Человеческая комедия - Альбер Саварюс

Слушая этого достойного книготорговца, столь непринужденного, приветливого и бодрого, Родольф вновь почуял какую-то мистификацию и настороженно молчал, как человек, которого провели.

— Che avete, signer?[13] — простодушно спросила его Франческа. — Разве наше счастье огорчает вас?

— Но ваш муж еще молодой человек! — шепнул он ей на ухо.

Она залилась смехом, таким искренним и заразительным, что Родольф еще более смутился.

— Ему всего лишь шестьдесят пять лет, если хотите знать, — сказала она. — но, уверяю вас, это еще довольно… утешительно.

— Мне не нравится, что вы подшучиваете над святостью любви, условия которой поставили сами.

— Zitto! — воскликнула итальянка, топнув ногой и оглянувшись, не слушает ли их муж. — Никогда не нарушайте спокойствия души этого славного человека, чистосердечного, как ребенок: я делаю с ним все, что хочу. Он под моим покровительством, — прибавила она. — Если бы вы знали, как великодушно мой муж рисковал и жизнью и богатством из-за моего либерализма! Ведь он не разделяет моих политических взглядов. Разве это не любовь, господин француз? Но такова уж вся их семья. Та, которую любил младший брат Эмилио, изменила ему с красивым молодым человеком; мой деверь пронзил себе сердце кинжалом, сказав своему камердинеру за десять минут до смерти: «Я мог бы убить соперника, но это слишком опечалило бы mia diva»[14].

В эту минуту Франческа казалась необычайно привлекательной: в ее поведении смешивались и благородство, и шутливость, и серьезность, и ребячливость. За обедом и в течение остального вечера царило веселье, объяснявшееся возвращением четы эмигрантов на родину, но огорчавшее Родольфа.

«Неужели она легкомысленна? — спрашивал он себя, возвращаясь в дом Штопферов. — Но она приняла участие в моей скорби, а я не разделяю ее радости!»

Родольф стал укорять себя, оправдывая эту женщину, сохранившую всю непосредственность девушки.

«В ней нет ни малейшего притворства, она вся отдается настроению минуты, — сказал он себе. — Разве можно ожидать от нее, чтобы она вела себя, как парижанка?»

И другой день и следующие, целых три недели, Родольф проводил все свое время в доме Бергманов: он невольно наблюдал за Франческой, хотя и не собирался этого делать. Иногда любовь не может обойтись без анализа. Молодой француз увидел, что Франческа неосторожна, как молодая девушка, и непосредственна, как женщина, еще никем не покоренная, которая иногда борется с любовью, а по временам не противится ей. Старик обращался с нею, как отец с дочерью, и Франческа явно испытывала к нему глубокую признательность, инстинктивно пробуждавшую в ней благородство. Эти отношения, эта женщина представляли для Родольфа непостижимую загадку, которую ему все более и более хотелось разгадать.

Последние дни были полны тайной радостью, смешанной с печалью, протестами и маленькими ссорами, имевшими для Родольфа и Франчески еще больше прелести, чем часы мирного согласия. Все больше и больше его пленяло чистосердечие любви, лишенной рассудочности, верной себе во всем, любви, уже способной вызывать ревность даже из-за пустяков!

— Вы очень любите роскошь! — сказал он однажды вечером Франческе, выражавшей желание поскорее уехать из Жерсо, где ей многого не хватало.

— Роскошь? — возразила она. — Я люблю ее, как люблю искусство, картины Рафаэля, красивых лошадей, чудную погоду. Неаполитанский залив… Эмилио, — обратилась она к мужу, — жаловалась ли я хоть на что-нибудь, пока мы нуждались?

— Ты не была бы сама собой, если б стала жаловаться — серьезно ответил старый книготорговец.

