При этом страшном упоминании воодушевление старого воина упало.
      - А может быть, стоит попытать счастья в военном министерстве?
      - Это в канцеляриях-то? - возразил Дервиль. - Что ж, подите, но непременно имейте на руках составленный по всей форме документ, объявляющий недействительным акт о вашей кончине. Нынешние чиновники рады смести с лица земли приверженцев императора.
      Полковник не произнес ни слова, с минуту он стоял не шевелясь, глядя перед собой невидящими глазами, охваченный беспредельным отчаянием. Воинский судебный устав прост, он не знает никакой волокиты, он ведет к решениям крутым, но почти всегда справедливым. Шабер знал только это правосудие. Узрев перед собой лабиринт всяческих трудностей, куда ему предстояло вступить, взвесив, каких расходов потребуют эти странствия, старый солдат почувствовал, что той его силе, которая присуща лишь человеку и зовется волей, нанесен смертельный удар. Он понял, что для него немыслимо таскаться по судам, что в тысячу раз ему легче остаться бедняком, нищим, поступить простым кавалеристом в какой-нибудь полк, если только его туда примут. Физические и моральные страдания уже поразили его тело в самых чувствительных его органах. Его подтачивал один из тех недугов, для которых медицина не нашла еще имени, они не имеют постоянного очага и гнездятся в нервной системе, являющейся, повидимому, самым уязвимым местом нашего организма; эту болезнь можно бы назвать "сплином несчастия". Как бы серьезен ни был этот невидимый, но тем не менее реально существующий недуг, при счастливом стечении обстоятельств излечиться от него возможно. Но достаточно какого-нибудь непредвиденного препятствия, какой-нибудь новой неожиданности, чтобы сломить ослабевшие пружины, породить нерешительность в действиях, необъяснимые, непоследовательные поступки, нередко наблюдаемые физиологами у людей, раздавленных горем, - и самый могучий организм окажется потрясенным до основания.
      Дервиль сразу заметил, что полковник впал в глубочайшее уныние, и участливо обратился к нему:
      - Мужайтесь, дело, несомненно, будет решено в вашу пользу. Теперь скажите: можете ли вы целиком положиться на меня, слепо повиноваться тому, что я сочту для вас наилучшим?
      - Поступайте, как знаете, - ответил Шабер.
      - Хорошо, но согласны ли вы предать в мои руки вашу судьбу целиком, как человек, идущий на смерть?
      - А что, если я навсегда останусь без общественного положения, без имени? Разве я перенесу это?
      - Я смотрю на дело иначе, - возразил поверенный. - Мы придем к полюбовному соглашению и уничтожим акт о вашей смерти и акт о вашем браке, дабы вы могли восстановить свои права. С помощью связей графа Ферро вам удастся исходатайствовать зачисление в списки армии с генеральским чином, и я не сомневаюсь, что вы добьетесь пенсии.
      - Действуйте, - произнес Шабер, - я полагаюсь на вас.
      - Я пришлю вам на подпись доверенность, - сказал Дервиль. - Прощайте, не падайте духом! Если вам понадобятся деньги, можете рассчитывать на меня.
      Шабер с чувством пожал руку Дервилю; он так обессилел, что не мог проводить своего гостя и, прислонившись к стене, молча следил за ним взглядом. Как и все люди, не искушенные в тонкостях правосудия, он страшился этой нежданной борьбы.
      Во время этой беседы из-за столба у ворот несколько раз выглядывал какой-то человек, - он, очевидно, поджидал на улице Дервиля и, действительно, окликнул его. Это был старик в синей куртке, в сборчатом балахоне, вроде тех, которые обычно носят пивовары, и в меховом картузике. Его худое морщинистое лицо имело какой-то бурый оттенок, но на скулах был смуглый румянец от тяжелого труда и постоянного пребывания на воздухе.
      - Прошу прощения, сударь, что осмелился заговорить с вами, - обратился он к Дервилю, коснувшись его локтя, - но я вижу, что вы - друг нашего генерала.
      - Ну и что ж? - сказал Дервиль. - Почему это вы заинтересовались им? Да кто вы такой? - подозрительно спросил поверенный.
      - Я - Луи Верньо, - ответил тот. - Мне надо сказать вам несколько слов.
      - Значит, это вы поместили графа Шабера в такую дыру?
