При неверном свете зари его расстроенное лицо казалось зеленоватым. Он не избежал морской болезни. Он обратился к капитану взбешенным голосом:
      – Скажите, капитан, долго будет еще продолжаться эта чертовщина? Знаете, с меня довольно! Неужели нельзя куда-нибудь пристать и переждать этот собачий шквал?
      Капитан Ламондон изложил положение дела. При скорости, с которой шла "Амфисбена", понадобилось бы добрых десять часов, чтобы достигнуть порта Кандии, так как, к сожалению, состояние моря не обещает улучшиться. Антуан топнул ногой от ярости, вцепившись в плечо помощника Бертэна.
      – Во всяком случае нужно найти средство выйти из этого положения. Невозможно, чтобы нас продолжало так швырять. Мы же совершаем увеселительную поездку, черт возьми!
      Капитан почесал в затылке.
      – Способ есть, господин барон, – это переменить путь и пуститься по ветру. Судно будет меньше качать. Только тут есть одно неудобство: тогда мы повернемся спиной к Криту. Вот, посмотрите сами, господин барон…
      Капитан зажег электрическую лампочку, осветившую карту под стеклом стола. Антуан воскликнул:
      – К Криту? Но плевать нам на Крит, г-н Ламондон! Главное, как можно скорее покончить с этими качелями. С меня совершенно достаточно и с вас тоже, не правда ли, г-жа де Лерэн?
      Бешеный порыв ветра почти сорвал плед, в который куталась г-жа де Лерэн, и плотно прижал ей к телу легкое платье, что было на ней надето. В ту же минуту огромная волна накрыла нос "Амфисбены" и облила нас брызгами своей пены. Я поддержал г-жу де Лерэн. При взгляде на нас в глазах Антуана мелькнула насмешка и интерес. Я угадал его мысль. Фамильярность движения, вызванная необходимостью, показалась ему указанием, что я успел воспользоваться беспокойством этой ночи. Я насквозь видел его предположения. Я почувствовал сильное раздражение, глухой гнев. Иронический взгляд Антуана выводил меня из себя. Г-жа де Лерэн поймала плед и снова закуталась. На мостике было уже светло.
      – Ну, я оставляю вас. Почти рассвело, и у меня, наверное, ужасный вид. Я вовсе не хочу показаться в подробностях даже такому женоненавистнику, как г-н Гюртэн.
      Раньше чем я успел предложить проводить ее, Лаура дошла до лестницы и быстро спустилась со смехом. Я наклонился через перила. Она, обернувшись, послала мне приветствие. Через мгновение она исчезла. Антуан на мостике бледнел и зеленел. Капитан подошел к нему:
      – Итак, господин барон, это решено…
      Антуан кивнул утвердительно. Капитан отдал приказ рулевому. Колесо повернулось под рукою последнего. "Амфисбена" пошла по ветру.
      Я довел Антуана до его каюты и пошел лечь на койку.
      Теперь море совершенно спокойно. Зыбь сделалась еле заметной. Шквал продолжался около тридцати шести часов. Сегодня утро было чистым и ясным. Открыли закупорки иллюминаторов. Только изредка волна вздымает зеленоватый завиток лучистого хрусталя, по которому пена рисует улетучивающиеся локоны сирены. В моей каюте приведено все в порядок. Стулья снова сделались славными, спокойными стульями. Носки и платки водворены в ящик, он задвинут обратно в комод. После тряски, которой мы подвергались, испытываешь приятное ощущение покоя и мира. Окончив свой туалет, я вышел на палубу. Слева на самом горизонте вырисовывается голубоватая полоса. Мы начинаем различать берег Африки. Таков результат нашего измененного курса и бегства "Амфисбены" от бури. Так соизволила прихоть Антуана. В эту минуту я заметил Жернона, идущего ко мне, размахивая руками. Чего он так волнуется?
      Вскоре я узнал причину его жестикуляции. Бедняга Жернон испытал, жестокое разочарование. Спросив у г-на Гюртэна, скоро ли мы придет к Криту, он узнал от помощника капитана об изменении, внесенном в наш маршрут Антуаном, и что через несколько часов вместо того, чтобы пристать к Кандии, мы войдем в Тунисское озеро. Антуан не счел нужным предупредить об этом Жернона, и тот взбесился. Никакого Крита! А что же будет со статьей о раскопках в Кноссе и развалинами дворца Миноса, заказанной Жернону толстым журналом?