— В конце концов ведь стремление к роскоши вполне естественно для буржуа, — продолжала Франческа, лукаво взглянув на Родольфа и мужа. — Разве мои ноги (она протянула вперед прелестную ножку) созданы для того, чтобы уставать? Разве мои руки (она подала Родольфу одну из них) созданы для работы? Оставьте нас вдвоем, — попросила она мужа, — я хочу с ним поговорить.

Старик спокойно вернулся в гостиную; он вполне доверял жене.

— Я не хочу, — сказала итальянка, — чтобы вы поехали с нами в Женеву. Это город, где любят сплетничать. Хотя я выше подобных пустяков, но не желаю, чтобы мое имя порочили, это нужно не ради меня, а ради него. Моя гордость в том, чтобы этот старик, мой единственный покровитель к тому же, мог также гордиться мною. Мы уезжаем, а вы останьтесь здесь еще на несколько дней. Когда приедете в Женеву, повидайтесь сначала с моим мужем, пусть он представит вас мне. Скроем от взоров света нашу глубокую, неизменную любовь. Я люблю вас, вы знаете, и докажу это: в моем поведении вы не заметите ничего, что могло бы пробудить вашу ревность.

Она увлекла Родольфа в угол галереи, взяла обеими руками его голову, поцеловала в лоб и скрылась, оставив молодого человека в оцепенении.

На другой день Родольф узнал, что рано утром жильцы дома Бергманов уехали. С этой минуты пребывание в Жерсо показалось ему невыносимым, и он отправился в Веве самой длинной дорогой, но все же путешествуя быстрее, чем следовало бы. Плененный красотами озера, на берегах которого его ожидала прекрасная итальянка, он приехал в Женеву лишь к концу октября. Желая избежать неудобств, связанных с жизнью в городе, Родольф нанял комнату в доме, расположенном на 0-вив, за городской чертой. Поселившись там, он первым делом спросил хозяина, бывшего ювелира, не приезжали ли недавно в Женеву итальянские эмигранты, миланцы.

— Нет, насколько мне известно, — ответил хозяин. — Князь и княгиня Колонна, из Рима, сняли недавно на три года виллу Жанрено, одну из красивейших на озере.

Она находится между виллой Диодати и виллой Лафендедье, которая сдана виконтессе де Босеан. Князь Колонна приехал сюда, чтобы встретиться с дочерью и зятем, князем Гандольфини, неаполитанцем или, скорее, сицилийцем, бывшим сторонником короля Мюрата и жертвой последней революции. Гандольфини только что приехали в Женеву, но ведь они не миланцы. Пришлось много хлопотать и прибегнуть к покровительству папы, благоволящего к роду Колонна, пока иностранные державы и неаполитанский король не согласились, чтобы князь и княгиня Гандольфини поселились здесь. Женева ничего не хочет делать против воли Священного Союза, которому она обязана своей независимостью. Раздражать иностранные дворы не в наших интересах. Здесь много иностранцев: русских, англичан.

— Но есть же и женевцы?

— Да, сударь. Наше озеро так красиво! Лорд Байрон жил здесь около семи лет на вилле Диодати; ее теперь все посещают, как посещают Коппе и Ферней.

— Не можете ли вы узнать, приехал ли сюда с неделю назад миланский книготорговец с женой, по имени Лампорани, один из вождей последней революции?

— Постараюсь узнать это в Иностранном клубе, — ответил бывший ювелир.

Первая прогулка Родольфа имела, конечно, своей целью виллу Диодати, где жил когда-то лорд Байрон. Недавняя смерть великого поэта придавала этой вилле еще больше обаяния: ведь человека признают гением лишь после смерти. Дорога из 0-вив, идущая вдоль берега Женевского озера, довольно узка, как и все дороги в Швейцарии; кое-где местность так гориста, что две кареты с трудом могут разъехаться. Недалеко от виллы Жанрено, мимо которой, сам того не зная, Родольф проходил, он услыхал за спиной стук колес и вскарабкался на утес, чтобы дать экипажу проехать. Разумеется, Родольф взглянул на приближающуюся карету: это была изящная коляска, запряженная парой великолепных английских лошадей. У молодого человека закружилась голова, когда он увидел в коляске превосходно одетую Франческу, рядом со старой дамой, чье лицо было неподвижно, как у камеи. Сверкающий галунами грум стоял на запятках.

