Там, пред его престолом, мы будем любить друг друга во веки веков. Эта надежда — единственное моё утешение. Если я удостоилась вознестись туда раньше тебя, я буду оттуда сопутствовать тебе в жизни, душа моя будет парить над тобой, осенять тебя своим покровом, пока ты будешь оставаться на земле. Веди же праведную жизнь, чтобы непременно соединиться там со мной. Ты можешь сделать столько добра на земле! Сеять вокруг себя радость, дарить то, чего лишён сам, — разве это не святое призвание для всех страждущих? Я оставляю тебя беднякам. Только их улыбки, только их слезы не возбудят во мне ревности, не омрачат моего спокойствия. Нам ещё суждено испытать великие радости в этих тихих благодеяниях. Не будем ли мы снова жить единой жизнью, если ты станешь творить эти добрые дела во имя твоей Клеманс? После той любви, какая связывала нас, душе доступна лишь любовь к Богу. Бог не лжёт, Бог не обманывает. Поклоняйся только ему, исполни мою волю.

Почитай его, помогая несчастным, облегчая участь страждущих детей его. Дорогой Жюль, жизнь моя, прощай. Я знаю тебя: в душе твоей — я одна, ты не можешь любить дважды. Да, я умираю, счастливая мыслью, которая сделала бы счастливой каждую женщину. Я знаю, могилой мне будет твоё сердце. Разве после детских лет, о которых я рассказала тебе, я не жила всю жизнь в твоём сердце? Ты и после смерти моей никогда не изгонишь меня оттуда. Я горда этой единой жизнью! Ты знал меня только в цвете юности, я оставляю тебе сожаление, но не разочарование. Это очень счастливая смерть, дорогой Жюль. Ты ведь так хорошо меня понимал — исполни же одно моё желание, быть может и суетное, женскую прихоть, завет ревности, которой мы все подвержены. Я прошу тебя, сожги все, что нам принадлежало, разрушь нашу спальню, уничтожь все, что может напоминать о нашей любви.

Ещё раз — прости! Последнее прости, полное любви, как будет полна ею последняя моя мысль, последнее моё дыхание».

Когда Жюль прочёл письмо, его охватило такое исступление чувств, страшные порывы которого невозможно и передать. Страдания каждый проявляет по-своему, внешнее выражение их не подчиняется никаким правилам: некоторые затыкают себе уши, чтобы ничего не слышать; некоторые женщины закрывают глаза, чтобы ничего не видеть; наконец, встречаются благородные, великие души, которые погружаются в горе, как в бездну. И все это — подлинные знаки отчаяния. Жюль вырвался от брата к себе домой, желая провести ночь подле жены и до последней минуты смотреть на это небесное создание. Он шёл по улицам, не глядя по сторонам, забыв о всякой осторожности, как это бывает с людьми, дошедшими до крайнего предела страданий, и ему было понятно, почему в Азии закон не допускает, чтобы муж и жена переживали друг друга. Он жаждал смерти. Он был не подавлен горем, а лихорадочно возбуждён им. Без помех дошёл он до своего дома, поднялся по лестнице в священную для него спальню; там увидел он свою Клеманс на ложе смерти, прекрасную, как святая, с венцом из кос вокруг головы, со сложенными на груди руками, уже окутанную саваном. Зажжённые свечи бросали отблеск на священника за молитвой, на коленопреклонённую, плачущую в углу Жозефину и на двух мужчин, стоявших у самой кровати. Один из них был Феррагус. Он стоял неподвижно и — без слез — не отрываясь глядел на свою дочь; голова его, казалось, отлита была из бронзы; он не видел Жюля. Другой был Жаке, к которому г-жа Демаре всегда была неизменно добра. Жаке питал к ней благоговейную привязанность, одаряющую сердце безмятежною радостью, кроткую страсть, любовь без её желаний и бурь; и он пришёл отдать свой последний, священный долг, навеки сказать прости жене друга, впервые поцеловать ледяное чело существа, которое он в душе считал своей сестрою. Все здесь было безмолвно. Это была не грозная смерть, какой представляется она в церкви, не торжественная смерть, облечённая пышностью похоронных процессий, — а смерть, проскользнувшая под домашний кров, смерть трогательная; это был похоронный обряд, совершаемый в глубине сердца, слезы, скрытые ото всех. Жюль сел рядом с Жаке, пожал ему руку, и, не промолвив ни единого слова, все участники этой сцены пробыли так до утра. Когда свечи стали бледнеть с наступлением нового дня, Жаке, предвидя мучительные подробности при выносе тела, увёл Жюля в соседнюю комнату. В эту минуту муж взглянул на отца, а Феррагус взглянул на Жюля. Обе скорбящие души вопрошали, изучали друг друга — и поняли друг друга с одного взгляда. Вспышка гнева на миг осветила глаза Феррагуса.

