С оштукатуренных, травленных селитрой и зеленоватых от сырости стен спускалось столько труб и желобов, столько лилось воды с четырех многоэтажных корпусов во дворе, что можно было подумать, будто ты находишься среди водопадов Сен-Клу. Вода струилась отовсюду, она бурлила, вздымалась, журчала, принимала чёрный, белый, синий, зелёный цвет; она шумно взлетала из-под метлы привратницы, беззубой старухи, — та ничуть не страдала от разбушевавшейся непогоды и, видимо, благословляла её, выметая на улицу множество самых разнообразных отбросов, обличавших образ жизни и привычки квартирантов. Это были обрезки ситца, чаинки, лепестки искусственных цветов, выцветших или неудавшихся мастерице, очистки овощей, какие-то бумажки, осколки металла. С каждым взмахом метлы обнажалось дно канавы, разделённой на шашечные клетки, — чёрной расщелины, с остервенением очищаемой привратниками. Несчастный влюблённый наблюдал эту сценку, подобную тысяче других, что разыгрываются ежедневно в изменчивом Париже, но наблюдал рассеянно, как тот, кто погружён в свои думы, — и вдруг, подняв голову, он встретился взглядом с только что подошедшим человеком.

Это был, судя по обличью, нищий, но не обычный известный нам парижский нищий, существо, которое не определишь словами ни на каком языке; нет, этот человек являл собой совершенно особенный тип, не укладывающийся в ходячее понятие, связанное со словом «нищий». Незнакомец совсем был лишен того чисто парижского характера, что нередко поражает нас в иных зарисовках Шарле, где удивительно удачно бывают схвачены черты этих несчастливцев, грубых, измазанных грязью людей, с хриплыми голосами, красными носами картошкой, с беззубыми, но хищными ртами, людей до того жалких и до того ужасных, что взор их, блещущий умом, производит впечатление неожиданности. У некоторых из этих потерявших стыд бродяг — пятнистые, облупившиеся лица с набухшими жилами, изрезанный морщинами лоб, жидкие, засаленные волосы, словно на парике, выброшенном на свалку. Все они веселы в своем позорном падении и позорят себя своим весельем; все они отмечены печатью разврата, молчанием своим они бросают вам упрек; их состояние возбуждает страшные мысли. Влача свою жизнь на грани между нищенством и преступлением, они не знают больше угрызений совести, они опасливо и ловко обходят эшафот, они порочны, но не преступны — правда, от преступлений их удерживает лишь расчетливость, свойственная пороку. Иногда они возбуждают улыбку, но всегда наводят на размышление. Один воплощает в себе уродство цивилизации, его пониманию доступно все: и своеобразная честь каторжника, и патриотизм, и добродетель; он совмещает в себе и хитрость пошлого преступника и ум утонченного злодея. Другой покорен судьбе, он ловкий лицедей, но глуп. Все они когда-то не лишены были стремления к порядку и труду, но общество втоптало их в грязь, ему дела нет до того, что среди бедняков, этих парижских цыган, пропадает столько поэтов, великих людей, смелых, богато одаренных личностей; этот люд причастен великому добру и великому злу, как все, прошедшие через страдания; он привык переносить неслыханные бедствия, какая-то губительная сила постоянно сталкивает его в грязь. Каждый из них лелеет свою мечту, надежду, радость, обретая их в картах, лотерее, вине. Ни единой черты, присущей этим странным существам, не чувствовалось в человеке, который беспечно прислонился к стене напротив г-на де Моленкура и походил на фантастический образ, созданный вымыслом даровитого художника и нарисованный на оборотной стороне какого-нибудь полотна. Высокий и сухощавый, с лицом свинцового цвета, обличавшим работу глубокой, холодной как лед мысли, этот человек убивал жалость к себе в сердцах зевак своим ироническим и мрачным взглядом, без слов требуя, чтобы с ним обращались как с равным. Его грязно-белое лицо и морщинистый лысый череп чем-то напоминали обломок гранита. Несколько прямых прядей седых волос падало с висков на воротник засаленного, доверху застегнутого сюртука. Он походил и на Вольтера и на Дон Кихота; он был насмешлив и меланхоличен, полон философского презрения, но в то же время почти безумен с виду. По-видимому, на нем не было белья. Лицо обросло длинной бородой. Дрянной шейный платок черного цвета, изодранный и обтрепанный, даже не прикрывал морщинистой шеи, в толстых, как веревки, жилах, с большим кадыком. Под глазами темнели дряблые мешки. Ему можно было дать шестьдесят лет, не меньше. У него были белые, чистые руки, на ногах — стоптанные рваные сапоги. К синим штанам в заплатах пристал какой-то белый пух, придававший им отвратительный вид. Стала ли его одежда издавать зловоние, намокнув под дождем, или он без того был весь пропитан запахом нищеты, свойственным парижским лачугам, подобно тому, как конторам, ризницам и госпиталям присущ совсем особенный, не поддающийся описанию, промозглый смрад, — только все, стоявшие рядом с ним, отошли подальше, оставив его одного; он бросил сначала на них, потом на офицера спокойный, безразличный взгляд, пресловутый взгляд Талейрана — тусклый, лишенный всякой теплоты, служащий как бы непроницаемой завесой сильным душам, которые скрывают за ним глубокие чувства и безошибочные суждения о людях, вещах и событиях. Ни одна морщинка не дрогнула на его лице. Бесстрастными оставались лоб и рот; он только опустил свой взор на землю с какой-то благородной и почти трагической медлительностью. И в движении увядших век читалась глубокая драма.