      - Извините, прошу прощения, сударь, это наша самая лучшая комната. Да будь у меня одно единственное помещение, я его отдал бы ему. Сам спал бы в конюшне. Человеку, перенесшему этакие муки, да который к тому же еще учит моих ребят грамоте, генералу, египтянину, первому лейтенанту, под началом которого я служил... Подумать только! Я устроил его у себя как только мог лучше. Я делил с ним все, что у меня было. Конечно, это не бог весть что: молоко, хлеб, яйца... Ничего не поделаешь, на войне - по-военному... Поверьте, я от чистого сердца! Только он нас обидел...
      - Обидел?
      - Да, сударь, обидел, и еще как! Мое заведение, видите ли, мне не по средствам, и он это понял. Разогорчился старик и решил сам ходить за лошадью. Я ему говорю: "Помилуйте, генерал..." А он мне в ответ: "Экая важность... Неохота лентяйничать, я уж давненько всему научился!" А я, видите ли, выдал вексель под мое заведение некоему Градо. Вы, сударь, о нем слыхали?
      - Но, дружок, у меня нет времени болтать с вами. Как же это полковник вас обидел?
      - Обидел нас, сударь, уж поверьте слову, это так же правильно, как то, что меня зовут Луи Верньо; жену мою довел до слез. Он узнал от соседей, что мы еще не внесли ни гроша в погашение долга. Старый ворчун, не сказав никому ни слова, собрал все денежки, которые вы ему давали, разнюхал, у кого наш вексель, и погасил его. До чего же хитер! Мы с женой знали, что у него, у несчастного нашего старика, крошки табаку нет и что он сидит без курева. Ну, а сейчас у него каждое утро есть сигары. Уж лучше я самого себя заложу... А все-таки он нас обидел. Он нам много раз говорил, что вы человек добрый, вот поэтому-то я прошу вас - ссудите нам сто экю под наше заведение: мы тогда бы справили ему приличную одежду, обставили комнату. Он хотел с нами расплатиться, верно ведь? А получилось наоборот: теперь мы перед стариком в долгу... Ну и обижены, конечно. Обидел, и кого! - своих друзей. Грех ему так нас обижать! Слово честного человека, так же точно, как меня зовут Луи Верньо: я лучше заложу самого себя, а денежки вам отдам.
      Дервиль посмотрел на владельца молочной, потом отступил на несколько шагов, чтобы окинуть взглядом дом, двор, навозную кучу, конюшню, кроликов и трех мальчуганов.
      "Право же, - подумал он, - одна из особенностей добродетели - ее несовместимость с чувствами собственника".
      - Ну что же, ты получишь сто экю, а может и больше. Но дам тебе их не я, а сам полковник, когда он разбогатеет и сможет тебе помочь. А мне не хочется лишать графа Шабера этого удовольствия.
      - А скоро он разбогатеет?
      - Скоро!
      - Ах ты, господи боже мой, до чего же старуха моя обрадуется!
      При этом дубленая морщинистая физиономия Луи Верньо так и расцвела.
      "А сейчас, - подумал Дервиль, усаживаясь в кабриолет, - отправимся к нашему противнику! Скроем от него наши козыри, попытаемся узнать, какие карты у него на руках, и выиграем партию с первого же хода. Не мешало бы припугнуть. Противник наш - женщина. А чего больше всего боятся женщины? Женщины боятся только одного..."
      Дервиль начал рассматривать со всех сторон положение графини и погрузился в глубочайшее раздумье, хорошо знакомое великим политикам, когда, намечая планы будущих своих действий, они пытаются проникнуть в министерские тайны противника. И разве поверенные в какой-то степени не те же государственные мужи, с той только разницей, что на них лежат дела частных лиц?
      Здесь необходимо бросить взгляд на положение графа Ферро и его супруги, чтобы оценить по достоинству дарование молодого юриста.