«Ты, ты убил её!» — говорили его глаза.

«Почему вы не доверились мне?» — казалось, отвечал муж.

Это было подобно встрече двух тигров, которые, приготовившись к прыжку, изучают друг друга и, поняв бесплодность борьбы, расходятся, даже не издав рычания.

— Жаке, ты обо всем позаботился? — спросил Жюль.

— Обо всем, — ответил правитель канцелярии, — но меня повсюду опережал какой-то человек, который всем распоряжался и за все платил.

— Он отнимает у меня свою дочь! — воскликнул муж в неистовом приступе отчаяния.

Он бросился в спальню жены, но отца уже не было. Клеманс лежала в свинцовом гробу, и рабочие готовились его запаять. Охваченный ужасом при виде этой сцены, он вернулся к себе в кабинет, но и туда донёсся стук молотка. Жюль невольно залился слезами.

— Жаке, — сказал он, — после этой ужасной ночи мною завладела одна мысль, одна-единственная, но я должен осуществить эту мысль во что бы то ни стало. Я не хочу, чтобы Клеманс покоилась на парижском кладбище. Я хочу её сжечь, собрать пепел и сохранить его. Не разговаривай со мною об этом, но сделай так, чтобы все устроилось. Я запрусь в её спальне и буду там до отъезда. Только тебя одного я велю впускать ко мне, чтобы ты рассказывал обо всем, что будет тобою предпринято… Иди, не жалей никаких средств.