Франческа узнала Родольфа и улыбнулась, видя, что он замер, точно статуя на пьедестале. Карета, за которой влюбленный следил взглядом, преодолела подъем и въехала в ворота виллы. Родольф подбежал туда.

— Скажите, кто здесь живет? — спросил он садовника.

— Князь и княгиня Колонна, а также князь и княгиня Гандольфини.

— Княгини только что вернулись?.

— Да, сударь.

В один миг завеса спала с глаз Родольфа: ему стало ясно все, что произошло.

«Лишь бы это была последняя мистификация!» — подумал он, совершенно потрясенный.

Родольф затрепетал при мысли, что сделался, быть может, игрушкой каприза; ведь он слыхал, что такое capriccio[15] итальянки. К тому же он совершил преступление в глазах женщины: принять княгиню, урожденную Колонна, за простую мещанку! Принять особу, принадлежащую к одному из знатнейших семейств средневековья, за жену книготорговца! Сознание наделанных промахов усилило у Родольфа желание узнать, не будет ли он теперь отвергнут. Влюбленный велел передать князю Гандольфини свою карточку и был тотчас же принят мнимым Лампорани, который вышел к нему навстречу, обошелся с ним чрезвычайно любезно, по-неаполитански приветливо и повел его на террасу, откуда открывался вид на Женеву, Юру с ее холмами, усеянными виллами, и на уходящие вдаль берега озера.

— Как видите, моя жена верна озерам, — сказал князь, показав гостю пейзаж во всех подробностях. — Сегодня вечером у нас будет нечто вроде концерта, — прибавил он, возвращаясь с Родольфом к великолепной вилле Жанрено, — и я надеюсь, что вы доставите мне и княгине удовольствие, посетив нас. Два месяца невзгод, проведенных вместе, равны нескольким годам дружбы.

Хотя Родольфа и обуревало жгучее желание увидеть княгиню сейчас же, он не решился просить позволения и медленно дернулся в 0-вив, поглощенный мыслями о предстоящем вечере. За несколько часов его любовь, как велика она ни была, выросла еще более из-за душевной тревоги, с которой он ожидал новых событий. Теперь Родольф понимал, как необходимо ему приобрести славу, известность, чтобы занять в обществе место, достойное его кумира. Простота и непринужденность прежнего обращения Франчески теперь еще больше возвышали ее в глазах влюбленного. Надменный от природы вид княгини Колонна приводил Родольфа в трепет: отец и мать Франчески могли отнестись к нему враждебно, по крайней мере он имел основания так думать. Но то, что его просили соблюдать тайну, казалось несомненным подтверждением любви. Не желая подвергать их будущее опасности, итальянка тем самым давала понять, что любит его.

Но вот пробило девять часов, Родольф мог сесть в экипаж и велеть, сдерживая хорошо понятное для нас волнение:

— На виллу Жанрено!

Он вошел в гостиную, полную знатных иностранцев, но вынужден был остановиться у дверей, так как в этот момент пели дуэт Россини. Зато он смог увидеть Франческу, будучи сам незамеченным. Княгиня стояла в двух шагах от рояля. Золотой обруч охватывал ее чудные волосы, густые и длинные. Лицо, озаренное свечами, сияло белизной, свойственной итальянкам и особенно выделяющейся при искусственном свете. Она была в бальном платье, позволявшем любоваться обворожительными плечами, девически юной талией и руками античной статуи. Эта дивная красота не имела себе равных, хотя здесь были прелестные англичанки и русские, красивейшие женщины Женевы, а также другие итальянки; среди них блистали княгиня Варезе и знаменитая певица Тинти, которая как раз в эту минуту пела.

