И все-таки я потребовала лошадей, хоть и знала, что это угрожает жизни ребенка. Маменька обманула меня, уверив, что лошадей сейчас подадут. Она поступила благоразумно, ибо я сразу почувствовала первые недомогания, связанные с беременностью. Я не выдержала стольких волнений, и мне стало дурно. Пишу тебе в постели, врачи предписали мне полнейший покой в течение первых месяцев. До сих пор я была легкомысленной женщиной; теперь же я готовлюсь стать матерью. Провидение сжалилось надо мной: ведь только ребенок, которого надо кормить, растить, воспитывать, может смягчить для меня горе, какое причиняет разлука с тобой. Он заменит мне тебя, мое чувство к тебе найдет выход в заботах о нашем ребенке. Я смогу смело проявлять ту любовь, которую мы так тщательно скрывали ото всех.

Не хочу ничего от тебя таить. Маменьке уже пришлось опровергать клеветнические слухи, распространившиеся о тебе. Оба Ванденеса, Шарль и Феликс, горячо тебя защищали; но твой друг де Марсе все обращает в шутку: он издевается над твоими недоброжелателями, вместо того чтобы дать им достойный отпор. Мне не нравится эта манера легкомысленно отвечать на серьезные нападки. Не ошибаешься ли ты в нем? Тем не менее я послушаюсь тебя и буду относиться к нему по-дружески. Будь спокоен, обожаемый мой Поль, по поводу всего, что касается твоей чести. Ведь твоя честь — моя честь. Я заложу свои бриллианты. Мы с маменькой сделаем все, что будет нам по средствам, чтобы полностью уплатить твои долги, и постараемся выкупить Бельроз.

Маменька упрекает тебя, зачем ты все от нее скрывал: ведь она разбирается в делах не хуже любого стряпчего. Тогда она не стала бы покупать, рассчитывая доставить тебе удовольствие, имение Гренруж, вдающееся клином в твои земли, и могла бы одолжить тебе сто тридцать тысяч франков. Твое решение уехать привело ее в отчаяние. Она беспокоится, как отзовется на тебе пребывание в Индии, умоляет тебя быть воздержанным, не увлекаться женщинами… Я даже расхохоталась Ведь я уверена в тебе, как в себе самой. Ты добудешь богатство, ты сохранишь мне верность. Лишь я одна знаю твою чисто женскую нежность, все твои затаенные чувства, превращающие тебя в восхитительный цветок, которому место на небесах.

Бордосцы не без основания прозвали тебя «душистый горошек»! Кто же теперь будет заботиться о моем прелестном цветке? Меня терзают тяжелые мысли. Твоя Натали, твоя женушка, осталась здесь, в то время как ты, может быть, уже страдаешь! Я, привыкшая жить с тобой душа в душу, не могу разделять твоих забот, бед, опасностей! С кем же ты будешь теперь всем делиться? Как сможешь обойтись без ушка, в которое ты привык шептать все без утайки? Моя мимоза, унесенная бурей, зачем ты покинула ту почву, где только и могла источать свое благоухание? Мне кажется, будто я уже целую вечность в разлуке с тобой. Париж обдает меня холодом. Я много плакала. Быть причиной твоего разорения! Какая ужасная мысль для любящей жены! Ты относился ко мне, как к ребенку, которому дают все, чего он ни потребует, как к куртизанке, ради которой какой-нибудь вертопрах проматывает все свое состояние.

Твоя ложная деликатность обидна для меня. Неужели ты думаешь, что я не могла обойтись без нарядов, балов, Оперы, успехов в обществе? Неужели я так ветрена? Неужели, по-твоему, я не в состоянии думать ни о чем серьезном, заботиться о твоих интересах и способна только доставлять наслаждения? Если бы вы, сударь, не были так далеко от меня, страдая и томясь, — вам досталось бы за такую дерзость! Быть столь низкого мнения о своей жене! Господи, для чего же я вела светскую жизнь, как не для того, чтобы польстить твоему тщеславию? И наряжалась я только для тебя, ты это знаешь. Если я провинилась в чем-нибудь, то теперь жестоко наказана: разлука с тобой — тяжкое искупление нашего счастья. Оно было слишком огромно, мы должны были рано или поздно заплатить за него большим горем, и вот наступила расплата. После часов блаженства, столь ревниво скрываемого от любопытных глаз, после бесконечной смены празднеств и тайных безумств нашей любви возможно только одно — жизнь в полном уединении.

