Отец г-на де Манервиля был родовитым нормандским дворянином, его знавал сам маршал де Ришелье, и старый герцог, в бытность свою губернатором Гюйенны, женил его на одной из самых богатых невест Бордо. Нормандец продал земли, которыми владел в Бессене, и стал гасконцем, плененный красотою замка Ланстрак, прелестного уголка, принадлежавшего его жене. В последние годы царствования Людовика XV он купил патент на должность майора дворцового гренадерского полка и дожил до 1813 года; революция прошла для него благополучно. Вот как это вышло: в конце 1790 года он уехал по делам жены на Мартинику, а управление своими гасконскими поместьями поручил честному письмоводителю нотариальной конторы по имени Матиас, который увлекался новыми идеями. Когда граф де Манервиль вернулся, его имения были в полной сохранности и даже давали немалый доход. Вот какие рождаются полезные плоды, когда качества гасконца бывают привиты нормандцу. Г-жа де Манервиль умерла в 1810 году. В молодости расточительный, но именно благодаря этому научившийся потом ценить блага жизни и, подобно всем старикам, придававший им чрезмерное значение, г-н де Манервиль стал сначала бережливым, затем скупым и наконец совсем скаредным. Не помышляя о том, что скупость отцов в будущем приводит к мотовству сыновей, он почти ничего не давал своему сыну, хотя тот и был у него единственным.

Поль де Манервиль, окончив зимой 1810 года Вандомский коллеж, еще в течение трех лет оставался под отцовской опекой. Разумеется, самодурство семидесятидевятилетнего старика не могло не повлиять на еще не сложившийся характер и свойства души молодого человека. Поль не лишен был физической храбрости, которою как бы напоен самый воздух Гаскони, однако, не решаясь бороться с отцом, он не выработал в себе той способности давать отпор, без которой нельзя преодолеть душевную робость. Он привык сдерживать свои чувства, таить их в душе, не давая им проявляться; впоследствии, когда он увидел, как сильно они расходятся с общепринятыми в свете воззрениями, он при самых благих намерениях часто действовал себе во вред. Он готов был из-за пустяков драться на дуэли — и вместе с тем его страшила необходимость рассчитать слугу; застенчивость овладевала им всякий раз, когда требовалось проявить твердую волю. Способный на многое, чтобы избежать неприятностей, он не умел ни предотвращать их упорным сопротивлением, ни смело идти им навстречу, напрягая душевные силы. Робкий в глубине души, хоть и готовый на смелые поступки, он надолго сохранил ту наивность, из-за которой человек добровольно становится жертвой и игрушкой обстоятельств, предпочитая безропотно терпеть, лишь бы не вступать с ними в борьбу. Он жил в старом отцовском доме точно в заключении, так как у него не было денег, чтобы встречаться с молодыми людьми своего круга; ему оставалось только завидовать их веселой жизни. Каждый вечер старый дворянин сажал его с собой в старую карету; на старых лошадях в плохой упряжи, в сопровождении старых лакеев в бедных ливреях они ехали куда-нибудь в гости. Они посещали только роялистские круги, состоявшие из остатков судейской и военной знати. Объединившись после революции, чтобы вместе бороться с императорской властью, эти два вида дворянства превратились в местную аристократию. Оттесненные, как это бывает в приморских городах, выскочками, разбогатевшими на рискованных деловых операциях, представители «Сен-Жерменского предместья» города Бордо презрительно смотрели на роскошь, которою блистали в те времена торговые, чиновничьи и военные круги. Поль, еще слишком молодой, чтобы разбираться в этих социальных отношениях и вдумываться в причины, обострившие дворянскую спесь, попросту смертельно скучал среди этих обломков прошлого; он не знал, что связи, приобретенные в молодости, впоследствии обеспечат ему те преимущества, которые даются принадлежностью к аристократии, а они и впредь будут, как-никак, высоко цениться во Франции. За скучные вечера его несколько вознаграждали кое-какие развлечения, поощряемые его отцом и не лишенные интереса для всякого юноши. По мнению старого дворянина, чтобы стать безукоризненным светским человеком, нужно было научиться владеть оружием, отлично ездить верхом, играть в мяч, хорошо держаться в обществе — словом, получить то поверхностное воспитание, каким отличались вельможи былых времен. Итак, Поль по утрам фехтовал, ездил верхом в манеже и стрелял из пистолета. Остальное время он проводил за чтением романов, ибо его отец был против занятий всякими отвлеченными вопросами, завершающими образование в наши дни. Столь однообразное времяпрепровождение вконец уморило бы юношу, если бы смерть отца не избавила его от деспотизма, ставшего невыносимым. Благодаря отцовской скупости Полю досталось значительное богатство; имения были в цветущем состоянии; но он терпеть не мог Бордо, да не больше любви питал и к Ланстраку, где его отец обычно проводил лето и чуть ли не каждый день заставлял сына сопровождать его на охоту.