При виде этого стоического человека г-н де Моленкур невольно отдался игре воображения, как это нередко бывает, когда первоначальное простое любопытство влечёт за собой целый поток мыслей. Гроза прошла. Г-н де Моленкур успел лишь заметить, как сюртук старика скользнул своей полою по уличной тумбе; но, выходя из-под навеса, офицер увидел у себя под ногами письмо, видимо, только что обронённое, и догадался, что его потерял незнакомец, ибо тот вынимал из кармана платок. Офицер, подняв письмо, чтобы отдать его старику, машинально прочитал адрес:

«Господину Феррагусу, улица Старых августинцев, угол улицы Соли. Париж».

Штемпеля не было. Увидав адрес, г-н де Моленкур раздумал догонять нищего, ибо мало найдётся на свете страстей, которые не толкали бы в конце концов на бесчестный поступок. У барона появилось предчувствие, что находка может ему пригодиться, он решил оставить её пока у себя, чтобы получить право войти в таинственный дом и там передать письмо старику, — он не сомневался уже, что тот живёт в этом подозрительном доме. И сразу рой мыслей, смутных, как первые проблески дня, замелькал у него в голове, устанавливая связь между этим человеком и г-жой Демаре. Ревнивые любовники способны предположить все, что угодно, — и именно таким путём, избирая самые правдоподобные из своих разнообразных догадок, судьи, шпионы, любовники, наблюдатели устанавливают интересующую их истину.

«Не к нему ли это письмо? Не от госпожи ли Демаре?» Тысяча вопросов возникла в его беспокойном воображении, но, прочтя первые же слова письма, он улыбнулся. Вот, во всей своей великолепной наивности и в ужасающей безграмотности, дословный текст — здесь ничего не добавишь, не убавишь, можно лишь расставить необходимые знаки препинания. В оригинале нет ни запятых, ни точек, нет даже восклицательных знаков, этой основы, на которой держится вся пунктуация современных авторов и без которых они бессильны были бы изобразить роковую силу человеческих страстей.

«Анри!