В это утро гроб г-жи Демаре, освещённый множеством свечей, был выставлен в дверях дома, а затем отвезён в церковь Святого Роха. Вся церковь была затянута траурными тканями. Роскошь, какой была обставлена заупокойная служба, привлекла множество народа, ибо в Париже все превращается в зрелище, даже самая искренняя скорбь. Немало находится людей, которые высовываются из окон, чтобы посмотреть, как плачет сын, идя за гробом своей матери; немало находится и таких, которые стараются устроиться поудобнее, чтобы увидеть, как на плаху падёт голова. Ни у одного народа в мире нет более ненасытных глаз. Особенно все глазели на шесть боковых приделов Святого Роха, также затянутых чёрными тканями. В каждом приделе заупокойную обедню слушали только два человека, в траурном одеянии. На хорах не видно было никого, кроме г-на Демаре-нотариуса и Жаке; да за оградой стояли слуги. Подобная пышность при столь малочисленной родне казалась непонятной для церковных зевак. Жюль не хотел допустить на эту церемонию ни одного постороннего лица. Соборная обедня была совершена со всем мрачным великолепием погребальной службы. Помимо обычных служителей церкви Святого Роха, присутствовало ещё тринадцать священников из других приходов. И, может быть, на незваных молельщиков, собравшихся случайно, из любопытства, но жадных до ощущений, никогда ещё В1е$ ггае не производил столь потрясающего впечатления, леденящего душу, какое произвёл этот гимн тогда, когда голоса восьми певчих, соединившись с голосами священников и мальчиков, поочерёдно запели его. Из шести боковых приделов в общий хор влилось двенадцать детских голосов, зазвучав горькой скорбью и жалобой. По всей церкви клубился ужас; повсюду воплям отчаяния вторили вопли страха. Эта потрясающая музыка, оплакивая усопшую, рассказывала о неведомых миру горестях, о чьей-то затаённой любви. Никогда, ни в какой религии ужас души, насильственно отделённой от тела и содрогающейся перед грозным величием Бога, не передавался с такой мощью. Перед подобным воплем воплей меркнут самые страстные творения художников. Нет, ничто не может соперничать с этой песнью, которая заключает в себе все человеческие страсти и как бы гальванизирует их по ту сторону гроба, так что они трепещут жизнью, представ пред лицом Бога живого и карающего. Эти песнопения смерти, в которых сочетаются детский плач и жалобы взрослых, воспроизводят всю жизнь человека, возраст за возрастом, — напоминают о страданиях в колыбели, переполняются всеми муками более поздних лет, звучащими в глубоких стенаниях мужчин, в надтреснутых голосах старцев и священников; вся эта душераздирающая гармония, насыщенная громами и молниями, поражает самое неустрашимое воображение, самое холодное сердце самого трезвого философа! Кажется вам, что вы слышите гром Божий. Ни в каком храме своды не остаются спокойны; они содрогаются, они говорят, они извергают страх всеми своими мощными отголосками. Вам чудится, что бесчисленные мертвецы встают отовсюду, воздевая руки. Нет уже ни отца, ни жены, ни дитяти, покоящихся под чёрным покровом, есть человечество, восстающее из праха. Невозможно судить о римско-католической апостольской религии, пока не испытаешь величайшую из скорбей, не оплачешь любимое существо, покоящееся в гробу, пока не ощутишь всех чувств, волнующих тогда душу и воплощённых этим гимном отчаяния, этими криками, надрывающими сердце, этими страхами, в которых все нарастает и нарастает благоговейный ужас, чтобы, взвиваясь к небу, поразить, повергнуть ниц, а затем возвысить душу и потрясти её ощущением вечности в то мгновение, когда замирает последний стих. Вы только что прикоснулись к великой идее бесконечного — и все замолкает в церкви. Никто не проронит ни слова, даже неверующие, и те не понимают, что происходит с ними. Лишь испанский гений мог найти столь потрясающе великолепное выражение для самой потрясающей из скорбей.

Когда отпевание закончилось, из шести приделов вышли двенадцать человек, облачённых в траур, и, окружив гроб, прослушали песнь надежды, которую церковь поёт душе усопшего, перед тем как предать земле его смертный прах. Затем каждый из двенадцати сел в траурную карету; Жаке и г-н Демаре сели в тринадцатую; слуги пошли пешком. Через час двенадцать незнакомцев уже прошли в верхнюю часть кладбища, называемого в просторечии Пер-Лашез, и окружили могилу, к которой со всех концов этого публичного сада стекались толпы любопытных. После краткой молитвы священник бросил горсть земли на останки женщины; и могильщики, попросив на выпивку, поспешили засыпать могилу, чтобы заняться следующей.

Здесь, казалось бы, и заканчивается эта история; но, пожалуй, она окажется неполной, если, дав беглый очерк парижской жизни, проследив причудливые её изгибы, ничего не сказать о том, что последовало за похоронами. Смерть в Париже не похожа на смерть ни в какой другой столице, и не много найдётся людей, знающих, какую мучительную борьбу с цивилизацией и парижскими властями приходится ещё выдерживать тем, кто предаётся истинной скорби. Да к тому же, быть может, г-н Жюль и Феррагус XXIII сами по себе достойны внимания, так что к развязке их жизни нельзя отнестись с безразличием. Наконец, немало людей желают до всего допытаться и, как выразился один наш остроумнейший критик, хотят знать, в результате какого химического процесса горит масло в лампе Аладдина. Жаке, как лицо административное, само собой разумеется, обратился к властям за разрешением отрыть тело г-жи Жюль и предать его сожжению. Он явился с этой просьбой к префекту полиции, под охраной кое1 о покоятся мертвецы. Этот чиновник потребовал подачи письменного прошения. Пришлось купить лист гербовой бумаги, придать горю узаконенную форму, пришлось прибегнуть к бюрократическому жаргону, чтобы выразить желание удручённого человека, которому слов не хватает, пришлось в бездушной надписи на полях прошения коротко передать его суть:

Проситель ходатайствует

о сожжении тела

своей жены.