Покончив с утверждением в правах наследования и спеша насладиться жизнью, молодой человек обратил свои капиталы в процентные бумаги и шесть лет провел вдалеке от Бордо, поручив управление своими поместьями старому Матиасу, отцовскому нотариусу. Сначала он был атташе посольства в Неаполе, затем секретарем посольств в Мадриде и Лондоне, объездил всю Европу. Узнав свет, испытав немало разочарований, прожив оставленные отцом наличные деньги, Поль в один прекрасный день увидел, что ему надо изменить весь образ жизни, а не то доходы с имений, накопленные для него нотариусом, тоже пойдут прахом. В этот критический момент он принял благоразумное, казалось бы, решение: уехать из Парижа, вернуться в Бордо, самому взяться за дела, зажить помещиком в Ланстраке, заняться благоустройством имений, жениться и, рано или поздно, стать депутатом. Поль был графом, знатность снова стала высоко цениться при заключении брачных союзов, — он мог и должен был выгодно жениться. Многие женщины мечтают о титулованном муже, но еще больше таких, которые стремятся выйти замуж за настоящего светского человека. А Поль ценою семисот тысяч франков, истраченных за шесть лет, приобрел это звание, хоть оно и не продается за деньги. Стать светским человеком ничуть не легче, чем стать биржевым маклером, — для этого также многое нужно: долго учиться, пройти испытательный срок, выдержать экзамен, иметь знакомства, друзей, врагов, обладать более или менее изящной наружностью, хорошими манерами, эффектно и приятно звучащим именем, — и все это сопряжено с успехами у женщин, дуэлями, пари, проигранными на скачках, разочарованиями, скукой, делами и множеством сомнительных удовольствий. Поль стал так называемым щеголем. Все же, несмотря на всю свою расточительность, он никак не мог сделаться законодателем вкуса. Если сравнить причудливую толпу светских людей с армией, то законодатель вкуса играет роль маршала Франции, а щеголь соответствует генерал-лейтенанту.

Итак, у Поля была скромная репутация щеголя; он умел ее поддержать. Его лакеи были прекрасно одеты, экипажи вызывали одобрение; ужины, которые он давал, имели немалый успех; наконец его дом принадлежал к числу семи — восьми холостых домов, не уступавших по роскоши обстановки лучшим семейным домам Парижа. Но он еще не успел сделать несчастной ни одну женщину, он не проигрывал в карты кучи денег, не блистал в свете, был слишком честен, чтобы обмануть кого бы то ни было, даже девушку; получаемые им любовные письма не валялись у него повсюду и не хранились в особой шкатулке, куда могли бы заглядывать его друзья, пока он повязывал галстук или брился; он не собирался распродавать свои земли в Гюйенне, не обладал смелостью, необходимой для решительных поступков и привлекающей всеобщее внимание к молодому человеку; наконец он ни у кого не занимал денег, а, напротив, сам имел глупость давать взаймы друзьям, которые после этого исчезали и забывали о его существовании. Он как будто сам сознавал всю нескладность своего характера. Она объяснялась отцовским деспотизмом, сделавшим его каким-то половинчатым существом.