В уединении, дорогой друг, растут глубокие чувства, и я стремлюсь быть одна. Что мне делать в обществе? Кого радовать своими успехами? О, жить в Ланстраке, поместье, благоустроенном твоим отцом, в доме, заново отделанном тобой с такой роскошью, жить там с нашим ребенком, ожидая твоего возвращения, молиться за тебя каждое утро, каждый вечер — разве уже не счастье? Эти молитвы будут исходить от матери и от ребенка, от женщины и от ангелочка. Увидишь ли ты мысленным взором эти ручонки, которые я буду складывать для молитвы? Будешь ли ты, как и я, вспоминать по вечерам счастливое прошлое, о котором ты с та кой нежностью говоришь в своем чудном письме? О, конечно, мы одинаково любим друг друга. Эта уверенность — талисман против всякого несчастья. Я так ж? мало сомневаюсь в тебе, как и ты — во мне. Но чем я могу утешить тебя? Ведь я сама расстроена, убита, для меня эти шесть лет — точно пустыня, которую нужно перейти. Нет, я не так уж несчастна: ведь я буду в этой пустыне не одна, а с нашим малюткой. Я хочу подарить тебе сына, ведь он нужен нам, не правда ли? Прощай же, любимый мой! Наши молитвы, наша любовь всюду сопровождают тебя. Следы слез на этом листке скажут тебе все то, чего я не могу выразить словами. Прими поцелуй, который запечатлела здесь, в этой рамочке >

Твоя Натали».

Читая письмо, Поль предался думам, навеянным этими упоительными любовными уверениями и воспоминаниями о ласках, которые он перебирал в уме, чтобы объяснить себе, как это случилось, что его жена будет матерью. Чем счастливее человек, тем больше он трепещет за свое счастье. Если он мягкосердечен (а мягкосердечию всегда сопутствует некоторое слабоволие), то чем больше его счастье, тем сильнее его тревога и ревность. Люди с твердым характером не знают ни ревности, ни страха: ведь ревность — это сомнение, а страх — малодушие. Безграничная доверчивость — отличительная черта души великих людей. Если их обманули — а ведь и сильные и слабые люди равно могут стать жертвой обмана, — тогда их презрение становится секирой, — оно уничтожает. Но такие натуры встречаются редко. Кому не случалось, вместо того чтобы слушаться голоса рассудка, опоры нашего бренного тела, внимать неведомому, но мощному голосу, подвергающему сомнению решительно все?

Поль, недоумевая перед некоторыми противоречивыми фактами, не знал, что и подумать. Заблудившись в путанице мыслей, весь во власти ужасного сомнения, овладевшего им помимо его воли, он дважды прочел длинное письмо Натали и не мог сделать какой-нибудь вывод ни в пользу жены, ни против нее. Но мало-помалу он стал поддаваться вере в ее чистоту, чему способствовал залог любви, полученный им. Любовь многоречивая может быть столь же убедительна, как и любовь немногословная.

Для того чтобы понять, что вслед за этим предстояло пережить Полю, нужно помнить, что он плыл среди океана, такого же безбрежного, как и широко раскинувшееся перед ним прошлое. Жизнь вновь казалась ему похожей на безоблачное небо, и после мучительных сомнений он вновь обрел беспредельную, чистую, искреннюю веру христианина и влюбленного, веру, подсказанную голосом сердца. Необходимо также привести здесь предварительно письмо Поля, на которое отвечал ему Анри де Марсе.

Письмо графа Поля де Манервиля маркизу Анри де Марсе.