Я шла ради вас на многие жертвы, в том самом числе — и на то, чтобы ничем не напоминать вам о себе, но в текущее время, повинуясь какому-то неодолимому голосу, я не могу промолчать про все ваши преступления против меня. Наперёд знаю, что в вашей душе, закореневшей в пороках, не найдётся и капли жалости ко мне. Ваше сердце неспособно ни на какие чувствия. Быть может, оно глухо и к зову природы, но все равно: я должна показать вам все ваше злодейство, до какого ужаса вы меня довели. Анри! Вы знали, как я горевала о своей первой ошибке, но, однако, вы мучили меня такими же мучениями и предали меня отчаянности и скорби. Так знайте, Анри, я была уверенной, что вы меня любите и уважаете, оттого я и могла терпеть свою горькую долю. Но что остаётся теперь? Вы отняли у меня все самое дорогое, все, что привязывало меня к жизни; я пожертвовала вам всеми родными, честью, репутацией, и мне остаётся только бесчестие, стыд и, скажу не краснея, нищета. Для полного моего несчастья не хватало только уверенности в вашем презрении и вашей ненависти, теперь я об этом не сомневаюсь, и у меня найдётся мужество, необходимое для осуществления моего плана. Решение моё принято, этого требует честь моей семьи, я положу конец моим мукам. Анри! Не отговаривайте меня. Мой план ужасный, я знаю, но меня вынуждает моё положение. Без помощи, без поддержки, без единого друга, который мог бы утешить меня, могу ли я жить? — нет! Так решила судьба. Итак, через два дня, Анри, через два дня Ида не будет больше достойна вашего уважения; но верьте моей клятве, что совесть моя спокойна, ибо я всегда оставалась достойной вашей дружбы. Анри, дорогой друг, — ведь вы всегда будете мне другом, — обещайте же, что вы простите мне путь, на который я вступаю. Любовь придавала мне мужество, она укрепит мои силы. Сердце моё полно тобой, оно спасёт меня от соблазнов. Не забывайте никогда, что судьба моя — дело ваших рук, и судите себя. Да помилует вас небо за все ваши прегрешения, на коленях вымаливаю я вам прощение, ибо знаю — ваши горести только усугубят моё несчастье. Несмотря на нужду, которую я терплю, я не приму от вас никакой помощи. Если бы вы любили меня, я могла бы принять эту помощь как знак дружбы, но благодеяния из жалости не приемлет душа, ибо я стала бы подлее того, кто даёт. Я прошу вас об одной только милости. Я не знаю, сколько времени придётся мне пробыть у г-жи Менарди, проявите же такое великодушие: не ходите туда при мне. Ваши последние два посещения причинили мне боль, которая не скоро успокоится, мне тяжело обсуждать подробности вашего поведения в этом доме. Вы ненавидите меня, это слово начертано в сердце моем и леденит его ужасом. Увы! в минуту, когда мне необходимо все моё мужество, силы покидают меня. Анри, друг мой, прежде чем между нами ляжет пропасть, дай мне последнее доказательство твоего уважения: черкни несколько слов, откликнись, подтверди, что ещё уважаешь меня, если и разлюбил. Хотя я могу смотреть вам прямо в глаза, но я не ищу свидания; я боюсь своей слабости и своей любви. Но умоляю вас, напишите мне поскорей, хоть одно единое словечко, оно даст мне мужество, поможет перенести мои горести. Прощайте, виновник всех моих бед, но единственный друг, избранник сердца, которого я никогда не забуду.

Ида ».

Эти немногие слова, в которых запечатлелась жизнь молодой девушки, её обманутая любовь, сгубившие её радости, горе, нищета и ужасающее самоотречение, эта не ведомая никому, но чисто парижская поэма, заключённая в грязном конверте, на мгновение взволновала г-на де Моленкура, у которого под конец промелькнула мысль: а не приходится ли эта самая Ида родственницей г-же Демаре, и не жалостью ли к ней было вызвано вечернее свидание, невольным свидетелем которого он стал? Неужели нищий старик обольстил Иду?.. Такое предположение показалось невероятным. Теряясь в вихре мыслей, которые сталкивались, опрокидывая друг друга, барон дошёл до улицы Пажвен и заметил фиакр, стоявший в конце улицы Старых августинцев, недалеко от улицы Монмартр. Все фиакры, поджидавшие седоков, возбуждали его подозрения.