И вот как-то утром он сказал одному из своих друзей по имени де Марсе, который впоследствии приобрел большую известность:

— Мой друг, в жизни должен быть смысл!

— Неужели надо было дожить до двадцати семи лет, чтобы постичь это? — насмешливо спросил де Марсе.

— Да, мне двадцать семь лет, и как раз поэтому я решил обосноваться в Ланстраке и стать помещиком. Я поселюсь в Бордо, в старом отцовском особняке, перевезу туда свою мебель из Парижа, но парижскую квартиру оставлю за собой и буду ежегодно жить в ней три зимних месяца.

— И женишься?

— И женюсь.

— Я тебе друг, славный мой Поль, ты это знаешь, — сказал де Марсе, с минуту подумав. — Ну что ж! Стань отцом семейства и примерным супругом; ты будешь посмешищем до конца своих дней. Если бы ты мог быть не только смешон, но и счастлив — еще куда ни шло; но ты не будешь счастлив. У тебя недостаточно твердая рука, чтобы удержать бразды правления в семейной жизни. Надо отдать тебе справедливость; ты прекрасно ездишь верхом, никто лучше тебя не умеет вовремя натянуть или отпустить поводья, поднять лошадь на дыбы, оставаясь точно приросшим к седлу. Но женитьба, дорогой мой, дело другое. Я уже предвижу, как норовистая госпожа де Манервиль рысью, а больше галопом, помчит тебя во весь опор, и вскоре ты будешь выбит из седла, да так, что очутишься в канаве с переломанными ногами. Послушай! У тебя остались поместья в департаменте Жиронды, приносящие сорок с чем-то тысяч дохода. Прекрасно! Отошли в Бордо своих лошадей и лакеев, обставь там свой особняк; ты станешь властителем бордоской моды, к твоему мнению будут прислушиваться и в Париже, мы же будем сообщать тебе обо всех наших чудачествах. Веселись в провинции, дурачься там — может быть, эти дурачества тебя прославят, — только не женись! Кто женится в наше время? Коммерсанты — ради денежных выгод или же для того, чтобы вместе с женой тянуть лямку; крестьяне — чтобы народить побольше детей, потому что им нужны рабочие руки; биржевые маклеры или нотариусы, которым надо платить за контору; злополучные короли — для продолжения своих злополучных династий. Только мы одни свободны от этой обузы, а ты хочешь подставить шею под ярмо! Ну зачем тебе жениться? Поделись своими соображениями с лучшим другом. Допустим, что твоя жена будет так же богата, как и ты; но восемьдесят тысяч ливров дохода для двоих — далеко не то, что сорок тысяч для одного, потому что пойдут дети — и вот вас уже не двое, а трое или четверо. Неужели ты возымел нелепое желание продолжать род Манервилей? Это не принесет тебе ничего, кроме неприятностей. Видно, ты не знаешь, что быть отцом или матерью — дело не легкое. Брак, друг мой, — глупейшая жертва, которую мы приносим обществу; она идет на пользу только нашим детям, да и то лишь тогда, когда их лошади уже щиплют траву на наших могилах. Разве ты жалеешь об отце, этом деспоте, загубившем твою молодость? И ты воображаешь, что тебе удастся завоевать любовь своих детей? Твои заботы об их воспитании, попечение об их счастье, вынужденные строгости лишь оттолкнут их от тебя. Дети любят только щедрого и слабовольного отца, которого сами впоследствии будут презирать. Итак, тебя будут либо бояться, либо презирать. Не всякому дано быть хорошим отцом. Посмотри на наших друзей, о ком из них ты мог бы сказать:

«Вот бы мне такого сына!» Подобные отпрыски только покрыли бы позором твое имя. С детьми, дорогой мой, не оберешься хлопот. Но пусть даже твои дети будут ангелами. Имеешь ли ты представление о пропасти, отделяющей жизнь холостяка от жизни женатого человека? Так слушай. Оставаясь холостым, ты можешь решать:

«Я позволю себе быть смешным лишь до известного предела; публика будет думать обо мне лишь то, что я захочу». Женившись, ты будешь смешон беспредельно. Пока ты холост, счастье зависит от тебя самого: сегодня ты наслаждаешься им, завтра обходишься без него; женившись, ты должен довольствоваться тем, что есть, а когда тебе захочется счастья — ты его не найдешь. Женившись, ты превратишься в тупицу, станешь присматривать невесток с приданым, рассуждать о религии и морали, считать, что молодые люди безнравственны, опасны; словом, станешь брюзгой — действительным членом академии житейской мудрости. Мне жаль тебя. Старый холостяк, от которого нетерпеливо ждут наследства, который до последнего вздоха воюет со своей сиделкой, тщетно умоляя дать ему напиться, — счастливец по сравнению с женатым человеком. Не стану говорить, как надоедливы, скучны, несносны, мучительны, неприятны, стеснительны, глупы вечные стычки между двумя людьми, которые вынуждены постоянно быть вместе, навсегда связаны между собою и сами себя обманули, думая, что подходят друг к другу. Как эти стычки одуряют, как парализуют волю! Говорить об этом — значит повторять сатиру Буало против женщин, а мы и так знаем ее наизусть. Я простил бы тебе эту смешную затею, если бы ты собирался жениться, как подобает настоящему вельможе: учредить майорат, не упустить времени и в первые годы брака обзавестись парочкой законных детей, а затем жить раздельно с женой, встречаясь с нею только на людях, и возвращаться из путешествий не иначе, как заранее известив о своем приезде. Для такого образа жизни требуются двести тысяч дохода; твое имя позволит тебе легко осуществить мой план, женившись на какой-нибудь богатой англичанке, — ведь они без ума от титулов. Только такая жизнь кажется мне подлинно аристократической, благородной, достойной француза; только тогда мы можем внушить женщине уважение и дружеские чувства; только этим путем можно выделиться из общей массы — словом, только ради такой жизни молодому человеку стоит расстаться с привычками холостяка. Создав себе подобное положение, граф де Манервиль будет достоин своей эпохи, возвысится над общим уровнем, станет по меньшей мере посланником или министром. Он никогда не будет смешон, приобретет все преимущества, какие дает брак, сохранив в то же время все привилегии холостяка.

— Но, дружище, ведь я не де Марсе, я просто-напросто Поль де Манервиль, как ты сам сказал, будущий отец семейства, примерный супруг, депутат партии центра и, быть может, пэр Франции, — судьба чрезвычайно скромная, но я непритязателен и охотно с этим примирюсь.

—  — А примирится ли твоя жена? — не унимался де Марсе.

— Моя жена, дорогой, будет делать то, что я захочу.

— Ах, бедный друг, ты все еще упорствуешь? Так прощай, Поль, я перестал тебя уважать. Еще два слова, — ведь не могу же я равнодушно отнестись к твоему отречению. Видишь ли, еще одно дает перевес нашему брату: холостяк, даже если у него только шесть тысяч дохода, даже если от всего богатства у него осталась лишь репутация щеголя, лишь воспоминания о былых успехах, — этот холостяк еще не пропал: у него лишь тень прежней удачи, но эта тень очень много значит. У этого поблекшего холостяка еще есть шансы кое-чего добиться в жизни, он еще на многое может рассчитывать. Но жениться, Поль, это значит сказать себе:

«Дальше идти некуда». Женившись, ты остановишься на том, чего уже достиг, если только тобой не займется жена.