Приняв бумагу, чиновник, который должен был доложить дело префекту полиции, государственному советнику, прочитал на полях надпись, где по его же требованию был ясно указан предмет прошения, и заявил:

— Но это дело серьёзное! Я могу подготовить доклад о нем не раньше чем через неделю.

Жюль, которому Жаке вынужден был сообщить об этой отсрочке, понял тогда Феррагуса, у которого как-то вырвалась угроза: «Сожгу Париж!» Ничто не показалось Жюлю естественнее желания уничтожить это вместилище самых чудовищных несообразностей.

— Тогда обратись к министру внутренних дел, — сказал он Жаке, — а своего министра попроси замолвить слово.

Жаке отправился к министру внутренних дел с просьбой принять его, что и было обещано ему сделать через две недели. Жаке был человек настойчивый. Он обивал пороги всех канцелярий, пока не добрался до личного секретаря министра, свидание с которым устроил ему личный секретарь министра иностранных дел. С помощью этих высоких покровителей Жаке добился на другой день мимолётной личной беседы, запасшись записочкой от самодержца ведомства иностранных дел к паше ведомства внутренних дел и надеясь взять крепость приступом. Он приготовил различные доводы, убедительные возражения, ответы на всякий случай, но все сорвалось.

— Я тут ни при чем, — сказал министр. — Все зависит от префекта полиции. Да и вообще говоря, нет такого закона, который отдавал бы в собственность мужьям тела их жён или в собственность отцам — тела их детей. Это дело серьёзное! Кроме того, возникают соображения общественной пользы, которые требуют внимательнейшего изучения вопроса. Могут пострадать интересы города Парижа. Словом, если бы даже все зависело непосредственно от меня, я не мог бы решить вопрос незамедлительно, сначала необходимо выслушать доклад.

Доклад в современном чиновничьем мире — нечто вроде преддверия рая в христианской религии. Жаке знал об этой докладомании и всегда возмущался нелепым бюрократизмом. Он знал, что со времени затопления докладами всех областей административной деятельности — то есть со времени переворота в канцеляриях, совершённого в 1804 году, — не было министра, который осмелился бы высказать собственное суждение, разрешить самый незначительный вопрос, без того чтобы это суждение, это решение не было рассмотрено со всех сторон, обнюхано, разобрано по косточкам бумагомараками, писаками — титанами канцелярской мысли. Жаке (один из немногих, достойных иметь своим биографом Плутарха) понял, что ошибся, дав такой ход этому делу, понял, что обрёк его на провал тем, что направил его по законным путям. Надо было просто перевезти тело г-жи Демаре в какое-нибудь поместье Жюля и там, под любезным покровительством деревенского мэра, осуществить желание своего бедного друга. Конституционная и административная законность не создаёт ничего, это чудище бесплодно для народов, для королей и частных лиц; но народы научились с трудом разбирать лишь записанные кровью принципы, а все тяготы законности носят мирный характер; закон подавляет нацию — вот и все.