«Анри, мне придется поделиться с тобой самой тягостной вестью, какую можно сообщить другу: я разорен. Когда ты прочтешь эти строки, я буду уже в Бордо, готовясь отплыть в Калькутту на „Прекрасной Амели“. Ты найдешь у своего нотариуса договор, нуждающийся только в твоей подписи, чтобы войти в законную силу, — фиктивный договор, согласно которому я сдаю тебе в аренду свой особняк сроком на шесть лет; подтверди фиктивность этого договора письмом на имя моей жены. Я был вынужден прибегнуть к этой предосторожности, чтобы Натали могла оставаться в нашем доме, не боясь, что его отберут. Затем я уступаю тебе права на все доходы с моего майората за ближайшие четыре года и взамен этого прошу тебя одолжить мне полтораста тысяч франков, послав вексель на эту сумму через какой-либо бордоский банк на имя Матиаса. Моя жена даст тебе поручительство, оно послужит добавочным обеспечением. Если же доходы с майората возместят эту сумму раньше, чем я предполагаю, то мы сочтемся, когда я вернусь Деньги, которые я прошу тебя мне ссудить, нужны мне для того, чтобы попытать счастья Хорошо тебя зная, я уверен, что без лишних слов получу их от тебя накануне своего отъезда из Бордо. Я поступил точно так же, как ты сам поступил бы на моем месте. Я крепился до последней минуты, и никто не подозревал о моем разорении. Затем, когда по Парижу распространился слух об аресте, наложенном на мою недвижимость, я достал под вексель сто тысяч и решил попробовать счастья в игре. Случай мог бы меня спасти, но я проиграл. Каким образом я разорился? По доброй воле, дорогой Анри. С первого же дня я видел, что мы живем не по средствам; я заранее знал, к чему это приведет, и закрывал глаза, так как не в силах был сказать жене;

«Уедем из Парижа, поселимся в Ланстраке!»

Я разорился из-за нее, как разоряются из-за любовницы, и вполне сознательно. Скажу прямо, я не глупец и не безвольный человек. Глупец поддается власти любви не с открытыми глазами, и у человека, который, вместо того чтобы пустить себе пулю в лоб, едет в Индию с намерением поправить дела, есть мужество. Я вернусь богатым или не вернусь совсем. Но, друг мой, богатство нужно мне только для Натали; я не хочу оказаться в глупом положении, а между тем мне предстоит пробыть в отсутствии шесть лет; поэтому я отдаю жену на твое попечение. Ты пользуешься достаточным успехом у женщин, чтобы не волочиться за нею и тем самым доказать мне всю силу связывающей нас дружбы. Я не мог бы найти для Натали лучшей охраны. Если бы у нас были дети, это спасло бы ее от опасности увлечься кем-нибудь, но детей у нас нет.

Знай, голубчик, что я люблю Натали до безумия, до самозабвения, до самоуничижения. Мне кажется, я простил бы ей даже измену, не потому, что всегда мог бы отомстить своему оскорбителю хотя бы ценою жизни но потому, что готов покончить с собой, лишь бы она была счастлива, раз моя любовь ей счастья не приносит. Но мне нечего бояться. Натали питает ко мне чувство искренней дружбы; оно возникает помимо любви, но укрепляет ее. Я обращался с женой, как с избалованным ребенком, и с такой радостью приносил ей жертвы, одну за другой, что она была бы чудовищем, если бы обманула меня. Любовь за любовь… Увы, признаюсь тебе во всем, дорогой мой Анри! Я только что написал ей письмо, написал, что уезжаю со спокойным сердцем, полным надежд, что меня не терзают ни сомнения, ни страх, ни ревность… словом, письмо в таком же духе, как пишет сын, намереваясь скрыть от матери, что идет на смерть. Боже мой, де Марсе, ведь у меня в душе — ад, ведь я — самый несчастный человек на свете! Но ты один услышишь горестные возгласы, скрежет зубовный и рыдания отчаявшегося влюбленного. Признаюсь, я предпочел бы, если бы это было возможно, шесть лет подметать улицу под ее окнами, чем вернуться миллионером ценою шестилетней разлуки.