Родольф, прислонившись к двери, смотрел на княгиню Гандольфини, устремив на нее пристальный, упорный, магнетизирующий взгляд; в него была вложена вся сила человеческой воли, какая только может быть сосредоточена в желании, принимающем иногда характер властного приказа. Заметила ли Франческа этот пламенный взор? Ждала ли она сама с минуты на минуту появления Родольфа? Но через некоторое время ее глаза обратились к дверям, как будто их достиг этот ток любви, и, не колеблясь, встретились с глазами Родольфа. Легкая дрожь пробежала по ее чудному лицу и прекрасному телу: душа молодой женщины испытала ответное потрясение. Франческа покраснела. Родольф ожил от этого обмена взглядами, столь быстрого, что его можно сравнить лишь с молнией. Но с чем можно было сравнить счастье Родольфа? Он был любим! Величественная княгиня и здесь, в прекрасной вилле Жанрено, окруженная блестящим обществом, осталась верною слову, данному бедной изгнанницей, капризницей из дома Бергманов! Упоение такой минуты делает человека рабом на всю остальную жизнь. Едва заметная улыбка, прелестная и лукавая, искренняя и торжествующая, пробежала по губам княгини Гандольфини; улучив момент, когда на нее не смотрели, она взглянула на Родольфа с таким видом, словно просила прощения за то, что скрыла свое настоящее звание.

Когда дуэт кончился, Родольф мог подойти к князю, который учтиво подвел его к своей супруге. Молодого француза с соблюдением всех церемоний официально представили Франческе, а затем князю и княгине Колонна. Когда с этим было покончено, Франческа приняла участие в знаменитом квартете «Mi manca la voce»[16], исполняемом ею, Тинти, прославленным тенором Дженовезе и известным итальянским князем, бывшим тогда в изгнании; если бы он не был князем, то стал бы благодаря своему голосу одним из властителей сцены.

— Присядьте здесь, — сказала Франческа Родольфу, указывая ему на свое собственное кресло. — Oime![17] Кажется, в моем имени была маленькая ошибка: с минуту назад я почувствовала себя княгиней Родольфини!

Это было сказано так грациозно, очаровательно и чистосердечно, что признание, скрытое за шуткой, напомнило счастливые дни, проведенные в Жерсо. Родольф испытал сладостное упоение, слушая голос обожаемой женщины, находившейся так близко, что его щека почти касалась ткани ее платья и газового шарфа. И если в подобный момент поют «Mi manca la voce» и квартет этот исполняется лучшими певцами Италии, то легко понять, почему на глазах Родольфа выступили слезы.

В любви, как, может быть, и во всем другом, есть мелочи, маловажные сами по себе, но вызванные множеством предшествующих им незначительных обстоятельств; такие мелочи приобретают огромное значение, подводя итог прошлому, приближая будущее. Можно много раз чувствовать, как дорога любимая женщина, но какой-нибудь пустяк, тесное соприкосновение душ, вызванное каким-либо словом во время прогулки, каким-либо неожиданным знаком любви, доводит это чувство до наивысшей степени. Если воспользоваться образом, имеющим бесспорный успех с того времени, как существует мир, то можно сказать, что в длинной цепи обязательно бывают точки, где сцепление больше, чем в остальной гирлянде звеньев. Взаимное признание, которым, невзирая на присутствие общества, обменялись этим вечером Родольф и Франческа, было одним из таких кульминационных моментов; они связывают будущее с прошлым и словно гвоздями прибивают к сердцу настоящую любовь. Быть может, об этих-то гвоздях и думал Боссюэ, говоря о том, сколь редки счастливые минуты в нашей жизни, Боссюэ, любивший сам так горячо и затаенно!