Жаке, свободомыслящий человек, возвращаясь от министра, мечтал о благодетельности произвола, ибо человек судит о законах лишь в свете собственных страстей. Когда Жаке пришёл к Жюлю, у него не хватило духу его обмануть, и несчастный пролежал после этого два дня в постели, терзаемый жестокой горячкой. Министр в тот же вечер на официальном обеде рассказывал о фантастическом желании какого-то парижанина сжечь тело своей жены по примеру римлян. И вот парижское общество ненадолго увлеклось обсуждением античного погребения. Античность была тогда в моде, и некоторые её поклонники находили, что было бы прекрасно восстановить погребальные костры для великих мира сего. Это мнение нашло своих защитников и своих противников. Одни говорили, что великих людей стало чрезмерно много и что из-за этого обычая сильно вздорожают дрова, что французы — народ столь изменчивый в своих симпатиях, что было бы смешно на каждом перекрёстке наталкиваться на вереницы предков, кочующих в своих урнах; говорили ещё, что если бы эти урны обладали некоторой материальной ценностью, то не была бы исключена возможность продажи с торгов какого-нибудь почтённого праха в составе имущества, описанного за долги кредиторами, которые, мол, привыкли ничего не уважать. Другие возражали, что наши предки, пристроенные подобным образом, будут в большей безопасности, чем на кладбище Пер-Лашез, ибо в недалёком будущем Париж будет вынужден устроить Варфоломеевскую ночь своим мертвецам, которые захватили все окрестности и угрожают уже в один прекрасный день перекинуться на земли Бри. Словом, завязался один из пустых, шутливых парижских споров, которые слишком часто наносят очень глубокие раны. К счастью, Жюль ничего не подозревал обо всех тех разговорах, метких словечках и остротах, на какие вдохновляло парижан его горе. Префект полиции был возмущён, что г-н Жаке обратился к министру, уклонившись от неторопливого, но мудрого вмешательства полицейского надзора. Ведь останки г-жи Демаре подлежали полицейскому надзору. По сему случаю полицейская канцелярия из кожи вон лезла, чтобы похлеще ответить на прошение, ибо достаточно было одного ходатайства, чтобы административный аппарат завертелся и в своём круговороте до крайности запутал бы дело. Полицейское управление может довести любой вопрос до государственного совета — такой же малоподвижной машины. На следующий день Жаке дал понять другу, что надо отказаться от своего плана, что в городе, где оценивается по таксе каждый вершок траурного крепа, где законы устанавливают семь разрядов погребения, где земля продаётся для покойников на вес золота, где горе эксплуатируется по двойной цене, где за церковные молитвы платят бешеные деньги, где церковный причт требует оплаты каждого дополнительного голоса в Dies irae, — в таком городе всякое горе, выходящее из колеи бюрократически дозволенного, является недопустимым.

— Я мог быть счастлив в моей горькой доле, — говорил Жюль, — я лелеял мечту умереть вдали от Парижа и, лёжа в гробу, держать Клеманс в своих объятиях! Я не подозревал, что бюрократия запускает свои когти даже в наши могилы.