Мною овладела жестокая тоска, я буду невыносимо страдать, пока ты не напишешь о своем согласии принять мое поручение, которое один только ты можешь взять на себя и выполнить. О дорогой мой де Марсе, я не могу жить без этой женщины, она нужна мне, как воздух, как свет. Оберегай же ее, чтобы она осталась мне верна, хотя бы поневоле. Тогда я буду все-таки хоть чуточку счастлив. Стань ее покровителем, я всецело тебе доверяю. Докажи ей, что изменить мне было бы вульгарно, ведь это значило бы походить на Других женщин; докажи ей, что, оставшись мне верной, она поступит умно У нее достаточно денег, чтобы продолжать вести праздную и беззаботную жизнь; но если она в чем-нибудь станет нуждаться, если у нее появится какая-нибудь прихоть — будь ее банкиром, не бойся ничего, ведь я вернусь богачом Впрочем, мои страхи, разумеется, неосновательны. Натали — ангел, воплощенная добродетель. Когда Феликс де Ванденес, страстно влюбившись в нее, стал за ней ухаживать, мне стоило лишь намекнуть моей Натали на опасность, угрожающую ей, и она так горячо меня благодарила, что я был тронут до слез. Она сказала, что если Феликс внезапно перестанет у нас бывать, то это повредит ее репутации, но она сумеет постепенно отдалить его от нашего дома. И в самом деле, она стала обращаться с ним очень холодно, и все окончилось как нельзя лучше. За все четыре года у нас больше не было ни одной размолвки, если только можно назвать размолвкой этот дружеский разговор.

Итак, дружище Анри, прощаюсь с тобой, как подобает мужчине. Несчастье обрушилось на меня. По какой бы то ни было причине, но оно совершилось, я разорился дотла. А нужда и Натали несовместимы. Впрочем, мой актив в точности соответствует пассиву и никто не останется в претензии. Но если, вопреки ожиданию, будет поставлена под угрозу моя честь — рассчитываю на тебя.

Если случится что-либо серьезное, ты можешь писать мне в Калькутту, на имя губернатора; я в дружеских отношениях с его семьей, и мне будут передавать письма, полученные для меня из Европы. Надеюсь, дорогой Друг, что, вернувшись, я увижу тебя все тем же: любящим насмехаться надо всем на свете и, тем не менее, способным понять чувства другого, когда они созвучны твоей благородной душе.

Ты остаешься в Париже! А я в тот момент, когда т» будешь читать эти строки, воскликну: «Вперед, на Карфаген!»

Ответ маркиза Анри де Марсе графу Полю де Манервилю

«Итак, граф, тебя постигло фиаско, будущий посланник потерпел крушение… Нечего сказать, хороши твои дела! Зачем, Поль, ты все от меня скрывал? Если бы ты молвил мне хоть словечко, бедняга, я живо вывел бы тебя из заблуждения. Твоя жена отказалась за тебя поручиться… Уж это одно должно открыть тебе глаза. А если этого недостаточно, то узнай, что векселя твои были опротестованы по требованию некоего Лекюйе, бывшего письмоводителя бордоского нотариуса Солонэ. Этот подающий надежды ростовщик, приехавший из Гаскони обделывать свои грязные делишки, — подставное лицо твоей почтеннейшей тещи: ведь в действительности именно ей ты выдал вексель на сто тысяч франков, хотя добрая женщина отсчитала, говорят, лишь семьдесят тысяч По сравнению с г-жой Эванхелиста папаша Гобсек — добрый дядюшка из мелодрамы, ванильное пирожное, болеутоляющее питье, бархат, пух! Имением Бельроз завладеет твоя супруга; маменька дает ей денег для оплаты разницы между той ценой, по какой оно пошло с торгов, и ее долей во владении. Сама г-жа Эванхелиста прибрала к рукам и Грассоль, и Гюадэ, да и закладными на твой дом в Бордо завладела она же — через подставных лиц, найденных все тем же Солонэ. Таким образом, эти очаровательные создания будут получать вдвоем сто двадцать тысяч дохода — именно такую сумму приносили твои имения; прибавь к этому тридцать с чем-то тысяч дохода с принадлежащих этим кошечкам облигаций казначейства. К чему мне было поручительство твоей жены? Вышеупомянутый Лекюйе сегодня утром явился ко мне, предлагая вернуть все, что я тебе одолжил, с тем, разумеется, чтобы я перевел на его имя твои долговые обязательства. Ведь твоя теща располагает вином 1825 года, хранящимся в твоих же погребах в Ланстраке; его вполне достаточно, чтобы уплатить мне. Обе женщины действуют с тем расчетом, что ты уже находишься в открытом море; но я посылаю это письмо с нарочным, чтобы ты успел последовать моим советам.