За наслаждением, какое испытываешь, восхищаясь любимой женщиной, следует другое — видеть, как ею восхищаются все: Родольф вкусил и то и другое. Любовь — сокровищница воспоминаний, и хотя у Родольфа она была уже полна, он присоединил к своему кладу еще новые, самые драгоценные жемчужины: улыбки, брошенные мимоходом ему одному, беглые взгляды, модуляции голоса, когда Франческа пела; они были предназначены для него и заставили Тинти побледнеть от зависти — так все аплодировали. Всей силой страсти Родольф устремился к прекрасной римлянке; в этом желании выливалась вся его душа; Франческа навсегда стала неотъемлемой основой, началом и концом всех его мыслей и поступков. Родольф любил такой любовью, о которой мечтают все женщины, любил так горячо, постоянно, упорно, что итальянка стала частицей его сердца, вошла в его кровь, сделав ее чище, вошла в его душу, сделав ее совершеннее; думы о Франческе таились под всеми его побуждениями, как золотистый песок — под волнами Средиземного меря. Словом, надежды воодушевляли Родольфа.

Через несколько дней Франческа поняла всю беспредельность его любви: это чувство было столь искренне, что вполне заслуживало отклика, но Франческу оно не удивляло: она была достойна такого поклонения.

Прогуливаясь по террасе сада с Родольфом и подметив в нем выражение самодовольства, часто встречающееся у французов, когда они изъясняются в своих чувствах, она сказала:

— Если бы вы любили молодую, красивую женщину, в достаточной мере талантливую, чтобы зарабатывать себе средства к жизни, подобно Тинти, и могущую польстить вашему тщеславию, в этом не было бы ничего особенного, ничего необычного. Какой дурак не постарался бы тогда стать Амадисом? Не об этом идет речь у нас с вами: нужно любить годами, на расстоянии, храня верность и постоянство и не имея никакой другой отрады, кроме мысли, что вы любимы.

— Увы, — сказал Родольф, — когда вы заметите, как я целиком поглощен ненасытным честолюбием, не покажется ли вам, что моя верность ничего не стоит? Или, по-вашему, я захочу, чтобы вы когда-нибудь переменили славное имя княгини Гандольфини на фамилию ничего не значащего человека? Я намерен стать у себя на родине одним из выдающихся людей, богатым, великим, чтобы вы могли так же гордиться моим именем, как именем Колонна.

— Я была бы очень огорчена, не найдя в вашем сердце подобных чувств, — , ответила Франческа с обворожительной улыбкой. — Но не сжигайте себя на огне честолюбия, оставайтесь молодым. Говорят, от политики мужчины рано стареют.

Редко случается, чтобы врожденная веселость женщины не отражалась на ее способности любить. Но именно подобное, сочетание глубокого чувства с шаловливостью, свойственной юному возрасту, и придавало сейчас Франческе такую прелесть. В этом был ключ к ее характеру: она смеялась и в то же время могла казаться растроганной, восторгалась и тут же переходила, с непринужденностью и непосредственностью, к тонкой насмешке. Благодаря этому она и была обворожительной, прелестной женщиной, известной ныне далеко за пределами Италии. Но под чисто женской обаятельностью таилось серьезное образование, полученное благодаря крайне монотонной, почти монашеской жизни в старом замке Колонна. Этой богатой наследнице предстояло принять постриг, так как она была четвертым ребенком в княжеской семье, но из-за смерти обоих братьев и старшей сестры Франческа внезапно вернулась к светской жизни и стала одной из красивейших невест Италии. Ее старшая сестра была помолвлена с князем Гандольфини, богатым сицилийским землевладельцем; чтобы не расстраивать семейные связи, Франческу выдали за него замуж (Колонна и Гандольфини всегда роднились между собой). С девяти до шестнадцати лет Франческа под руководством домашнего капеллана прочла всю библиотеку семьи Колонна; изучением наук, искусств и литературы она обманывала свое пылкое воображение. Но учение развило в ней любовь к свободе и внушило ей либеральные идеи, заставившие ее вместе с мужем принять участие в революции. Родольфу не было известно, что, кроме пяти современных языков, Франческа знала греческий, латынь, древнееврейский. Прелестная итальянка отлично понимала, что хорошо образованной женщине непременно нужно хранить свои знания в тайне ото всех.