Затем ему захотелось пойти посмотреть, не найдется ли для него немного места рядом с женой. Оба друга направились на кладбище Пер-Лашез. У входа на кладбище, как у подъезда театра или музея, как у конторы дилижансов, их обступили гиды, предлагавшие показать им все закоулки Пер-Лашеза. Ни тот ни другой не мог найти место, где покоится Клеманс. Что за ужасная тоска! Они обратились с расспросами к кладбищенскому сторожу. У мертвецов имеется свой привратник, у них есть свои приемные часы. Пришлось бы пойти против всех правил высшей и низшей полиции тому, кто захотел бы поплакать ночью, в тиши и одиночестве, на могиле любимого существа. Есть зимние и летние правила. Безусловно, самый счастливый привратник в Париже — это привратник Пер-Лашеза. Прежде всего ему не приходится открывать двери своим мертвецам; затем, вместо каморки к его услугам дом, целое учреждение — правда, министерством его не назовешь, но все же под началом кладбищенского привратника находится огромное количество подопечных и несколько конторщиков; этот правитель мертвых получает жалованье и располагает огромной властью, тем более что на него никто и не может пожаловаться; его воля — закон. Домишко его не является и торговым предприятием, хотя здесь есть и контора, и бухгалтерия, подсчитывающая доходы, расходы, прибыль. Человек этот — ни швейцар, ни обычный привратник, ни дворник, — для покойников ворота всегда открыты настежь; хотя ему приходится следить за сохранностью памятников, но его нельзя назвать и смотрителем — словом, это неопределенное, из ряда вон выходящее явление, власть, на все распространяющаяся и неуловимая, власть, выходящая из ряда вон, как сама смерть, благодаря которой она существует. Однако этот исключительный человек зависит от города Парижа, такого же химерического создания, как и корабль, служащий ему эмблемой, создания разумного, обладающего тысячью лап, весьма редко согласных в своем движении, в силу чего работающие на него чиновники почти несменяемы. Итак, кладбищенский сторож — это привратник, вознесенный до положения чиновника, неизменно, при всех переменах, остающегося на своем месте. Его должность не синекура; он не допустит, чтобы кого-либо предали земле без письменного на то разрешения; он отвечает за своих мертвецов; среди огромного пространства он укажет вам клочок земли в шесть квадратных футов, где вы схороните когда-нибудь все, что вы любите, все, что ненавидите, — любовницу или родственника. Да, твердо запомните, что все чувства в Париже находят свое завершение здесь, у этого домишки, и подчинены административным распоряжениям. У этого человека имеются списки его мертвецов, мертвецы размещены не только по могилам, но и по папкам. Под его началом находятся сторожа, садовники, могильщики и помощники. Он — лицо значительное. Люди, в слезах приходящие сюда, далеко не сразу могут его лицезреть. Он появляется на сцене только в исключительных случаях, когда перепутают покойников, или хоронят убитого, или отроют труп, или же воскреснет какой-нибудь мертвец. В его помещении стоит бюст ныне здравствующего короля, и, вероятно, бюсты прежних царственных и полуцарственных особ хранятся там в каком-нибудь щкапу — так сказать, миниатюрном Пер-Лашезе, обслуживающем революции. Словом, это общественный деятель, превосходный человек, примерный отец и примерный супруг — как можно утверждать не в порядке надгробного слова. Но ему пришлось наблюдать столько различных чувств у тех, кто идет за похоронными дрогами, столько истинных и лживых слез; ему пришлось видеть горе в разных обличьях и на разных лицах, видеть шесть миллионов вечных скорбей! И для него горе стало всего лишь камнем в одиннадцать линий толщиной, а площадью в четыре фута на двадцать два дюйма. Ну, а сочувствие — это самая нудная его обязанность, никогда он не может ни позавтракать, ни пообедать, не попав под ливень безутешной скорби. Он добр и нежен во всех других случаях: он будет оплакивать героя какой-нибудь драмы, например г-на Жермейля из «Адретской гостиницы», человека в штанах цвета свежесбитого масла, которого убивает Макер; но настоящие смерти не трогают его окостенелого сердца, мертвецы для него — только цифры, его обязанность — упорядочить смерть. Наконец, раз в три столетия создается такое положение, когда на его долю выпадает великая миссия, и тогда он велик во все часы дня и ночи — во время чумы.

Когда Жаке подошёл к этому самодержавному монарху, тот пребывал в довольно гневном состоянии.

— Сколько раз говорить вам, — кричал он, — чтобы цветы были политы, начиная от улицы Массена и до площади Реньо-де-Сен-Жан-д'Анжели! А вы, олухи царя небесного, и ухом не повели! Тысяча чер…нильниц! А что, если сегодня по случаю хорошей погоды вздумают прийти родственники? Они живьём меня съедят; начнут орать как ошпаренные, наговорят разных ужасов, оклевещут всех нас…

— Сударь, — обратился к нему Жаке, — мы хотели бы знать, где погребена супруга господина Жюля.

— Супруга господина Жюля? Какая именно? — спросил он. — За последнюю неделю у нас было три супруги господ Жюлей… Ах! — перебил он себя, взглянув на ворота. — Вон похоронная процессия полковника де Моленкура, подите-ка кто-нибудь, возьмите у них разрешение… Процессия богатая, что и говорить! — продолжал он. — Скоренько последовал он за своей бабушкой. Бывают же семьи, где все, словно на пари, кубарем скатываются. Уж больно дурная кровь у этих парижан.