Я кое-что выпытал у этого Лекюйе. В его речах, даже в том, как он врал и как отмалчивался, я уловив именно те нити, которых мне не хватало, чтобы обнаружить все хитросплетения заговора, составленного против тебя в твоем собственном доме. Сегодня вечером в испанском посольстве я наговорю комплиментов твоей теще к жене. Я приволокнусь за г-жой Эванхелиста, изменю тебе самым низким образом, буду искусно злословить на твой счет, — слишком грубые нападки вызвали бы подозрения у этого несравненного Маскариля в юбке. Чем ты так восстановил ее против себя? Вот что мне хотелось бы узнать. Если б у тебя хватило ума стать поклонником этой женщины, прежде чем жениться на ее дочери, — ты был бы сейчас пэром Франции, герцогом, послом в Мадриде.

Если б ты призвал меня к себе, когда собирался жениться, я помог бы тебе распознать характеры обеих женщин, с которыми ты связывал свою судьбу; быть может, из наших общих наблюдений ты извлек бы что-нибудь полезное для себя. Ведь я был единственным ид твоих друзей, кто не стал бы посягать на твое семейное счастье. Разве я был опасен? Но, познакомившись со мною, обе эти женщины испугались меня и постарались отдалить нас друг от друга. Если бы ты не дулся на меня без всякой причины, им не удалось бы разорить тебя.

Твоя жена немало способствовала тому, чтобы охладить наши отношения; ее подстрекала мать, которой она писала два раза в неделю, — а ты ни на что не обращал внимания! Узнав об этом обстоятельстве, я подумал, Поль, что ты верен себе. Через месяц я буду в достаточно хороших отношениях с твоей тещей, чтобы узнать причину ярой, поистине испано-итальянской ненависти, которую она питает к тебе, добрейшему в мире человеку. Ненавидела ли она тебя и до того, как ее дочь влюбилась в Феликса де Ванденеса, или же она захотел? угнать тебя в Индию, чтобы ее дочь получила свобод), какой пользуется во Франции женщина, живущая отдельно от мужа и добившаяся раздела имущества? Во в чем вопрос.

Вижу, как ты вскакиваешь и рычишь, узнав, что твоя жена без ума от Феликса де Ванденеса. Если бы мне не пришло в голову отправиться в поездку на Восток вместе с Монриво, Ронкеролем и еще кое-какими бездельниками из наших знакомых, я мог бы подробнее рассказать тебе об этом романе, который завязывался, когда я уезжал; твое несчастье зародилось на моих глазах. Но кто из светских людей настолько испорчен, чтобы вмешиваться в такие дела без основательного повода? Кто осмелился бы нанести ущерб репутации женщины? Кто решился бы разбить зеркало иллюзий, куда с таким удовольствием глядел один из моих друзей, теша себя волшебной сказкой так называемого счастливого брака? Ведь в иллюзии — все счастье любви.

Твоя жена, голубчик, была светской женщиной в полном смысле этого слова. Она думала только о своих успехах, туалетах, ездила то на бал, то в Итальянский театр, то в Оперу; вставала поздно, каталась в Булонском лесу, обедала в гостях или принимала гостей сама. По-моему, такая жизнь для женщины — все равно что для нас, мужчин, война: общество помнит только победителей, павших быстро забывают. Женщины слабые становятся жертвой такой жизни, а те, что устояли, должны обладать железным здоровьем: сердца у них нет, но зато желудок в полном порядке. Вот где причина бесчувственности и холода, царящих в наших гостиных.