      Дело идет о солидном гонораре, и претензии Жернона носят весьма острый характер. Фальцет его поднимается до высшего регистра: "Га! нужно только удивляться богатым людям! Какая бесцеремонность, какое равнодушие к интересам другого! Они считают, что все позволено. Что же они воображают, что у людей нет лучшего занятия, как развлекать их? Что же они думают, что люди существуют благодаря их милости? Границ нет их эгоизму! Пусть другие устраиваются, как хотят. Для них все недостаточно хорошо и недостаточно дорого. Хоть бы взять этого толстяка Антуана Гюртэна с его неврастенией от кутежей. Несколько хороших душей за глаза было бы с него довольно, нет, он фрахтует яхту, чтобы таскать повсюду свои гримасы мнимого больного. Если бы еще он был вежлив, внимателен! Так нет! Все для него, ничего для других!"
      И бедный Жернон не перестает беситься. Да, хорош мальчик, этот г-н Гюртэн. Потерял свое здоровье из-за кутежей, всю свою жизнь только и делал, что играл в карты, ужинал, бегал за актрисами – все на счет своей тетки. Да, он в копеечку обошелся достойной г-же Брюван! Он знает это от своих друзей Сюбаньи. В конце концов, повеса этот разорит свою тетку. Никакого состояния не хватит. Конечно, она богата, но яхту такую, как "Амфисбена", брать на два месяца не шутка. И Жернон с забавным оттенком почтительности и порицания перечисляет стоимость такой поездки, как наша. Что стоит "Амфисбена": аренда, уголь, продовольствие, всевозможные расходы! Душа скупца в нем страдает от этих денег, что тратятся вокруг него и которыми тем не менее отчасти пользуется и он. Но деньги эти принадлежат г-же Брюван, и я начинаю думать, не вообразил ли уж Жернон и на самом деле, что г-жа Брюван не пренебрегает его ухаживаньем. В таком случае, Жернон траты Антуана рассматривает как покушение на будущее свое личное благосостояние. Затем он снова вернулся к теме, как разочаровало и подвело его изменение нашего маршрута. Отказаться от Крита из-за какого-то ветра! Вот идиот! Вот мокрая курица этот Гюртэн! И Жернон со своим розовым, сморщенным личиком, посвежевшим после морской болезни, забыл уже, какой плачевный вид был у него в каюте, как он боялся при каждом накрене, какой комичный страх кораблекрушения он испытывал. Облачившись снова в свою зеленую пару, надев на голову тирольскую шляпу, он с презрением ораторствует насчет толстого Антуана, меж тем как на горизонте в прозрачном воздухе увеличивается африканский берег, все приближающийся и неожиданный.
 
       13 июля. Тунис
      Тунис, когда пристаешь к нему, менее всего производит впечатление восточное. Широкое спокойное озеро, отделяющее его от моря, не имеет в себе ничего живописного. Если смотреть со стороны порта, Тунис совсем не похож на город из "Тысячи и одной ночи". Перед нами тянется сероватая, пыльная набережная. Там и сям высохшие деревья, доки, бараки. Где же так называемый "белый" Тунис?
      Он между тем существует, этот арабский Тунис, но он спрятан за франкским городом, за городом широких бульваров, отелей, трамваев. Он существует, но, чтобы туда проникнуть, нужно войти в высокие зубчатые ворота. За ними начинается совсем новая страна. Узкие, кривые улицы, окаймленные белыми домами, вьются под сводчатыми проходами, приводят к перекресткам, заводят в тупики. Закутанные, завуалированные силуэты загадочно и молчаливо ходят взад и вперед. На залитых солнцем площадях стоят продавцы овощей и фруктов… Ослики стучат по неровной мостовой сухими копытами. Звук барабанов и флейт доносится из закрытых кофеен. Это Тунис бурнусов и покрывал, восточный и сокровенный Тунис, еще сопротивляющийся европейскому нашествию, заключивший себя в лабиринт своих базаров, в переходы своих рынков.
      Тунисские рынки, в конце концов, уже утратили свою восточную чистоту. Французская, итальянская и немецкая дешевка выпирает там на первое место. Тем не менее там есть еще занятные лавочки. Можно найти там ярко и живописно расцвеченные ковры, материи с забавными узорами, легкий газ, зашитый серебром, туфли из камчатной кожи, плетенки, духи. Разумеется, все это, перенесенное в какой-нибудь парижский магазин, нас бы не соблазнило, но здесь, в сумраке пыльных и прохладных сводчатых галерей, все эти предметы приобретают жизнь и очарование, которых они не имели бы у нас. Частица старого Востока, воспоминанием и продолжением которого они служат, еще живет в них и около них. Они заставляют мечтать о караванах, дворцах, минаретах, куполах, фаянсовых залах, танцах, садах, где в водоеме фонтанов плавают сорванные розы и отрубленные головы. В них что-то есть потаенное и притягивающее, странное и далекое. В них живет древняя тайна.