— Сударь, — сказал Жаке, трогая его за плечо, — особа, о которой я вас спрашиваю, — супруга господина Жюля Демаре, биржевого маклера.

— А, помню, помню, — ответил он, взглянув на Жаке, — ведь э го на её похоронах было тринадцать траурных карет и в двенадцати из них сидело по родственнику? И надо же было выдумать такие диковинные похороны, даже мы — и то удивлялись…

— Поосторожнее, сударь! Господин Жюль пришёл вместе со мною, он может вас услышать, ваши речи неуместны.

— Виноват, сударь, вы правы. Извините, я принял вас за наследников… Сударь, — прибавил он, рассматривая план кладбища, — супруга господина Жюля покоится на улице маршала Лефевра, аллея номер четыре, между мадемуазель Рокур, из Французской комедии, и господином Моро-Мальвеном, крупным мясоторгов-цем; для него заказана гробница из белого мрамора — право же, она будет лучшим украшением нашего кладбища.

— Сударь, — перебил привратника Жаке, — ближе к делу…

— Ваша правда, — согласился тот, оглядываясь по сторонам. — Жан, — крикнул он кому-то из своих подручных, первому, кто попался ему на глаза, — проводите этих господ на могилу супруги господина Жюля, биржевого маклера! Знаете, там, подле мадемуазель Рокур, где ещё бюст стоит!

И оба друга пошли следом за сторожем; но пока они достигли крутой дороги, ведущей к верхней аллее кладбища, свыше двадцати предложений, сделанных медоточивым голосом, пришлось им выслушать от подрядчиков по мраморным, слесарным и скульптурным работам.

— Если сударь пожелает что-нибудь соорудить, так мы легко столкуемся о цене…

Жаке постарался охранить своего друга от их речей, ужасных для тех, у кого сердце истекает кровью, и они дошли до могильного приюта г-жи Демаре. Взглянув на свежевскопанную землю, в которую каменщики воткнули вехи, чтобы наметить место для каменных столбов решётки, Жюль опёрся на плечо Жаке и, порою подымая в тоске голову, бросал долгие взгляды на тот уголок земли, где пришлось схоронить бренные останки существа, которым он ещё жил.

— Но как же ей здесь плохо! — воскликнул он.

— Да ведь её здесь нет, она в твоей памяти. Послушай, уйдём поскорее с этого отвратительного кладбища, где мертвецы разукрашены, словно женщины для бала.

— А если бы нам её откопать?

— Да разве это возможно?

— Все возможно! — воскликнул Жюль. — Так, значит, я буду с ней здесь… — сказал он, помолчав. — Места хватит и для меня.

Жаке удалось увести его из этого обиталища мёртвых, разделённого бронзовыми решётками и напоминавшего шашечную доску, где по изящным клеткам были размещены могилы, богато уснащённые пальмовыми ветвями, надписями и слезами, столь же холодными, как камни, какие водрузили огорчённые люди, чтобы запечатлеть на них своё горе и свои гербы. Здесь встречаются и меткие изречения, выведенные чёрной краской, эпиграммы на любопытных, блестящие афоризмы, выразительные напутствия, обещания последовать за любимым сушеством, которые долго не исполняются, претенциозные биографии, мишура, лохмотья, блёстки. Тут — тирсы, там — копья, дальше — египетские урны, кое-где пушки; повсюду эмблемы тысячи профессий; смешение всех стилей — мавританского, греческого, готического; фризы, орнаменты, живопись; урны, гении, храмы; множество поблекших иммортелей и увядших роз. Что за гнусная комедия! Это все тот же Париж, со своими улицами, вывесками, мастерскими, домами, — но Париж, который рассматривается через бинокль, повёрнутый обратной стороной, Париж микроскопический, Париж, где есть место только теням, лаврам, мертвецам; это весь род людской, но лишённый величия, великий только в своём тщеславии. А затем Жюль увидел расстилавшийся у его ног в длинной долине Сены, между холмами Вожирара, Медона, Бельвиля и Монмартра, настоящий Париж, окутанный голубоватой пеленой дыма, прозрачного в лучах солнца. Он окинул быстрым взглядом сорок тысяч парижских домов и сказал, указывая на улицы, расположенные между Вандомской колонной и золотым куполом Дома инвалидов:

— Вот где отняло её у меня губительное любопытство света, который волнуется и суетится только для того, чтобы суетиться и волноваться.