— Ах, не выношу твоих вечных преувеличений! — сказал Поль. — Я устал жить для других, мне надоело держать лошадей только напоказ, надоело руководиться во всех своих поступках мыслью: «А что скажут?» Мне надоело разоряться лишь для того, чтобы не дать глупцам повод восклицать: «Вот тебе на! У Поля все та же карета! Где же его состояние? Он его промотал? Проиграл на бирже?» — «О нет, он миллионер. Госпожа N. N, без ума от него. Он выписал из Англии упряжку, равной которой нет во всем Париже. На прогулке в Лоншане особенно выделялись коляски господ де Марсе и де Манервиля; в каждую было впряжено по две пары великолепных лошадей…» Одним словом, мне надоели бесчисленные вздорные замечания, при помощи которых толпа дураков управляет нами. Мне стало ясно, что такая жизнь, когда несешься куда-то, вместо того чтобы спокойно идти своим путем, истощает и старит нас. Поверь, дорогой Анри, я восхищаюсь тобой, но вовсе не завидую. Ты умеешь рассуждать обо всем, твои мысли и поступки достойны государственного деятеля, ты выше общепринятых законов, предвзятых идей, укоренившихся предрассудков, общепризнанных условностей, короче, ты умеешь извлекать выгоду из таких положений, которые мне не приносят ничего, кроме неприятностей. Твои бесстрастные, логичные и, быть может, вполне верные умозаключения показались бы толпе ужасно безнравственными. Я принадлежу к этой толпе. Играя, я должен подчиняться законам игры, созданным той общественной средой, в которой мне суждено жить. Поднявшись на вершины человеческой мысли, на недоступные ледяные кручи, ты продолжаешь владеть своими силами; но я замерзну там. Есть чувства, составляющие для большинства людей основу жизни, и я, тоже рядовой человек, теперь испытываю в них потребность. Можно волочиться за десятком женщин, но не иметь успеха ни у одной; как бы ты ни был ловок, умен, опытен, бывают случаи, когда ничего не можешь добиться. В браке мне нравится спокойный повседневный обмен мыслями, нравится мирная, бесхитростная жизнь, когда постоянно чувствуешь присутствие женщины…

— Ну, не торопись с этим, Поль! — перебил его де Марсе.

Поль не смутился и продолжал:

— Смейся сколько угодно, но я буду счастлив лишь тогда, когда камердинер будет входить и докладывать:

«Мадам ожидает месье к завтраку»; когда, возвращаясь вечером домой, я буду знать, что меня ждет кто-то…

— А все-таки не торопись, Поль! Ты еще не созрел для женитьбы, особенно в нравственном отношении.

— ..что меня ждет кто-то, кому я могу рассказать о своих делах, доверить свои тайны. Я хочу быть настолько близок с женой, чтобы наша любовь не зависела от случайно сказанных «да» или «нет», чтобы я не мог очутиться в таком положении, когда, случается, даже самый обаятельный молодой человек терпит в любви неудачу. Словом, у меня хватит духу, чтобы стать, как ты выражаешься, отцом семейства, примерным супругом. Я чувствую, что создан для радостей семейной жизни, и хочу подчиниться тем условиям, какие установило общество: иметь жену, детей…

— Ты похож на муху, летящую на мед в мухоловку. Лети! Ты будешь одурачен на всю жизнь. Вот как? Ты хочешь жениться? Хочешь, чтобы возле тебя была жена? Так, значит, рассчитываешь благополучно и даже с выгодой для себя разрешить труднейшую из всех проблем, выдвинутых буржуазными нравами, этим порождением французской революции? И начинаешь с того, что хочешь поселиться с женой уединенно! Уверен ли ты, что жена твоя не станет стремиться к той самой жизни, которую ты так презираешь? Будет ли она питать такое же отвращение к свету, как ты? Если ты не хочешь, чтобы тебя постигла судьба всех мужей, судьба, которую только что во всей ее прелести описал тебе твой старый друг де Марсе, выслушай мой последний совет. Оставайся холостяком еще тринадцать лет, веселись напропалую; затем, когда тебе стукнет сорок, после первого приступа подагры, женись на тридцатишестилетней вдове; ты еще сможешь быть счастлив. Но если ты женишься на молоденькой девушке, твоя песенка спета!

— Вот как! Почему же это? — спросил слегка задетый Поль.