Родольф провел в Женеве всю зиму. Она промелькнула, словно один день. С приходом весны наш влюбленный, несмотря на наслаждение, доставляемое ему обществом молодой, веселой, умной, превосходно образованной женщины, начал испытывать жестокие страдания, хотя мужественно переносил их. Но все же они отражались на его лице, проглядывали в его обращении и разговоре, быть может, потому, что Франческа, как ему казалось, не разделяла этих мук. Иногда его раздражало ее восхитительное спокойствие: подобно англичанкам, она считала вопросом самолюбия, чтобы ее лицо оставалось непроницаемым, как будто бросая своей безмятежностью вызов любви. Родольфу хотелось бы своими глазами видеть волнение Франчески, и он обвинял ее в бесчувственности, веря предрассудку, приписывающему итальянкам лихорадочную экспансивность.

— Я римлянка, — важно ответила ему однажды Франческа, приняв всерьез несколько шуток, отпущенных Родольфом по этому поводу.

Ответ был сделан серьезным тоном, но с оттенком едкой иронии, приведшей Родольфа в трепет.

Наступил май, распускалась молодая листва, солнце иногда светило по-летнему. Оба влюбленных стояли, облокотившись на каменную балюстраду; там, где край террасы спускался отвесно к озеру, балюстрада заканчивалась лестницей, по которой обычно сходили вниз, чтобы сесть в лодку. От подобной же пристани, видневшейся у соседней виллы, отделился похожий на лебедь ялик с разноцветным шатром, вымпелом и пунцовым тентом в виде балдахина. Под ним на красных подушках небрежно сидела красивая дама с цветами в волосах. С нею был молодой человек, одетый по-матросски; он греб с тем большей грациозностью, что дама не отрывалась от него взглядом.

— Они счастливы! — промолвил Родольф с горечью. — Клара Бургундская, последняя представительница единственного рода, могущего соперничать с родом французских королей…

— О, она принадлежит к побочной ветви, да еще по женской линии…

— Все-таки она виконтесса де Босеан, и она не побоялась…

— Не побоялась уединиться с Гастоном де Нюэйль в глуши, — подхватила дочь князя Колонна. — Но она француженка, а я итальянка!

Франческа отошла от балюстрады, оставив Родольфа, и удалилась на другой конец террасы, откуда открывалась обширная гладь озера. Видя, как медленно она идет, Родольф понял, что причинил боль этой женщине, чистосердечной и умной, гордой и скромной в одно и то же время. Встревоженный, он последовал за Франческой; та сделала ему знак, чтобы он оставил ее одну, но Родольф не обратил на это внимания и, подойдя, увидел, что она вытирает слезы. Плакать при таком твердом характере!

— Франческа, — сказал он, взяв ее за руку, — неужели я чем-нибудь обидел тебя?

Она промолчала, высвободила руку, комкавшую вышитый платок, и снова вытерла глаза.

— Прости! — повторил Родольф и в горячем порыве стал целовать ее глаза, осушая слезы поцелуями.

Франческа была так сильно расстроена, что не заметила этого порыва страсти. Приняв это за разрешение, Родольф набрался смелости, обнял итальянку за талию, привлек к себе и поцеловал в губы; но она освободилась движением, полным оскорбленного целомудрия, отошла на несколько шагов и сказала, глядя на него без гнева, но решительно:

— Уезжайте сегодня же вечером, мы увидимся только в Неаполе.

Несмотря на всю суровость этого приказания, оно было безропотно выполнено, ибо такова была воля Франчески.