      Это же чувство, без сомнения, испытывала и Лаура де Лерэн, так как во время наших прогулок по рынкам она накупает множество вещей. Она не в силах противостоять султанской грации какого-нибудь шарфа или изяществу арабских рубашек. Она первая смеется над своими покупками. Сегодня она все их разложила на палубе. Она смотрела на них с какой-то печалью.
      – Почему вы грустны, Лаура? – спросил я ее. Она повернулась ко мне. В руках она держала длинный волнистый газовый шарф, затканный серебром. Только что в узкой лавке рынка, где показывал его нам торговец, он показался нам тонким и особенным, этот газ, будто ткали его при лунном свете на какой-нибудь багдадской террасе. Тут, при резком освещении электрических ламп, он кажется гораздо менее соблазнительным. Разочарованным движением Лаура уронила его обратно. Он плоско упал, как умершая вещь. Лаура вздохнула:
      – Нет, я не грустна, мой бедный Дельбрэй, но все-таки… В конце концов, ничего не поделаешь! Вот какие шутки шутит с нами наше воображение! Думаешь, что у тебя в руках заимф Саламбо, а на самом деле держишь вульгарную ткань… Но вы должны это знать лучше, чем кто-либо другой, неисправимый мечтатель!
      Она посмотрела на меня сочувственно, нежно и печально, потом взяла со стола лежавшую рядом с ее перчатками тоненькую и узенькую склянку, наполненную розовой эссенцией, и молча начала медленно вдыхать аромат. Запах дошел и до меня. Вдали Тунисское озеро блестело как зеркало под звездным небом. От него исходил тяжелый смолистый дух, смешивавшийся с близким ароматом роз. Словно дыхание Любви и Смерти.
 
       16 июля. Тунис
      Смолистый запах от Тунисского озера так силен, что мы решили поехать на два дня в Кэруан. Даже Антуан согласился сопутствовать нам. Что бы он ни говорил и несмотря на все его причитанья, здоровье его на глазах поправляется. Он ест, пьет и спит превосходно. Месяц морской жизни его преобразил. Он уже больше не тот больной, не тот выздоравливающий, что был две недели тому назад. У Антуана начинает восстановляться аппетит к жизни. Он снова принялся курить свои толстые сигары и нашел уверенность в себе, которую было потерял. Снова своими разговорами он вгоняет в краску добрую г-жу Брюван. Тем не менее относительно будущего намерения его все так же благоразумны, и так же он зарекается возобновлять образ жизни, излишки и безумство которого стоили ему так дорого. Несмотря на его протесты, я все-таки побаиваюсь, как бы возвращение в Париж не подействовало на его благие намерения. Может быть, уже прошла пора для забот г-жи Брюван, как наседки, и едва ли хватит всей авторитетности доктора Тюйэ, чтобы удержать в правилах режима этого неисправимого пациента. Сама г-жа Брюван всматривалась иногда в него с восхищением, смешанным с ужасом. Восхищение относилось к восстановившимся силам Антуана, ужас возникал от опасения за возможное применение этих сил. Как бы там ни было, но он снова сделался весельчаком, таким весельчаком, что г-же де Лерэн пришлось даже облить его холодной водой, когда он позволил себе слишком вольные шуточки на ее счет. Повторять два раза ему не было нужно, и он, по-видимому, не рассердился за то, что та его осадила. Весь переезд от Туниса до Кэруана он был полон предупредительности к ней.
      Переезд этот, в конце концов, был довольно тягостен, так как в вагоне было ужасно жарко, и по дороге нет ничего особенно живописного. К тому же мы несколько беспокоились, как мы проведем ночь в святом граде. К счастью, в Кэруане есть сносная гостиница. Она находится неподалеку от вокзала, вне стен арабского города. Это большой дом на французский манер с зелеными шторами; против него чахлый садик, посреди которого высыхает маленький фонтанчик, как в скверах. Внутри мы нашли просторные комнаты, имевшие самую необходимую мебель, где мы с грехом пополам выспались после отличного обеда. Утром встали все рано, но, несмотря на эту предусмотрительность, было уже жарко, когда мы проникли в Кэруан через его ворота с зубцами. Ни малейшего движения не было в раскаленном воздухе. Это было подавляюще и великолепно.