      Отец графа Ферро, бывший советник Парижского парламента, эмигрировал во время террора и тем спас себе жизнь, но потерял состояние. Ферро-младший вернулся на родину в дни консульства и хранил неизменную верность Людовику XVIII, чьим приближенным был его отец еще до революции. Иными словами, он принадлежал к той части высокородного Сен-Жерменского предместья, которая стойко противилась всем соблазнам Наполеона. Молодой граф - тогда его еще просто называли господин Ферро - слыл человеком больших способностей, и Наполеон начал заигрывать с ним, ибо победы над аристократией нередко льстили самолюбию императора не меньше, чем выигранные битвы. Графу посулили вернуть титул и непроданное имение, намекнув, что в дальнейшем он может рассчитывать на портфель министра или пост сенатора. Однако император потерпел поражение. Ко времени смерти полковника Шабера г-ну Ферро минуло двадцать шесть лет; у молодого человека не было состояния, но он был хорош собой, пользовался в свете немалым успехом и считался гордостью Сен-Жерменского предместья. Графиня шабер сумела захватить львиную долю состояния своего бывшего супруга и к середине второго года вдовства располагала примерно сорока тысячами ливров годового дохода, поэтому известие о ее свадьбе с молодым графом не было скандальным для будирующих салонов Сен-Жерменского предместья. Довольный этим браком, отвечавшим его замыслам о слиянии старой и новой знати, Наполеон вернул г-же Шабер ту часть наследства полковника которая причиталась казне. Однако надежды Наполеона были обмануты. Г-жа Ферро любила в молодом графе не только мужа, ее прельщала мысль проникнуть в надменное аристократическое общество, которое, будучи в упадке, все же господствовало над императорским двором. Этот брак удовлетворял не только страсть графини, но и ее тщеславие. Она стала светской дамой. Когда Сен-Жерменское предместье поняло, что женитьба молодого графа отнюдь не отступничество, перед его супругой открылись двери всех салонов. Наступила Реставрация. Однако Ферро не слишком спешил делать политическую карьеру. Он понимал щекотливое положение, в котором находился Людовик XVIII, и принадлежал к числу посвященных, выжидавших момента, когда "закроется бездна революции", ибо эта фраза короля, вопреки насмешкам либералов, скрывала в себе некий политический смысл. Тем не менее, по королевскому указу, упоминаемому в велеречивой фразе, которой открывается наше повествование, Ферро были возвращены два лесных угодья и земли, цены на которые значительно возросли за время секвестра. В эту пору граф Ферро был назначен членом государственного совета, а также управляющим департаментом, но он считал, что его политическая карьера еще только начинается.
      Снедаемый честолюбивыми замыслами, граф взял к себе в качестве секретаря некоего Дельбека, разорившегося стряпчего, редкостного пройдоху, который в совершенстве владел всеми тайнами крючкотворства и вел личные дела г-на Ферро. Проныра достаточно ясно оценил свое положение при графе и из расчета решил быть честным. Он надеялся, войдя в доверие к своему принципалу, заполучить какую-нибудь доходную должность и свято оберегал хозяйские интересы. Поведение Дельбека настолько противоречило всей прежней его репутации, что он даже прослыл жертвой клеветы. С чисто женской проницательностью и чутьем графиня Ферро раскусила своего управляющего, стала зорко следить за ним и так искусно им руководила, что вскоре с его помощью ее личное состояние значительно приумножилось. Графиня сумела внушить Дельбеку, что она направляет действия г-на Ферро, и обещала выхлопотать для своего управляющего место председателя суда первой инстанции в одном из крупнейших городов, если он будет преданно служить ее интересам.
      Надежда получить бессменную должность, а следовательно, выгодно жениться, стать депутатом и достичь в будущем высокого положения в политическом мире, сделала Дельбека верным рабом графини. Он не упустил ни одного из благоприятных случаев, которые во множестве представлялись в Париже ловким людям в первые три года Реставрации в связи с колебанием биржевых курсов и повышением цен на недвижимое имущество. Он утроил капиталы своей покровительницы, и сделал это с тем большей легкостью, что графиня не гнушалась ничем, лишь бы создать себе в короткий срок огромное состояние. Все расходы по дому она покрывала из служебных доходов мужа, желая сберечь свои деньги, и Дельбек усердно служил расчетам графини, подсказанным жадностью, не доискиваясь ее причин. Люди подобного сорта стремятся раскрыть только те тайны, разоблачение коих может принести выгоду им лично. Впрочем, Дельбеку эта жадность казалась вполне естественной, и он объяснял ее золотой горячкой, которой подвержено большинство парижанок, тем более что осуществить все планы графа Ферро возможно было только при наличии огромного капитала; управляющий порой склонялся даже к мысли, что алчность графини вызвана привязанностью к супругу, в которого она все еще была влюблена. Графиня погребла разгадку своего поведения в глубинах сердца. Ее тайна была для нее вопросом жизни и смерти, в этом лежала завязка всех событий этой повести.