— Дорогой мой, — ответил де Марсе, — сатира Буало о женщинах — лишь ряд опоэтизированных пошлостей. К чему исправлять недостатки женщин? Зачем лишать их естественного наследия всего человеческого рода? Да и проблема брака, по-моему, уже не та, что во времена Буало. Неужели ты думаешь, что брак имеет что-нибудь общее с любовью, что мужа должны любить лишь за то, что он муж? Как видно, ты ничего не вынес из посещения дамских будуаров, кроме счастливых воспоминаний. Наша холостяцкая жизнь такова, что любой из нас, женившись, неизбежно впадает в роковое заблуждение, если только не является знатоком человеческого сердца. Такова уж причудливость наших нравов, что мужчина только в блаженные дни юности неизменно приносит счастье женщинам, побеждает их, очарованных, покорных его воле. Созданные законом препятствия, сила чувств, необходимость преодолевать свойственную женщинам сдержанность способствуют взаимным наслаждениям, что и заставляет неопытного молодожена заблуждаться насчет семейных отношений; когда препятствий больше нет, женщина уже не отвечает на любовь, а лишь терпеливо сносит ее, уже не жаждет любовных утех, а нередко отвергает их. Когда мы женимся, вся жизнь меняется. Свободный, беспечный холостяк всегда готов идти в наступление, даже неудача ему не страшна. А стоит жениться — тут уж положение непоправимо. Если любовник в состоянии добиться любви женщины, которая сначала его отвергла, то для мужа, дорогой мой, такая попытка — Ватерлоо. Удел мужа — одерживать победы, подобные победам Наполеона: их многочисленность не мешает ему быть низвергнутым при первом же поражении. Женщине льстит настойчивость любовника, его ревность; но стоит мужу обнаружить такие же качества, и его обвинят в грубости. Холостяк может сам выбрать поле сражения, ему все позволено, а для мужа все под запретом, для битвы ему отведены лишь одни пределы, раз навсегда. Вдобавок борьба происходит на иных началах: жена склонна отказывать мужу даже в том, что принадлежит ему по праву, тогда как любовнику разрешается то, на что он никакого права не имеет.

Ты вот хочешь жениться, ты скоро женишься, а заглядывал ли ты хоть раз в гражданский кодекс? Я никогда не переступал порога Школы права, этого рассадника болтунов, этого грязного притона толкователей законов, я никогда не раскрывал кодекса, но воочию вижу, как он применяется в жизни. Я поневоле стал законоведом, точно так же, как управляющий больницей не может не стать медиком. Болезни изучаются не по книгам, а на самих больных. Закон, дорогой мой, рассматривает женщин как существа, подлежащие опеке, наравне с малолетними, наравне с детьми. А ведь как воспитывают детей? Посредством страха. Тут-то, Поль, и зарыта собака. Пощупай себе пульс! Ну, можешь ли ты хотя бы притвориться деспотом, ты, такой мягкий, добродушный, искренний? Раньше я смеялся над тобой, теперь же я так люблю тебя, что хочу поделиться с тобой своим опытом. Он ведет начало от науки, названной немцами антропологией. Если бы я не решил посвятить жизнь удовольствиям; если бы не питал глубокой антипатии к тем, кто только размышляет, вместо того чтобы действовать; если бы не презирал простофиль и глупцов, думающих, что книги долговечны, в то время как пески африканских пустынь — это прах бесчисленных, никому не ведомых, исчезнувших Лондонов, Венеции, Парижей и Римов; если бы не все это, я написал бы книгу о современном браке, о влиянии на него христианства и ярко осветил бы эту груду острых камней, на которых спят последователи завета «Плодитесь и размножайтесь!» Но разве человечество стоит того, чтобы я потратил на него хоть четверть часа? К тому же единственно разумное применение чернил — это писание любовных писем, чтобы приманивать легковерные сердца. Ну так что же, познакомишь ли ты нас с графиней де Манервиль?

— Может быть, — ответил Поль.

— Мы останемся друзьями, — сказал де Марсе.