      Эти боевые ворота ведут на главную улицу Кэруана, единственную, где есть кое-какие лавки в европейском смысле этого слова. Кроме этой улицы, Кэруан состоит из запутанного клубка знойных и пыльных уличек, по сторонам которых теснятся белые дома; улицы эти скрещиваются, соединяются. Иногда в промежутке виден кусок высоких сарацинских стен, окружающих город и защищающих его древнюю и чтимую мечеть.
      Мы добрались до нее, проплутав по рынкам и по массе пустынных переулков. Перед нею находится обширный двор, выложенный белым мрамором, над которым прямо в ярко-синее небо вздымается четырехугольный минарет. Напротив минарета расположилась мечеть, увенчанная куполами. Перед нею находится длинная крытая галерея; с потолка из резного дерева свешиваются большие фонари. На эту галерею выходят двери святилища. Они очень стары и сделаны из драгоценнейшего дерева.
      Кэруанская мечеть – мечеть колонн. Они вырастают из штучного пола в стройном множестве. Они образуют аллеи, анфилады. Сделаны они из самого разнообразного мрамора. Там есть зеленый мрамор, есть мрамор розовый, красный. Происхождение их самое различное – греческое, византийское, римское. Они поддерживали фронтоны храмов, двери дворцов, своды церквей. Некоторые из них поставлены вверх ногами, и капители служат им основанием. Там есть две колонны, так близко поставленные одна к другой, что если кто сможет проскользнуть между ними, это считается признаком того, что он попадет в рай. Они составляют таинственность и красоту этой темной и молчаливой мечети, прохладной в своем священном сумраке, где слышно только шлепанье наших туфель, будто мы идем по воде. На каждом шагу ждешь, что пробьется струя из зеркальных плит пола…
      За завтраком Жернон страшно хвастался тем, что ему удалось пролезть между колонн испытания, и подмигивал г-же Брюван, которая делала вид, что не понимает. Что касается до меня, то я не делал попытки узнать, войду ли я когда-нибудь в рай. О смущенное сердце, ты опасаешься предзнаменований!
      На закате мы вернулись в мечеть и поднялись на минарет, чтобы полюбоваться видом на город. У наших ног Кэруан расстилался в боевом поясе своих стен. Он разостлал белые плиты своих крыш с террасами, перерезанные фальцами улиц и вздувшиеся выпуклыми куполами. За стенами до горизонта волнисто расходилась пепельная голая местность. Там и сям кучи колючих фиг. Вдали черные палатки бедуинской стоянки. От этого зрелища исходит неизъяснимое впечатление одиночества и варварства. Какая поддержка в улыбке любимого лица, в звуке любимого голоса! Покуда наши спутники спускались по лестнице минарета, я и Лаура остались мгновенье одни на площадке. Тогда я вообразил себе: что, если бы они ушли и мы бы не встретились с ними больше? Ушли бы навсегда, оставив нас в этом чужом городе. Когда зайдет солнце, мы тоже спустились бы. Через лабиринт улиц мы дошли бы до какого-нибудь таинственного белого дома. Но вдруг я услышал, как Антуан зовет нас снизу.
 
       17 июля. Море
      Покинув Тунис, мы идем вдоль африканского берега, направляясь к Алжиру. Было решено, что оттуда мы посетим несколько испанских портов и закончим плаванье Балеарскими островами. После тунисской жары и кэруанского пекла ветер открытого моря нас приятно освежает. Белый тент "Амфисбены" защищает нас от солнца. Мы заняли наши обычные места. Жернон забыл свой критский гнев и продолжает свои ухаживанья за г-жою Брюван. Антуан вынул свои ружья из чехлов и для развлечения стреляет чаек и других морских птиц.
      Сюбаньи находят, что время тянется слишком долго, хотя для того, чтобы рассеяться, г-н Сюбаньи свое пребывание в Тунисе использовал, заставив различных фотографов снять себя в костюме предводителя арабов. Но он с нетерпением ждет, когда вернется к своему массажисту и обычным гигиеническим заботам. Что касается Лауры, то она чаще всего молчит. Я чувствую, что в ее присутствии мною овладевает прежняя робость и прежние мои мучения. Быть может, в эти минуты она мысленно решает мою судьбу.
 
       То же число
      Зачем я снова буду говорить ей о своей любви?