      В начале 1818 года Реставрация казалась незыблемой в своих основах, замыслы правительства, по мнению благонамеренных умов, должны были привести Францию к новому благоденствию; тогда в парижском обществе произошел поворот. Второй брак графини Ферро принес ей, таким образом, любовь, деньги, удовлетворение ее честолюбия. Г-жа Ферро, еще молодая и красивая, выступала в роли светской дамы и жила в атмосфере двора. Богатая сама, богатая по мужу, который слыл одним из самых способных людей роялистской партии, другом короля и мог со временем занять пост министра, графиня принадлежала к аристократии и делила с ней ее блистательные успехи. И вот среди всех этих триумфов графиню поразила душевная гангрена. Есть такие сокровенные чувства, которые мужчина при всем своем старании не может утаить от женщины. Вскоре после возвращения короля граф Ферро начал почти раскаиваться в своей женитьбе. Вдова полковника Шабера не принесла с собой никаких связей, и графу пришлось самому, без всякой поддержки, пролагать себе путь, на котором его подстерегали козни и вражда. Затем, в свете холодного рассудка, он, возможно, обнаружил в своей жене кое-какие пробелы по части воспитания, мешавшие ей стать надежной помощницей в осуществлении его планов. Одна его острота по поводу женитьбы Талейрана открыла графине глаза, и она поняла, что если бы он вздумал жениться лишь сейчас, ей никогда бы не стать графиней Ферро. Какая женщина простит своему супругу подобное раскаяние? И не из этого ли ростка возникают обиды, преступления, предательства? Легко представить себе, какая глубокая рана была нанесена этим острым словцом сердцу графини, особенно если мы вспомним, что она боялась возвращения своего первого мужа! Она знала, что полковник Шабер жив, она отреклась от него. Не получая долгое время никаких известий, графиня решила, что он, подобно Бутену, погиб при Ватерлоо вместе с императорскими орлами. Тем не менее она задумала привязать к себе мужа самыми прочными узами - приковать его золотой цепью - и решила составить себе огромное состояние, чтобы второй ее брак стал нерасторжимым, даже если снова появится граф Шабер. Он появился, и графиня не могла понять, почему борьба, о которой она думала с содроганием, до сих пор еще не начинается. Быть может, какая-нибудь болезнь избавила ее от этого человека? Быть может, он просто сумасшедший? В этом случае ей на помощь придет Шарантон. Но она не желала посвящать в свою тайну ни Дельбека, ни полицию - из боязни поставить себя в зависимость от них или же ускорить страшную развязку. В Париже есть немало женщин, которые, подобно графине Ферро, скрывают в душе чудовищную тайну или ходят по краю бездны; но со временем больное место немеет, и находятся еще силы, чтобы смеяться и веселиться.
      "В положении графа есть нечто странное, - решил Дервиль, очнувшись от глубокой задумчивости, когда его кабриолет остановился на улице Варенн перед особняком Ферро. - Почему он, человек богатый, пользующийся благоволением короля, до сих пор еще не назначен пэром Франции? Может быть, и вправду король, как говорит госпожа Гранлье, склонен из соображений политических преувеличивать значение этого титула и не раздает его направо и налево? К тому же сын советника парламента - это не Крильон, да и не Роган. Графу Ферро удастся войти в Верхнюю палату только с заднего хода. Но если его брак будет расторгнут, он, к великому удовольствию короля, может получить звание пэра по наследству от какого-нибудь престарелого сенатора, не имеющего сыновей, а только дочь. Что же, закинем для начала этот крючок и припугнем графиню", - думал он, поднимаясь по ступеням.
      Дервиль, сам того не подозревая, разгадал тайный недуг графини, он нащупал язву, терзавшую г-жу Ферро. Дама эта приняла его в очаровательной зимней столовой за завтраком, играя с обезьянкой, прикованной цепочкой к деревянной стойке с железными перекладинами. На графине был изящный пеньюар; неубранные локоны небрежно падали из-под чепчика, придавая ее лицу задорное выражение. Она сияла радостью и была весела. Стол сверкал серебром, позолотой, перламутром, в великолепных фарфоровых вазах стояли редкостные цветы. Увидев, среди какой роскоши и почета живет графиня Шабер, обогатившаяся на мнимой смерти своего мужа, меж тем как тот ютился у бедного торговца, среди коров и кроликов, Дервиль подумал: "Отсюда следует мораль: хорошенькая женщина ни за что на свете не захочет признать мужа, и даже любовника, в несчастном старике, который носит замызганную шинель, парик из пакли и дырявые сапоги".