Вернувшись в Париж, Родольф получил портрет княгини Гандольфини, кисти Шиммера, написанный со свойственным этому художнику искусством. Отправляясь в Италию, Шиммер проезжал через Женеву; Родольф, зная, что он наотрез отказался написать портреты нескольких дам, не мог себе представить, как это князю, при всем его желании иметь портрет жены, удалось победить упрямство знаменитого живописца. Оказалось, последнего пленила Франческа и добилась (что граничило с чудом) даже двух портретов: оригинала — для Родольфа и копии — для Эмилио. Об этом ему рассказывали в прелестном и нежном письме, где Франческа вознаграждала себя за сдержанность, к которой до сих пор ее принуждала необходимость соблюдать приличия. Так завязалась переписка между Родольфом и Франческой, длящаяся до сих пор, единственная отрада, какую они позволяли себе.

Родольф, исполненный честолюбия (оправдываемого, впрочем, любовью), тотчас же принялся за дело. Прежде всего он решил разбогатеть и отважился на рискованную затею, вложив в нее все свои деньги и силы; но его молодая неопытность была побеждена обманом. На это широко задуманное дело ушло три года, поглотивших много усилий и бодрости.

В то самое время, когда Родольф потерпел неудачу, министерство Виллеля пало. Тотчас же неутомимый влюбленный решил добиваться на политической арене того, чего ему не удалось достичь в области промышленности. Но прежде, чем вступить на новое, бурное поприще, он отправился, страдая и томясь, в Неаполь, чтобы залечить раны и почерпнуть новое мужество. При восшествии на престол нового короля князь и княгиня Гандольфини были призваны ко двору и восстановлены во всех правах. Дни, проведенные в Неаполе, были для Родольфа сладостным отдыхом среди борьбы; он прожил три месяца на вилле Гандольфини, вновь лелеемый надеждами.

Затем Родольф снова принялся добиваться успеха. Уже его таланты были отмечены, уже готовы были осуществиться честолюбивые мечты, уже ему был обещан важный пост в награду за преданность и оказанные услуги, как разразилась гроза 1830 года, и его корабль опять потерпел крушение…

Бог и любимая женщина были свидетелями мужественных усилий, смелых попыток одаренного молодого человека, которому до сих пор не хватало лишь удачи, столь часто выпадающей на долю дураков! Но неутомимый борец вновь бросается в схватку, поддерживаемый любовью, ободряемый дружеским взглядом, уповая на верное сердце любимой женщины…

Влюбленные, молитесь за него!

Розали с жадностью проглотила этот рассказ; щеки ее пылали, она горела, как в лихорадке, и чуть не плакала от боли. Эта повесть, отразившая модное тогда литературное течение, была первой вещью в этом роде, прочитанной Розали. В ней изображалась любовь рукой хоть не мастера, но, по крайней мере, человека, делившегося, видимо, собственными переживаниями; искренность рассказа, правда, написанного неумело, не могла не тронуть еще девственную дату. Но не в этом была причина ее волнения, лихорадки и слез: Розали ревновала к Фрайческе Колонна. Мадемуазель де Ватвиль не сомневалась в правдивости повествования, полного поэзии. Альбер хотел доставить себе удовольствие, поведав о возникновении своей любви; при этом он, разумеется, изменил имена, а может быть, и места действия. Девушку охватило непреодолимое любопытство. Да и какая другая женщина не захотела бы в ее положении узнать настоящее имя соперницы? Ведь Розали полюбила!

Читая эти страницы, заразившие ее страстью, она произнесла торжественные слова: «Я люблю!». Ока любила Альбера и испытывала в глубине сердца жгучее желание бороться, отнять его у неизвестной соперницы. Ей пришло на ум, что она не училась музыке и некрасива. «Он никогда не полюбит меня!» — сказала она себе. Эта мысль удвоила ее желание узнать, не ошибается ли она, в самом ли деле Альбер любил итальянскую княгиню и был любим.