Те, у кого возвышенная душа, предпочитают одиночество; слабые и чувствительные натуры сходят со сцены, остаются лишь крепкие, как валуны, способные выдержать напор житейского моря, которое бьет их друг о друга, обтачивает, но уничтожить не может. Такая жизнь как нельзя более подходила для твоей жены и, казалось, стала для нее привычной: у нее всегда был свежий и бодрый вид. Мне нетрудно было сделать вывод: она тебя не любила, а ты любил ее до безумия. Чтобы высечь огонек любви из этой женщины-кремня, нужен был мужчина с характером твердым, как сталь.

Феликс, сумевший оправиться от неудачной любви к леди Дэдлей, жене моего настоящего отца, был именно тем человеком, какой нужен Натали. Нетрудно было догадаться, что твоя жена к тебе равнодушна; а от равнодушия до отвращения — один шаг. Рано или поздно, из-за какого-нибудь пустяка, размолвки, нечаянно сорвавшегося слова, неуступчивости с твоей стороны, твоя жена должна была броситься в объятия Феликса.

Я без труда мог бы рассказать тебе, что за сцены происходили между вами по вечерам в спальне. У вас не было детей, мой милый. Это обстоятельство многое разъясняет опытному наблюдателю. Будучи влюблен, ты вряд ли мог заметить ее холодность, весьма естественную у молодой женщины, которую ты сам выпестовал для Феликса де Ванденеса. А если даже ты замечал, что она холодна с тобою, то прибегал к глупейшей казуистике женатых людей и склонен был все объяснять ее целомудрием.

Подобно всем мужьям, ты воображал, что можешь сохранить ее добродетель в мирке, где женщины передают друг другу на ухо такие вещи, о которых не решаются говорить и мужчины, где, прикрываясь веером, смеясь, шутя по поводу какого-нибудь процесса или приключения, они обсуждают до тонкостей все то, чего им не станут сообщать мужья. Твоей жене хотелось насладиться всеми выгодами брака, но связанные с ним повинности она находила чересчур тяжелыми. Видеть тебя рядом с собой — вот в чем была эта повинность, эта обуза. Ничего не замечая, ты сам вырыл перед собой пропасть да еще прикрыл ее цветами, как любят говорить ораторы. Ты беспрекословно подчинился закону, которому повинуется большинство мужей, — закону, от которого я хотел тебя уберечь.

Дитя мое, чтобы стать окончательно похожим на глупца-буржуа, удивленного, испуганного или рассерженного изменой жены, только одного тебе недоставало: говорить мне о принесенных тобою жертвах, о твоей любви к Натали, твердить: «С ее стороны было бы черной неблагодарностью изменять мне; ведь я сделал для нее то-то и то-то; сделаю еще больше, поеду для нее в Индию…» и т.д., и т.д.

Милый Поль, ведь ты жил в Париже, ты имеешь честь быть близким другом Анри де Марсе; как же ты До сих пор не знаешь самых простых вещей, главных пружин, приводящих в движение механизм женской души, не знаешь азбуки женского сердца? Ты можешь покончить с собой, попасть в Сент-Пелажн ради той, которую любишь, совершить десятки убийств, бросить семерых девушек, служить Лавану, перейти пустыню, не страшась каторги, совершить преступление, добиться славы, покрыть себя позором; можешь уподобиться Нельсону, отказавшемуся от битвы ради поцелуя леди Гамильтон; уподобиться Бонапарту, разбившему наголову старого Вюрмсера; ринуться в бой на Аркольском мосту; быть неистовым, как Роланд, вторично сломать еще не зажившую ногу, чтобы повальсировать со своей красавицей пять минут, — но, право же, дорогой мой, все это не имеет никакого значения для любви. Если бы любовь в самом деле зависела от таких испытаний, то обрести счастье было бы чересчур легко: стоило бы только совершить несколько подвигов под влиянием страсти, и любимая женщина была бы завоевана.