      Она ее знает. Она чувствует ее, беспокойную, настороженную, вокруг себя. Она знает, что малейшее ее слово находит многократный отзвук в моем сердце. Что я могу прибавить к своим признаниям? Разве весь я не изображаю постоянного признания и безмолвной и живой просьбы? По временам я стараюсь определить странную власть, что она надо мною имеет. Как зародилась эта сильная, эта глубокая любовь? Никакое романическое событие не благоприятствовало ей, никаких встреч, поражающих воображение. Почему же, как только я ее увидел, я почувствовал, что ее должен я любить, для нее создана моя жизнь? Ничто не подготовляло такой уверенности.
      А между тем я несколько раз старался образумить свою любовь. Моя страсть пыталась быть придирчивой и предубежденной. Я делал попытки совлечь с Лауры то обаяние, которым облекли ее мои грезы. Я приписывал ей расчет и преднамеренность. Я примешивал к своей любви ревность. Я пробовал думать о ней неблагоприятно. Я подтасовкой хотел развенчать ее прелесть и красоту. Мне хотелось найти в ней недостатки. И вдруг достаточно было слова, жеста, взгляда, чтобы все исчезло, испарилось. Во мне появляется как бы сиянье, свет, в центре которого победоносно высится она.
 
       19 июля. Алжир
      Мы стали на рейде, довольно далеко от набережной. С места нашей стоянки город развертывается перед нами амфитеатром, и это очень красиво. Впрочем, Алжир похож на французские города. Но при взгляде на него с моря в нем что-то есть театральное и торжествующее. Даже у Марселя нет такого пышного, многоэтажного вида. Мне нравится этот облик победительного города, который есть у Алжира. Разве и в самом деле он не город-воитель? Мало-помалу он пожрал старый варварский город, от которого остались только кое-какие следы, с каждым днем уменьшающиеся: в гавани мечеть "на Тонях", да наверху белые дома Касбы. Касба эта, восточное пятно которой можно различить и отсюда, больше всего в Алжире привлекает г-жу де Лерэн и меня. Мы снова нашли тут узкие улицы Туниса и Кэруана, полные таинственных закоулков, тайных ходов, но здесь к этому еще присоединяются неожиданные крутые спуски и непредвиденные лестницы. Мы ходили в тени выбеленных известкою стен, мы бродили, задевая то за сукно бурнуса, то за кисею покрывала, мы гуляли, держа в руках четки из жасминов, нанизанных на нитку. Стояла теплая и ясная погода. Душистые цветы раскачивались у нас на пальцах… На минуту цветочные цепочки спутались между собою, и мы оказались связанными лепестками, связанными их ароматом. Ах, нежные эти оковы, я желал бы, чтобы так же вас нельзя было распутать, так же выбраться из вас, как из лабиринта арабских переулков! И я вспомнил о ребятишках в Бонифацио, которых мы видели в начале нашего путешествия играющими в любовь на эспланаде старинной корсиканской крепости. Да послужат они нам предзнаменованием, к которому можно было присоединить и предзнаменование наших соединенных цветами рук!
 
       20 июля. Алжир
      Когда я бесцельно шел под аркадами улицы Баб-Азум, я вдруг столкнулся с господином, который брел, задрав голову, и в котором я с удивлением узнал своего друга Ива де Керамбеля, да, Ива де Керамбеля своей персоной. После обычных восклицаний мы пошли посидеть в кофейную на Государственной площади. Не знаю, путешествие ли или наследство, полученное от доброй тетушки Гиллидик, так изменило его, но я никогда не видел Ива таким болтливым и экспансивным. Первым делом он заставил меня выслушать подробнейший отчет о последних минутах г-жи де Гиллидик, потом о поисках во всех вещах, одна за другой, завещания покойной и о нахождении драгоценного документа, по которому Ив делался единственным наследником тридцатитысячной ренты в железнодорожных облигациях и акциях Французского банка и владельцем порядочного именья в окрестностях Алжира. В общих чертах мне все это было известно из письма Ива, полученного мною в Неаполе, но он с таким наивным удовольствием излагал мне это большое событие в своей жизни, что у меня не хватало духа прервать его.
      Что больше всего удивляло Ива де Керамбеля в этом деле, так это его алжирское поместье. Каким образом тетушка сделалась его собственницей? Каким образом эта старая дама, домоседка, по-видимому ничего не понимавшая в делах, приобрела это обширное владенье и как, за глаза, без сельскохозяйственных и коммерческих познаний, управляла она им с редким искусством? Потому что Ив, приехав на пароходе, чтобы лично убедиться в состоянии новых своих владений, нашел, что пользованье этим именьем поставлено на совершенную высоту. Добрая тетушка де Гилли-дик в своем чепчике и седых локончиках оказалась первоклассным колониальным организатором.