«Не она ли?» — подумал он.

Сердце его билось горячо и лихорадочно. Он толкнул небольшую дверь с колокольчиком, но, входя, низко опустил голову, испытывая что-то вроде стыда, ибо внутренний голос твердил ему: «Какое тебе дело до чужой тайны?»

Он поднялся на несколько ступенек и столкнулся лицом к лицу со старухой привратницей.

— Дома господин Феррагус?

— Не знаю такого…

— Как, разве господин Феррагус здесь не живёт?

— Нет таких у нас в доме.

— Но, матушка…

— Я вам не матушка, сударь, я привратница.

— Но, сударыня, — мне надо передать письмо господину Феррагусу.

— А, это другое дело! — сказала она, сразу переменив тон. — Где ваше письмо? Дайте взглянуть.

Огюст показал конверт. Старуха с сомнением покачала головой, заколебалась и как будто хотела покинуть свою каморку, чтобы сообщить таинственному г-ну Феррагусу о необычайном происшествии, но затем сказала:

— Ладно, идите. Вы должны знать, куда…

Как бы пропустив мимо ушей эти слова, которыми хитрая старуха, быть может, хотела его подловить, офицер поспешно взбежал по лестнице и стремительно дёрнул звонок у двери третьего этажа. Инстинкт влюблённого твердил ему: «Она здесь».

Незнакомец из подъезда, он же Феррагус, он же виновник всех бед Иды, сам открыл ему дверь. На нем был пёстрый в цветах халат, белые суконные панталоны, на ногах красивые вышитые туфли, лицо было чисто вымыто. Г-жа Демаре выглянула из дверей соседней комнаты, побледнела и упала на стул.

— Что с вами, сударыня? — воскликнул офицер, бросаясь к ней.

Но Феррагус протянул руку и так резко, с такой силой оттолкнул офицера, что Огюсту показалось, будто его ударили железным ломом.

— Назад, милостивый государь! — произнёс этот человек. — Чего вам надо от нас? Вы рыщете здесь вот уже пять или шесть дней. Вы что, шпион?

— Вы господин Феррагус? — спросил барон.

— Нет, сударь.

— Однако же, — сказал Огюст, — я должен передать вам письмо, которое вы потеряли в подъезде, где мы укрывались от дождя.

И, протягивая с этими словами письмо, барон не мог удержаться, чтобы не окинуть взглядом комнату, где его принимал Феррагус, — она оказалась убранной просто, но с большим вкусом. В камине горел огонь; тут же был накрыт стол, с роскошью, казалось бы, недоступной человеку такого положения, проживающему в столь неказистом доме. В довершение всего через открытую дверь г-н де Моленкур разглядел в соседней комнате груду золота на кушетке и услышал звуки, могущие быть только женскими рыданиями.

— Эта бумага принадлежит мне, благодарю вас, — сказал незнакомец и выжидательно обернулся к барону, всем своим видом давая понять, что тому здесь больше нечего делать.

С жадным любопытством Огюст разглядывал все вокруг, вот почему он не обратил внимания на то, как его самого тщательно осмотрели, не видел почти магического взгляда, которым незнакомец, казалось, хотел его испепелить, — а если бы офицер заметил этот взгляд василиска, он понял бы опасность своего положения. Слишком возбуждённый, чтобы думать о себе, Огюст раскланялся, вышел на улицу и направился домой, пытаясь разгадать взаимоотношения трех лиц: Иды, Феррагуса и г-жи Демаре, — но это было ничуть не легче, чем из причудливых деревяшек китайской головоломки сложить узор, не зная к ней ключа. Однако ясно было одно: г-жа Демаре его видела, г-жа Демаре туда ходила, г-жа Демаре ему лгала. Г-н де Моленкур решил завтра же пойти к этой женщине с визитом; она не может отказать ему в приёме, ведь он стал её сообщником, ведь он весь, с руками и ногами, влез в эту тёмную интригу. Он уже считал себя повелителем г-жи Демаре и думал о том, как властно потребует он, чтобы она открыла ему все свои тайны.