Любовь, дружище Поль, — нечто вроде непорочного зачатия; как она возникает — неизвестно. Ни потоки пролитой крови, ни Потозские рудники, ни слава не могут возбудить это чувство, которое зарождается непроизвольно, необъяснимо. Люди вроде тебя, требующие, чтобы на их любовь отвечали такой же любовью, кажутся мне бессовестными ростовщиками. Законная жена обязана рожать тебе детей, блюсти твое доброе имя, но вовсе не обязана тебя любить. Любовь, Поль, есть сознание счастья, которое ты даешь и которым сам наслаждаешься; уверенность в том, что это счастье взаимно; желание, непрестанно возобновляющееся, непрестанно удовлетворяемое и все же ненасытимое. С того дня, как Ванденес затронул в сердце твоей жены струнку желания, струнку, не тронутую тобой, — все твои любовные серенады, все измышления твоего ума, все, что могли дать твои деньги, — все перестало существовать для нее.

Твое усыпанное розами брачное ложе — это дым, развеянный ветром! Твою преданность ставят тебе же в упрек; ты жертва, подлежащая закланию. Прошлое — во мраке забвения; вспышка новой любви обесценила все сокровища твоей страсти, они превратились в ничего не стоящий хлам. Теперь в глазах твоей жены лишь Феликс наделен красотой и доблестью — быть может, незаслуженно, но в любви воображение заменяет действительность. Твоя теща, разумеется, стала на сторону любовника, против мужа; втайне или явно она закрыла на все глаза или, наоборот, проявила зоркость в нужный момент, — уж не знаю, что именно она сделала, — знаю только, что она была заодно с дочерью, против тебя Я уже пятнадцать лет изучаю общество, но еще ни разу не встречал матери, которая при таких обстоятельствах не поддержала бы дочь. Эта снисходительность передается по наследству от женщины к женщине. Кто из мужчин может упрекнуть их за это? Лишь какой-нибудь законник, не видящий за своими формулами человеческих чувств. Расточительность, в которую вовлек тебя светский образ жизни твоей жены, природная мягкость твоего характера и, быть может, твое тщеславие — все вместе помогло им отделаться от тебя, искусно подготовить твое разорение.

Из всего этого ты можешь заключить, дорогой мой, что полученные мною от тебя полномочия, которыми я охотно воспользовался бы, так как это меня позабавило бы, оказываются недействительными. Несчастье, которое я должен был предупредить, уже свалилось на твою голову, consummatum est[5]. Прости, дружище, что я пишу в свойственном мне тоне (а ля де Марсе, как ты говаривал) о том, к чему ты относишься серьезно. Я далек от мысли плясать на могиле Друга, как наследник на могиле дядюшки. Но ты написал мне, что стал настоящим мужчиной; я верю этому и говорю с тобой не как с влюбленным, а как с дальновидным политиком.

Для тебя этот случай — то же самое, что клеймо на плече каторжника, клеймо, которое побуждает его вечно сопротивляться обществу, вечно быть с ним в борьбе. Но ты уже избавился от самой тяжелой заботы: брак порабощал тебя, теперь ты вырвался из-под его власти.

Поль, я твой друг в полном смысле этого слова. Если б ты обладал железной настойчивостью, если б энергия не проснулась в тебе так поздно, — я доказал бы тебе свою дружбу, поделившись с тобой некоторыми планами; тогда ты стал бы смотреть на людей, как на ковер под ногами. Но напрасно я делился с тобой соображениями, благодаря которым я получил возможность буйствовать с несколькими друзьями в просвещенном парижском обществе, точно бык в посудной лавке. Когда под видом вымышленных историй я описывал тебе свои похождения в юности, ты и в самом деле принимал мои слова за вымысел, не понимая всего их значения. Поэтому мне пришлось относиться к тебе как к жертве несчастной страсти, и только.