— Если только… — начал Поль.

— Успокойся, мы будем с тобой вежливы, как Мезон Руж с англичанами при Фонтенуа.

Эта беседа несколько смутила графа де Манервиля, но все же он не отказался от задуманного и зимой 1821 года вернулся в Бордо. Для того чтобы отделать и обставить особняк, он вошел в большие расходы; это поддержало его репутацию элегантного человека, которую молва утвердила за ним еще до его приезда. Былые связи помогли ему вновь войти в роялистские круги города; он принадлежал к этому обществу как по взглядам, так и в силу своего богатства и титула. Поль стал признанным властителем моды: его знание светской жизни, парижские манеры, воспитанность привели в восторг «Сен-Жерменское предместье» города Бордо. Одна старая маркиза, говоря о Поле, употребила выражение, бывшее некогда в ходу при дворе, когда шла речь о молодых процветающих красавцах, франтах былых времен, чьи манеры и язык служили законом для всех, — она назвала Поля «душистым горошком». Это выражение подхватили и сделали из него прозвище; либералы вкладывали в него насмешливый смысл, роялисты — одобрительный. Поль де Манервиль с гордостью старался оправдать это прозвище. С ним произошло то же, что случается с посредственными актерами: с того дня, как публика обратит на них внимание, они начинают играть лучше. Чувствуя себя в своей среде, Поль обнаружил все те достоинства, какие не совсем еще были вытеснены его недостатками. Его шутки не были ни едки, ни язвительны, в манерах не было высокомерия; разговаривая с женщинами, он проявлял почтительность, которая им так нравится, но не был ни чересчур услужлив, ни слишком фамильярен. Его щегольство было на самом деле лишь простой заботой о своей наружности и только придавало ему приятность. С каждым он находил верный тон; молодым людям позволял держаться с ним запросто, но, пользуясь своим парижским опытом, умел, когда нужно, поставить собеседника на место. Прекрасный стрелок и фехтовальщик, он в то же время отличался чисто женской мягкостью, и это опять-таки нравилось. Он был среднего роста и несколько склонен к полноте, хотя далеко не толст; обычно это мешает слыть образцом элегантности, но Полю не воспрепятствовало играть роль Бреммеля города Бордо. Белизна лица, оттененная здоровым румянцем, красивые руки и ноги, синие глаза с длинными ресницами, черные волосы, изящество движений, грудной голос, мягкий и обаятельный, — все в нем как нельзя более соответствовало его прозвищу. Поль походил на нежный цветок, требующий заботливого ухода, расцветающий только на влажной, подходящей для него почве; от плохого обращения такой цветок хиреет, от слишком жарких солнечных лучей вянет, от мороза гибнет. Поль принадлежал к числу мужчин, скорее способных наслаждаться счастьем, чем приносить его другим; в них много женственного, им хочется, чтобы их понимали, поощряли; брак для них — нечто предопределенное. В семейной жизни подобный характер бывает иногда причиной осложнений, зато в светской жизни он неотразимо привлекателен. Поэтому граф де Манервиль пользовался успехом в узком кругу провинциального общества, где его несколько робкий ум ценили больше, чем в Париже.

На приведение в порядок особняка, который он обставил с чисто английской роскошью и комфортом, и перестройку замка в Ланстраке ушли все доходы, скопленные нотариусом за шесть лет. Вынужденный ограничиваться сорока с чем-то тысячами ливров в год, Поль благоразумно распорядился вести хозяйство так, чтобы траты не превышали этой суммы. Когда он показал всем свои экипажи, познакомился с наиболее изысканными молодыми людьми города, съездил с ними в свой заново отстроенный замок, чтобы поохотиться, ему стало ясно, что провинциальная жизнь немыслима без женитьбы. Поль был слишком молод, чтобы заняться исключительно хозяйственными делами и свести все свои интересы к корыстолюбию и расчетливости, в которых рано или поздно погрязают провинциалы ввиду необходимости пристроить детей, и вскоре он ощутил потребность изменить весь уклад своей жизни, — привычка к переменам становится для парижанина как бы второй натурой. Однако главной причиной, побудившей его жениться, было не желание продолжать свой род, иметь наследников, чтобы впоследствии передать им свои поместья, не перспектива приобрести влиятельные знакомства, принимая у себя знатнейшие местные семьи, не отвращение к случайным связям. Дело в том, что с самого приезда в Бордо он был тайно влюблен в царицу бордоских балов, прославленную красавицу мадемуазель Эванхелиста.