В эту роковую ночь Розали полностью проявила тот быстрый и решительный ум, каким отличался ее знаменитый предок. В ее голове зарождались причудливые планы, которые почти всегда витают в воображении девушек, оставленных неблагоразумными матерями в одиночестве; их фантазия воспламеняется каким-либо необычайным происшествием, чего не может ни предвидеть, ни предотвратить тот систематический гнет, которому они подвергаются. То Розали собиралась с помощью лестницы спуститься из беседки в сад дома, где жил Альбер, воспользоваться его сном, чтобы заглянуть через окно в кабинет, то она искала предлог, как написать ему, как преодолеть косность безансонского общества, введя Альбера в гостиную де Рюптов. Наконец, у нее появилась мысль, как осуществить этот план, который даже самому аббату де Грансей показался бы верхом невозможного.

«Ах, да, — подумала Розали, — ведь у папеньки есть тяжба, связанная с имением Руксей. Я поеду туда; если процесс еще не ведется, я заставлю начать его, и Альбер появится в нашей гостиной! — воскликнула девушка, кидаясь к окну, чтобы увидеть свет, горевший по ночам у Альбера и притягивавший ее. Пробил час ночи, адвокат еще спал. — Я увижу его, когда он встанет; может быть, он подойдет к окну».

Тут Розали оказалась свидетельницей происшествия, которое доставило ей возможность узнать тайны Альбера. При свете луны она увидела, как из беседки протянулись две руки и помогли Жерому, слуге Альбера, перелезть через стену и пробраться в беседку. В соучастнице Жерома Розали тотчас же узнала горничную матери, Мариэтту.

«Мариэтта и Жером! — подумала он?. — А ведь Мэриэтта такая дурнушка! Как им не стыдно!».

Хотя тридцатишестилетняя Мариэтта и была очень некрасива, но зато получила в наследство несколько участков земли. В течение семнадцати лет службы у г-жи де Ватвиль, ценившей ее за набожность, честность и долгое пребывание в доме, Мариэтта, конечно, кое-что скопила, откладывая на черный день свое жалованье и другие доходы. Считая по десяти луидоров в год, она должна была обладать, если учесть проценты на проценты и полученное наследство, суммой тысяч в пятнадцать. В глазах Жерома пятнадцать тысяч франков меняли все законы оптики: он находил, что Мариэтта прекрасно сложена, не замечал рябин и рубцов, оставленных оспой на ее худом и плоском лице; форма ее искривленного рта казалась ему правильной. Поступив на службу к адвокату Саварону и оказавшись поблизости от особняка де Рюптов, Жером повел правильную осаду набожной горничной, которая была так же угловата и добродетельна, как и ее госпожа, и, подобно всем некрасивым старым девам, более привередлива, чем самые хорошенькие женщины.

Если ночная сцена в беседке и понятна теперь для проницательных людей, то она далеко не была понятна для Розали; последняя, тем не менее, получила наихудший урок, какой может дать дурной пример. Мать строго воспитывает дочь, держит ее под крылышком целых семнадцать лет, а служанка за какой-нибудь час одним словом, часто одним движением разрушает весь этот долгий и тяжелый труд…

Розали снова легла, думая о выгодах, какие можно было извлечь из своего открытия.

На другое утро, отправляясь к обедне в сопровождении Мариэтты (баронессе нездоровилось), Розали взяла горничную под руку, чем крайне удивила уроженку Конте.

— Мариэтта, — спросила мадемуазель де Ватвиль, — пользуется ли Жером доверием своего хозяина?

— Не знаю, право, мадемуазель.

— Не стройте из себя невинную, — сухо возразила Розали. — Нынче ночью вы позволили себе целоваться с ним в беседке. Я больше не удивляюсь, почему вы так хвалили намерение маменьки разукрасить беседку.

По дрожанию руки Мариэтты Розали почувствовала, что служанка охвачена волнением.