Но сейчас ты, честное слово, держишься молодцом и ничего не потерял в моих глазах, как, может быть, предполагаешь. Я восхищаюсь талантливыми мошенниками, но в то же время люблю и уважаю обманутых ими людей. Помнишь, по поводу врача, весьма печально кончившего, расплатившегося на эшафоте за свою любовь, я рассказал тебе другого рода историю, ничуть не хуже первой, — о том, как один бедняга-адвокат совершил подлог (за что и был сослан на каторгу) с той целью, чтобы жена, которую он обожал, как и ты — свою, могла получать тридцать тысяч ливров дохода, а та сама донесла на мужа, чтобы отделаться от него и выйти за любовника. Ты возмущался тогда до глубины души, точно так же, как и несколько глупцов, ужинавших вместе с нами. Дорогой мой, ты сам очутился ныне в положении этого адвоката, разве только что не сослан на каторгу. Друзья поспешили тебя опорочить, а это в наше время равносильно обвинительному приговору.

Маркиза де Листомэр, сестра Ванденесов, ее кружок (к нему примкнул маленький Растиньяк, плут, который уже выбивается в люди), госпожа д'Эглемон, все завсегдатаи ее гостиной, где царит Шарль де Ванденес, Ленонкуры, графиня Ферро, г-жа д'Эспар, Нусингены, господа из испанского посольства — словом, весь этот чванливый мирок весьма искусно обдает тебя грязью. Ты для них — шалопай, картежник, кутила, промотавший, как дурак, все свое состояние. По их словам, твоя жена, эта воплощенная добродетель, несколько раз платила за тебя долги; она и сейчас будто бы выкупила, несмотря на раздел имущества, твои векселя на сто тысяч франков. К счастью, говорят они, ты догадался вовремя исчезнуть; если б ты продолжал вести такую жизнь, то довел бы жену до нищеты, она стала бы жертвой своей любви к мужу…

Когда человек достигает вершины власти, ему приписывают все добродетели, какие только можно перечислить в эпитафиях; когда же он попадает в беду — у него оказывается больше пороков, чем у блудного сына. Ты и представить себе не можешь, каким донжуаном тебя считают в светском обществе Ты якобы играл на бирже, у тебя были порочные наклонности, удовлетворять которые стоило огромных денег; ходят всякие толки и шутки по поводу того, что здесь не обошлось без женщин. Ты-де платил ростовщикам бешеные проценты. Братья Ванденесы рассказывают, смеясь, что Жигонне продал тебе за шесть тысяч франков фрегат из слоновой кости и за сто экю купил его обратно у твоего камердинера, чтобы вторично продать его тебе же, и как ты торжественно уничтожил эту вещицу, когда обнаружил, что на истраченные на нее деньги можно было приобрести настоящий бриг, Эта история случилась с Максимом де Трай лет девять тому назад; но она так к тебе подходит, что Максим навсегда потерял командование фрегатом. Словом, не могу перечислить всего, что о тебе говорят, ибо ты поставляешь материал для целой энциклопедии сплетен, все время растущей благодаря деятельному участию женщин.

При таком положении вещей даже самые неприступные особы имеют законное право утешиться с графом Феликсом де Ванденесом (его папенька наконец вчера умер). Твоя жена пользуется огромным успехом.

Вечером в Итальянской опере г-жа де Кан начала было повторять мне все эти россказни. «Полноте, — воскликнул я, — ведь вы еще ничего не знаете! Поль обокрал банки и надул казну. Ведь не кто иной, как он, убил Эццелина, зарезал трех Медор с улицы Сен-Дени и, по-видимому (между нами будь сказано), является участником шайки, известной под названием „Десять тысяч“. Его сообщником был знаменитый Жак Коллен, которого полиция никак не может поймать с тех пор, как он бежал последний раз с каторги. Поль укрывал его в своем доме. Как видите, он способен на все: он обманывал даже правительство. Сейчас они уехали вдвоем, чтобы вместе подвизаться в Индии и похитить „Великого Могола“. Г-жа де Кан, кажется, поняла, что светской женщине не следует превращать свои прелестный ротик в венецианскую бронзовую пасть.

Многие не допускают мысли о возможности таких трагикомедий и утверждают, что это выдумки, — они слишком верят в человечество и добрые чувства! Но ведь Талейран, мой милый, проронил как-то замечательные слова: «Чего на свете не бывает?».