В эти годы Париж был охвачен строительной лихорадкой. Если Париж — чудовище, то, бесспорно, самое безумное из чудовищ. Тысячи фантазий владеют им: то он строится, словно увлеченный зодчеством знатный вельможа; то, забыв о постройках, становится военным, облачается в мундир национального гвардейца, устраивает военные учения и попыхивает сигарой; но вот он уже пресыщается военными делами и бросает сигару; бывает и так, что Париж предается отчаянию, разоряется, продает с торгов, на площади Шатле, свое имущество и объявляет себя банкротом, а проходит несколько дней — и он поправляет свои дела, задает пиры, пускается в пляс. Ни с того ни с сего вдруг он начинает объедаться ячменным сахаром; вчера он покупал бумагу «Вейнен», сегодня у него разболелись зубы, и он расклеивает по всем стенам объявления о новом средстве против зубной боли, а завтра станет запасаться лепешками от кашля. Увлечения его длятся недели, месяцы, годы, а иногда и всего один день. Так вот, в те времена везде что-то строили, что-то разрушали, а зачем именно — пока было еще неизвестно. Редко на какой улице не встречались сооружения из длинных балок, перекрытых досками, закрепленными в гнездах на уровне каждого этажа; шаткие леса, колеблемые шагами каменщиков, наскоро связанные канатами, белые от известки и разве только иногда отгороженные от проезжающих экипажей дощатым забором, обязательным, вероятно, лишь для общественных зданий, которые остаются и по сию пору недостроенными. Чем-то корабельным веет от этих своеобразных мачт, лестниц, канатов, криков каменщиков. Одно из таких недолговечных сооружений и было воздвигнуто в двадцати шагах от особняка Моленкуров, вокруг строящегося дома из тесаного камня. На другой день, в ту самую минуту, когда барон де Моленкур проезжал в кабриолете мимо этой постройки, направляясь к г-же Демаре, каменная глыба величиною около двух квадратных футов, поднятая на самый верх лесов, сорвалась с веревок, перевернулась в воздухе и упала, раздавив лакея, стоявшего на запятках. Крик ужаса вырвался у каменщиков, сотрясая леса; один из них был на волосок от гибели и едва удержался за какую-то перекладину — как видно, камень задел и его. Быстро собралась толпа. Все каменщики сбежали вниз и с криком и бранью стали заверять, что кабриолет г-на де Моленкура зацепил их лебедку. Еще каких-нибудь два вершка, и камень размозжил бы голову офицеру. Лакей был мертв, экипаж изломан. Происшествие взбудоражило весь квартал, о нем писали в газетах. Г-н де Моленкур, уверенный, что его кабриолет ничего не задевал, подал жалобу. В дело вмешалось правосудие. Расследование установило, что у постройки стоял паренек с рейкой в руке и предупреждал прохожих и проезжих, чтобы они сворачивали в сторону. На том все и кончилось. Г-н де Моленкур отделался потерей слуги и испугом, да несколько дней пролежал в постели, так как при поломке кабриолета задняя ось задела офицера, а кроме того, нервное потрясение, причиненное неожиданным происшествием, вызвало у него лихорадку. Он не поехал к г-же Демаре. Спустя десять дней после этого события он впервые выехал из дому в Булонский лес в своем починенном экипаже, но, когда спускался по Бургундской улице и проезжал мимо сточной канавы, что находится напротив палаты депутатов, ось кабриолета переломилась пополам, и на всем разгоне два колеса столкнулись с такой силой, что разбили бы Огюсту голову, если бы поднятый верх экипажа не смягчил силу удара. Но все же барон получил тяжелую рану в бок. Так, во второй раз за эти десять дней, он был доставлен полуживой к расстроенной баронессе. Второй несчастный случай возбудил в нем некоторые подозрения, пока еще смутные, — он подумал о Феррагусе, о г-же Демаре. Желая проверить свои догадки, он спрятал поломанную ось у себя в спальне и послал за каретником. Пришел каретник, осмотрел ось, исследовал место ее слома и установил два обстоятельства. Во-первых, ось была сделана не в его мастерской, так как на всех осях, которые он ставил, были крупно выгравированы его инициалы, — он не понимал, каким образом, но ось оказалась подмененной; во-вторых, перелом этой подозрительной оси был вызван тем, что в металле имелась внутренняя полость, плева и раковины, искусно полученные при отливке.