      На губах Дервиля появилась лукавая и едкая улыбка, выдав полуфилософские, полуиронические мысли, которые не могут не притти в голову тому, кто прекрасно видит, в силу своего положения, подоплеку вещей под всяческими обманами, скрывающими семейную жизнь большинства парижан.
      - Добрый день, господин Дервиль, - сказала графиня, не прерывая своего занятия: она поила кофе свою ручную обезьянку.
      - Сударыня, - резко произнес поверенный, возмутившись небрежным тоном, которым графиня промолвила: "Добрый день, господин Дервиль", - я пришел к вам по весьма серьезному делу.
      - Крайне сожалею, но графа нет дома.
      - А я, сударыня, крайне восхищен этим обстоятельством. Было бы достойно сожаления, если бы он присутствовал при нашей беседе. Впрочем, от Дельбека я знаю, что вы предпочитаете вести ваши дела лично, не беспокоя графа.
      - Тогда я велю позвать Дельбека, - сказала графиня.
      - При всем его искусстве он вам сейчас не понадобится, - возразил Дервиль. - Послушайте, сударыня, достаточно одного слова, чтобы вы почувствовали всю серьезность положения. Граф Шабер жив!
      - Уж не думаете ли вы привести меня в серьезное настроение такими небылицами? - спросила она рассмеявшись.
      Но графиня тут же была укрощена пристальным и каким-то пронизывающим взглядом Дервиля: этот взгляд проникал в тайники ее души, требуя немедленного ответа.
      - Сударыня, - сказал Дервиль с холодной и язвительной важностью, - вы и не подозреваете размеров грозящей вам опасности. Я не буду говорить ни о неоспоримой подлинности бумаг, ни о неопровержимости доказательств, подтверждающих существование графа Шабера. Вы знаете также, что за сомнительное дело я не возьмусь. Если вы решитесь оспаривать наше требование признать недействительным акт о смерти, вы проиграете первый процесс, а это решит в нашу пользу и все остальные.
      - О чем же вы намереваетесь говорить со мной?
      - Не о полковнике, не о вас самой. Не буду также говорить о документах, которые могли бы выйти из-под пера искусного адвоката, располагающего весьма любопытными подробностями этого дела, - он может многое извлечь из писем, полученных вами от вашего первого мужа еще до свадьбы с графом Ферро.
      - Все это ложь! - резко возразила графиня. - Никаких писем я от графа Шабера не получала; а если кто-нибудь присвоил себе имя полковника, значит это интриган, беглый каторжник, вроде Коньяра. Страшно даже подумать! Что же, по-вашему, полковник воскрес? Сам Бонапарт через своего адъютанта выразил мне соболезнование по поводу смерти полковника, и я по сей день получаю пенсию - три тысячи франков, назначенную мне палатой как его вдове. Я имела тысячи оснований гнать всех Шаберов, являвшихся ко мне, так же как я прогоню и тех, что вздумают еще явиться.
      - По счастью, сударыня, мы здесь с вами один на один. Мы можем лгать, сколько нам заблагорассудится, - холодно произнес Дервиль, который, забавляясь в душе, намеренно разжигал гнев графини с целью вырвать у нее какое-нибудь неосторожное признание: прием, обычный у юристов, привыкших не терять спокойствия, тогда как их противники или клиенты выходят из себя. "Что ж, война так война", - подумал он и в мгновенье ока измыслил подвох, чтобы сразу убедить графиню в слабости ее позиций. - Существует доказательство того, что первое письмо было вам вручено, сударыня, продолжал он, - а в этом письме содержались ценные бумаги.
      - Неправда, никаких бумаг там не было!
      - Значит, вы получили это письмо? - подхватил с улыбкой Дервиль. Видите, вы попались в первую же ловушку, поставленную вам юристом, а воображаете, что можете бороться с правосудием.
      Графиня покраснела, затем побледнела, она закрыла лицо руками. Потом, поборов стыд и обретя хладнокровие, присущее подобным женщинам, сказала:
      - Поскольку вы поверенный человека, называющего себя графом Шабером, будьте любезны...
      - Сударыня, - перебил ее Дервиль, - пока еще я ваш поверенный в такой же мере, как и полковника. Неужели вы полагаете, что я хочу потерять такую ценную доверительницу, как вы?! Но вы не хотите меня слушать...