В четырех милях от кладбища, на берегах Сены, в скромной деревушке, расположенной на склоне одного из холмов, образующих гористую ограду, внутри которой Париж шевелится, словно младенец в своей колыбели, также разыгралась сцена смерти и похорон, но лишённая всякой парижской пышности, без факелов и свеч, без карет, задрапированных чёрными тканями, без католических молитв, — смерть во всей её суровой простоте. Вот как это было. Поутру к берегу Сены прибило течением тело молодой девушки. Землекопы, садясь в свой утлый челнок, чтобы отправиться на работу, увидели его среди тины, в зарослях камыша.

— Смотри-ка, заработали пятьдесят франков, — крикнул один из них.

— Твоя правда, — согласился другой.

И они причалили поближе к утопленнице.

— Хороша была красотка.

— Пойдём заявить кому следует.

И оба землекопа, прикрыв тело своими куртками, пошли к деревенскому мэру, который был очень смущён необходимостью составить протокол по случаю подобной находки.

Слух о происшествии распространился с быстротой телеграфа, характерной для стран, где общественные сношения не знают никаких преград и где злословие, сплетни, клевета и пересуды досужих людей, питающие мир, перелетают с одного перекрёстка на другой. Люди, сбежавшиеся в мэрию, тотчас вывели мэра из затруднения. Вместо протокола об обнаружении мёртвого тела был попросту составлен акт о смерти. Благодаря их усердию в утопленнице была опознана Ида Грюже, корсетница, проживающая на улице Кордри-дю-Тампль, № 14. Вмешались следственные власти, пришла мать покойной, вдова Грюже, с последним письмом своей дочери. Под стон плачущей матери какой-то врач установил, что смерть последовала от удушения, от прилива венозной крови к лёгким, и этим все было сказано. Следствие было закончено, разъяснения даны, и в шесть часов вечера полиция разрешила предать земле тело гризетки. Местный священник не позволил внести покойницу в церковь и отказался молиться за неё. И тогда Ида Грюже была завёрнута какой-то старой крестьянкой в саван, а затем четыре человека снесли её в грубо сколоченном сосновом гробу на кладбище, куда сопровождало её несколько любопытных крестьянок, не перестававших обсуждать эту смерть с удивлением и жалостью. Вдову Грюже заботливо удержала у себя какая-то старая дама, помешав ей принять участие в похоронах дочери. Человек, выполнявший тройные обязанности — звонаря, церковного служителя и приходского могильщика, вырыл могилу на деревенском кладбище, занимающем полдесятины позади церкви, — это хорошо всем знакомая классическая церковная постройка с четырехугольной башней под шиферной крышей, поддерживаемая снаружи грановитыми контрфорсами. Позади, за полукруглой стеной церковного клироса, находился погост, обнесённый развалившейся оградой, — поле, покрытое холмиками; там не высились мраморные гробницы, не звучали торжественные соболезнования, но зато уж каждая бороздка орошена была слезами искренней скорби — только, впрочем, не у могилы Иды Грюже. Тело её зарыли в далёком углу кладбища, поросшем репейником и высокой травой. Когда гроб был опущен в землю этого погоста, столь поэтического в своей простоте, вскоре среди сумрака наступающей ночи у ямы остался лишь могильщик. Засыпая землёй могилу, он время от времени останавливался и глядел на дорогу за оградой; на минуту, опершись на свой заступ, он засмотрелся на Сену, принёсшую ему это тело.