— Ну, господин барон, и ловкая же бестия потрудилась над этой осью! — сказал он. — Можно было бы об заклад побиться, что все это — не что иное, как обыкновенный изъян!

Господин де Моленкур попросил каретника молчать об этом происшествии, а для себя сделал достаточно ясные выводы. Оба покушения на его жизнь были проведены с ловкостью, изобличавшей врагов незаурядных.

«Это — война не на жизнь, а на смерть, — думал он, ворочаясь в постели, — война дикарская, сулящая нападения из засады и предательства, объявленная во имя госпожи Демаре. Кто же её любовник? Какой же властью обладает этот Феррагус!»

И г-на де Моленкура, человека смелого, к тому же офицера, военного, невольно пробирала дрожь. Среди осаждавших его мыслей одна лишала его всякого мужества, и он не в силах был с ней совладать: не вздумают ли его тайные враги прибегнуть к отраве? И вот, под влиянием страха, усугублённого болезненной слабостью, диетой и лихорадкой, он потребовал к себе старую служанку, с давних пор преданную его бабушке, а к нему питавшую почти материнские чувства, возвышенную привязанность, на какую бывают способны простые люди. Не открывая ей всего до конца, он поручил ей покупать для него тайно, притом каждый раз в новом месте, всю необходимую провизию, держать её под замком, самой готовить ему пищу так, чтобы ни живой души не было в это время поблизости, и самой подавать ему. Словом, он до мелочей предусмотрел, как уберечь себя от смертельной отравы. Он лежал в постели, одинокий, больной, и мог на свободе обдумывать те меры, которые подсказывало ему чувство самосохранения — единственная человеческая потребность, в удовлетворении которой эгоизм проявляет всю свою прозорливость. Но несчастный больной сам отравлял себя страхами, и помимо его воли подозрения все сильнее омрачали его жизнь. Однако эти два покушения заставили его оценить важнейшее для политического деятеля достоинство — высокое искусство скрывать свои мысли, к которому следует прибегать, когда затронуты жизненные интересы. Нетрудно бывает молчать, скрывать то, что уже произошло, но скрывать свои намерения, но уметь, если понадобится, отложить их осуществление на тридцать лет, подобно Али-Паше, чтобы обеспечить торжество взлелеянной мести, — вот великое искусство, особенно в нашей стране, где мало кто способен скрывать что-либо и в течение тридцати дней. Г-н де Моленкур жил только мыслью о г-же Демаре. Он только и занят был обдумыванием средств, к каким можно было прибегнуть в этой непонятной борьбе, чтобы одолеть своих непонятных противников. Все препятствия только разжигали его затаённую страсть. Г-жа Демаре по-прежнему владела его думами и чувствами; своими предполагаемыми пороками ещё сильнее пленяла его теперь, чем бесспорными добродетелями, за которые прежде он её боготворил.

Желая разведать о силах врага, больной решил, что он ничем не рискнёт, если посвятит старого видама во все подробности своей истории. Командор любил племянника баронессы, как любят собственных детей, детей от своей жены; он был хитёр в интригах, обладал тонким умом дипломата. Он выслушал барона, покачал головой, и они стали держать совет. Почтённый видам не разделял надежд своего молодого друга, полагавшего, что в их время полиция и власти способны раскрыть любую тайну и если уж к ним непременно придётся обратиться, то в них можно будет найти могущественных союзников.