      - Говорите, сударь, - сказала она приветливо.
      - Ваше состояние перешло к вам от графа Шабера, а вы оттолкнули этого несчастного. Вы так богаты, а граф по вашей милости вынужден побираться. Сударыня, адвокаты весьма красноречивы, когда дело красноречиво само по себе. Не забывайте, что в этом деле имеются обстоятельства, способные возбудить против вас общественное мнение.
      - Что ж, сударь, - ответила графиня, разгневанная манерой Дервиля, сжигавшего ее на медленном огне, - допустим даже, что ваш Шабер существует, но у меня дети! Ради них суд утвердит мой второй брак, а я отделаюсь суммой в двести двадцать пять тысяч франков, вернув ее господину Шаберу.
      - Сударыня, нам неизвестно, как взглянет суд на моральную проблему дела. Если, с одной стороны, имеются мать и двое ее детей, то с другой страдает человек, раздавленный несчастьями, состарившийся по вашей вине, из-за вашего жестокосердия. Где он найдет себе жену? Да и потом, вправе ли судьи преступить закон? С точки зрения закона, за вашим браком с полковником сохраняется преимущество. А кроме того, поскольку вы будете выставлены в черном свете, вы рискуете приобрести еще одного противника, и притом нежданного. И от этой-то опасности я и хотел бы вас избавить.
      - Новый противник? - спросила графиня. - Кто же это?
      - Граф Ферро, сударыня.
      - Граф Ферро слишком привязан ко мне самой и слишком уважает меня как мать своих детей...
      - Не говорите таких пустяков юристам, - прервал ее Дервиль, - мы привыкли читать в человеческих сердцах. Сейчас господин Ферро не имеет ни малейшего желания расторгнуть свой брак и, несомненно, обожает вас, но если кто-нибудь шепнет ему, что ваш брак могут признать недействительным и что вы, его супруга, будете заклеймены общественным мнением как преступница...
      - Он встанет на мою защиту.
      - Нет, сударыня.
      - Но чего ради он бросит меня?
      - Для того, чтобы жениться на единственной дочери какого-нибудь пэра Франции и унаследовать от него это звание по указу короля.
      Графиня побледнела.
      "Попалась! - подумал Дервиль. - Теперь ты в наших руках, дело несчастного полковника выиграно".
      - Тем более, сударыня, - сказал он вслух, - что совесть его будет спокойна, ибо речь идет не о каком-нибудь проходимце, а о человеке прославленном, о генерале, графе, кавалере ордена Почетного легиона, награжденном большим офицерским крестом. Ежели человек этот потребует вернуть ему жену...
      - Довольно, довольно, сударь! - сказала она. - Лучшего поверенного, чем вы, мне не надо! Как же быть?
      - Итти на мировую.
      - Любит ли он меня попрежнему? - спросила графиня.
      - Думаю, что иначе и быть не может.
      При этих словах графиня гордо вскинула голову. Луч надежды зажегся в ее глазах; быть может, она рассчитывала сыграть на том чувстве, которое питал к ней ее первый муж, и с помощью какой-нибудь женской хитрости повернуть дело себе на пользу.
      - Я буду ждать вашего решения, сударыня; и в зависимости от него либо мы предъявил наши бумаги в суд, либо вы соблаговолите сами зайти ко мне, чтобы выработать условия соглашения, - сказал Дервиль откланиваясь.
      Через неделю после этих переговоров, в прекрасное июньское утро, супруги, разлученные обстоятельствами почти сверхъестественными, прибыли с двух противоположных концов Парижа, чтобы встретиться в конторе их общего поверенного. Деньги, которыми Дервиль щедро снабдил полковника, позволили ему одеться прилично его положению. Мнимоусопший приехал в весьма недурном кабриолете. На Шабере был теперь со вкусом подобранный парик, синий суконный костюм, белоснежное белье, в вырезе жилета виднелась красная лента, на которой носят орден Почетного легиона. Вместе с прежними широкими привычками полковник обрел и свою былую военную выправку. Держался он прямо. На лице его, важном и загадочном, читалось счастье, все воскресшие надежды на счастье, оно казалось помолодевшим и более красочным, если позволительно позаимствовать у живописцев одно из самых характерных их выражений. Он так же мало походил на прежнего Шабера в поношенной шинели, как мало походит стертый грош на только что отчеканенный золотой.