В самом начале девятнадцатого века один богатый испанец, по имени Эванхелиста, поселился в Бордо; имевшиеся у него рекомендательные письма и крупное состояние открыли перед ним двери дворянских домов. Его жена немало способствовала приобретению им безупречной репутации у местных аристократов, которые, быть может, лишь затем и приняли его в свою среду, чтобы досадить другому, второсортному светскому обществу города. Креолка, похожая на рабовладелицу, г-жа Эванхелиста, происходившая, впрочем, из прославленного испанского рода Каса-Реаль, жила, как знатная дама, не заботясь о деньгах, привыкнув к тому, что все ее прихоти, даже самые разорительные, немедленно исполнялись влюбленным в нее мужем, который считал излишним посвящать ее в денежные дела. Испанец был очень доволен, что его жене понравился Бордо, где ему пришлось обосноваться; он приобрел там особняк, зажил на широкую ногу, стал устраивать пышные приемы, проявляя во всем изысканный вкус. Поэтому с 1800 по 1812 год в Бордо только и говорили, что о супругах Эванхелиста. Испанец умер в 1813 году, оставив после себя вдову тридцати двух лет, огромное состояние и прелестную одиннадцатилетнюю дочь, обещавшую стать и действительно ставшую незаурядной красавицей. Как ни изворотлива была г-жа Эванхелиста, Реставрация повредила ее положению в обществе; роялистские круги стали более замкнуты, кое-какие семьи уехали из Бордо. Хотя на денежных делах вдовы сказалась смерть мужа, отсутствие его ума и твердой руки, она относилась к этим делам с беспечностью креолки, с безалаберностью истой щеголихи и жила по-прежнему широко. К тому времени, когда Поль принял решение вернуться в родной город, Натали Эванхелиста была самой красивой и, по всей видимости, самой богатой невестой в Бордо; никто не знал, что богатство ее матери постепенно таяло, так как г-жа Эванхелиста бросала на ветер огромные деньги, чтобы по-прежнему царить в высшем свете. Блестящие балы, пышный, как и прежде, образ жизни семьи Эванхелиста поддерживали в обществе уверенность, что семья эта все так же богата. Натали исполнилось девятнадцать лет, но еще никто не просил ее руки у матери. Не встречая препятствий к удовлетворению любого из своих девических капризов, мадемуазель Эванхелиста носила драгоценности, платья из кашемира и жила в роскоши, пугавшей расчетливых молодых людей, — ведь во Франции в те времена дети были ничуть не менее расчетливы, чем родители. В гостиных, в кругу мужчин, неизменно повторялось: «На мадемуазель Эванхелиста может жениться разве только какой-нибудь принц!» Маменьки и бабушки, стремившиеся выдать замуж своих дочерей и внучек, девушки, завидовавшие Натали, ее непревзойденному изяществу, ее царственной красоте, — все своими коварными намеками дружно поддерживали сложившееся о ней мнение. Стоило на балу кому-нибудь из числа возможных женихов при появлении Натали, залюбовавшись ею, восторженно воскликнуть: «Боже, как она хороша!» — маменьки не упускали случая заметить:

«Да, но как дорого стоит эта красота!» Если какой-нибудь новичок находил, что мадемуазель Эванхелиста очаровательна и что лучшей невесты не найти, ему возражали: «Кто же отважится взять в жены девушку, которая привыкла получать от матери на наряды по тысяче франков в месяц, у которой есть собственные лошади и горничная!