Старый видам значительным тоном сказал ему:

— Дорогое дитя, на свете нет ничего бездарнее полиции, и власти бессильны в вопросах частной жизни. Ни полиция, ни власти не могут читать в глубине сердца. Казалось бы, разумно требовать от них, чтобы они расследовали причины какого-либо происшествия. Однако власти и полиция оказываются здесь совершенно беспомощны: им не хватает именно той личной заинтересованности, которая позволяет узнавать все, что бывает необходимо. Никакая человеческая сила не помешает убийце пустить в ход оружие или отраву и добраться до сердца владетельной особы или до желудка обывателя Страсти изобретательнее всякой полиции.

Командор усиленно советовал барону уехать в Италию, из Италии — в Грецию, из Греции — в Сирию, из Сирии — в Азию и вернуться оттуда, лишь дав убедиться своим тайным врагам, что он совершенно отказался от своих намерений, и таким образом молчаливо заключить с ними мир; а если не уезжать, то совершенно затвориться в своём доме, даже не выходить из комнаты, где можно уберечься от посягательств Феррагуса, и уж выйти только с тем, чтобы тут же раздавить его наверняка.

— Прикасаться к врагу следует только оружием, отсекая ему голову! — убеждённо сказал видам молодому человеку.

Впрочем, старик заверил своего любимца, что приведёт в действие все отпущенное ему небом лукавство и, никого не выдавая, разузнает о враге, дабы подготовить победу У командора в услужении находился некий старый Фигаро в отставке — самая продувная бестия, когда-либо принимавшая человеческий облик; он был изворотлив в былые годы, как сам сатана, владел своей мускулатурой, как каторжник, был проворен, как вор, лукав, как женщина, — но этот гений впал в ничтожество, ибо не находил себе никакого применения с тех пор, как новое устройство парижского общества изменило амплуа комедийного слуги Этот заслуженный Скапен поклонялся своему господину, как высшему существу; а хитрый видам ежегодно увеличивал на кругленькую сумму жалованье бывшего своего ходока по галантным делам — знак внимания, закреплявший естественную привязанность узами расчёта и обеспечивший видаму такие заботы, какие не окажет и самая нежная любовница своему больному другу Вот этой-то жемчужине среди комедийных слуг, обломку прошлого века, этому надёжному исполнителю, не поддающемуся соблазнам из-за их отсутствия, доверились командор и г-н де Моленкур.

— Господин барон только все испортит, — сказал великий человек в ливрее, призванный на совет. — Пусть господин барон спокойно ест, пьёт и спит. Я все беру на себя.

И правда, через неделю после этого разговора, как-то днём, когда г-н де Моленкур, уже совершенно здоровый, завтракал вместе со своей бабушкой и видамом, Жюстен явился с докладом. Подождав, пока старая баронесса удалится в свои покои, он с той скромностью, какую напускают на себя талантливые люди, сообщил:

— Действительное имя врага, преследующего господина барона, — не Феррагус. Этого человека, этого дьявола зовут Грасьен-Анри-Виктор-Жан-Жозеф Буриньяр. Почтённый Грасьен Буриньяр — не кто иной, как бывший подрядчик по постройке домов, в прошлом — богач и к тому же один из самых красивых юношей Парижа, Ловлас, способный совратить самого Грандисона. Этим пока ограничиваются мои сведения. Он был простым рабочим, но в своё время собратия Ордена деворантов избрали его своим предводителем, под именем Феррагуса Двадцать третьего. Полиция должна бы это знать, если бы она вообще что-либо знала. Теперь он съехал с прежней квартиры и обретается не на улице Старых августинцев, а на улице Жокле, госпожа Демаре часто его там навещает; нередко муж её, отправляясь на биржу, провожает жену туда по улице Вивьен, или, может быть, жена, идя по улице Вивьен, провожает мужа на биржу. Господину видаму слишком хорошо знакомы подобные истории, чтобы спрашивать у меня, муж ли ведёт жену, или жена — мужа, но госпожа Демаре уж очень хороша собой, и я готов биться об заклад, что она ведёт его. Все это вполне достоверно. Буриньяр часто играет в Пале-Рояле, в номере сто двадцать девятом. Он, с вашего позволения, первостатейный распутник, любящий женщин, и у него повадки важного господина. Мало этого, ему везёт в карты, он умеет переодеваться, словно актёр, гримируется, как ему вздумается, и на всем белом свете вы не сыщете большего оригинала. Я не сомневаюсь, что у него имеется несколько квартир: ибо он большей частью избегает того, что господин командор называет парламентскими расследованиями. И все же, если вы, сударь, пожелаете, от него можно будет отделаться пристойным образом, сыграв на его слабых струнках. Всегда легко избавиться от человека, любящего женщин. Между прочим, этот капиталист опять собирается переезжать на новую квартиру. Теперь, господин видам и господин барон, я хотел бы знать, что от меня дальше требуется?

— Молодец, Жюстен! Я доволен тобой. Пока жди моих приказаний да следи здесь за всем, чтобы господину барону нечего было опасаться. А ты, дорогое дитя моё, — обратился видам к барону, — вернись к своим старым привычкам и забудь госпожу Демаре.

— Нет, нет! — воскликнул Огюст. — Я не хочу отступать перед Грасьеном Буриньяром, я хочу, чтобы и он и госпожа Демаре были в моей власти.

Вечером барон Огюст де Моленкур, только что получивший повышение в лейб-гвардейской части, отправился на бал к герцогине Беррийской, в Елисейский дворец Бурбонов. Там, разумеется, ему нечего было опасаться. Однако когда барон де Моленкур вышел оттуда, над ним нависла смертельная угроза в связи с одним делом чести, которое невозможно было разрешить мирным путём. Противник барона, маркиз де Ронкероль, имел все основания возмутиться поведением Огюста, у которого была давняя связь с сестрой г-на де Ронкероля, графиней де Серизи. Эта дама, отнюдь не склонная к чувствительности на немецкий лад, была тем не менее исключительно требовательна к строжайшей охране своей показной скромности. По какой-то непонятной роковой случайности Огюст позволил себе невинную шутку, которая вызвала недовольство г-жи де Серизи и была принята её братом как оскорбление.

Договорились обо всем тихо, в стороне ото всех. Как люди благовоспитанные, оба противника не подняли никакого шума. Лишь на другой день общество предместья Сент-Оноре и Сен-Жерменского предместья, а также придворные круги заговорили об этом случае. Г-жу де Серизи горячо защищали и виновником всего считали Мо-ленкура. В дело вмешались августейшие особы. Секунданты из самой высшей знати предложили свои услуги господам де Моленкуру и де Ронкеролю, и на месте поединка были соблюдены все меры предосторожности, чтобы никто не был убит. Представ перед своим противником, искателем наслаждений, которому, однако, нельзя было отказать в чувстве чести, Огюст, конечно, не мог в нем видеть орудие Феррагуса, предводителя деворантов, но какое-то неясное желание, смутное предчувствие побудило его испытать маркиза.

— Господа, — обратился он к свидетелям, — я, разумеется, не отказываюсь от поединка с господином де Ронкеролем, но я заранее заявляю, что был не прав, что я готов принести извинения, какие он потребует, даже публично, если он того пожелает, так как полагаю, что, когда дело касается женщины, никакие извинения не могут унизить порядочного человека. Итак, я взываю к его рассудительности и великодушию: не будет ли несколько неосмотрительно драться, когда может ведь пострадать и тот, на чьей стороне правда?..

Господин де Ронкероль мириться не захотел, и барон, укрепившись в своих подозрениях, приблизился к своему противнику.

— Тогда, господин маркиз, — заявил Огюст, — прошу вас перед этими господами дать мне слово дворянина, что не тайный умысел, а лишь всем здесь известная причина вызвала этот поединок.

— Сударь, незачем возбуждать такие вопросы.