      Все это приводило Ива де Керамбеля в возбуждение. К тому же он преобразился. Я не узнавал в нем прежнего герандского дворянчика, мелочного и узкого, в швейцарской фуражке и в сюртуке, как у нотариуса. От благосостояния он расцвел. Теперь он говорил громко, размахивал руками. Он вдруг приобрел самоуверенность и авторитетность. В течение двух недель, что он находится в Алжире, он усвоил себе настоящую колониальную манеру держаться. Одетый весь в белое, он уже знал несколько слов по-арабски и клялся Магометом. Что бы сказали в Геранде, если бы увидели его таким?
      Я дружески заметил ему это. Он рассмеялся. Геранд! Он дал зарок туда не возвращаться! Теперь, когда он богат, что ему делать в этом домишке, где он, как крыса в дыре, провел лучшие годы своей жизни? Нет, благодарю вас, довольно с него этой провинции! Кончено с медленными прогулками под придорожными деревьями и с партиями в экарте с регистратором. Покончено также и с седой Бретанью с ее туманами и дождями. Теперь, вкусив африканского солнца, он слышать не хотел о бледном свете Запада! Да, Геранд и его жители больше его не увидят. Он намеревается снять холостую квартиру в Париже и окончательно обосноваться в Алжире, отчасти в именье тетушки Гиллидик, отчасти в самом городе Алжире.
      Я с удивлением слушал восторженные речи Ива де Керамбеля. Так, значит, правда, что бывают такие минуты, когда в силу известных случайных обстоятельств жизнь в нас распускается, когда вдруг мы сами открываемся себе совсем другими, чем считали себя до сих пор, когда какое-нибудь непредвиденное событие открывает нам глаза! В нас пробуждается неизвестное существо с новыми желаниями. Обыкновенно любовь производит в нас эту перемену. Иногда для некоторых людей деньги играют такую же роль. Таков как раз случай с Ивом де Керамбелем. Несколько золотых монет – и вот он другой человек. Но какое имею я право подсмеиваться над моим уроженцем Геранда? Мое положение имеет сходство с его положением. Я встретил Лауру де Лерэн, и сердце мое забилось сильнее, кровь более горячо побежала по жилам, жизнь моя получила цель! Между тем мы покинули кафе, и Ив де Керамбель проводил меня до гавани. Когда мы остановились в виду рейда, он сказал:
      – Что скажешь, старина, красиво это? Это солнце, свет! И подумать, что, не будь доброй тетушки Гиллидик, я, вероятно, никогда не знал бы этого края! А какой край! Ты знаешь: тут удивительные женщины всех цветов – испанки, мальтийки, негритянки, бедуинки – не перечтешь. Они стоят того, чтобы из-за них съездить сюда. Да вот, хочешь, я познакомлю тебя с маленькой кабилкой, которую раздобыл для меня отельный комиссионер Гассан? Да, ты не откажешься провести со мной денек в поместье тетушки Гиллидик? Решено, не правда ли? А? Это твое судно? Здорово хорошо! Черт побери!
      Мы находились на набережной. Ив де Керамбель указал рукою на "Амфисбену", стоящую на якоре в рейде, чей изящный силуэт вырисовывался на чистом синем небе.
 
       21 июля. Алжир
      Сегодня Ив обедал у нас на "Амфисбене". Зачем согласился я на его предложение поехать в поместье тетушки Гиллидик? Посещение это совершенно меня не интересует, и я готов был взять свое обещание обратно, но бедный Керамбель был бы в отчаянье. Ему очень хочется показать мне признаки своего благоденствия. Притом Антуан стал бы издеваться надо мною. Вот уже несколько дней, как он обращается со мною иронично и сострадательно, что меня раздражает. Я чувствую, что, когда я сопровождаю г-жу де Лерэн или оказываю ей мелкие услуги, Антуан жалеет о моем "рабстве". Когда Ив де Керамбель при нем заговорил, что на некоторое время я отлучусь вместе с ним, Антуан сделал такой недоверчивый вид, что это могло вывести из себя. Он не может себе вообразить, чтобы я хотя бы на несколько часов мог отойти от г-жи де Лерэн. Такое его отношение сильно повлияло на окончательное мое решение. Самый влюбленный человек не может всецело потерять человеческого достоинства. Так и я захотел глупо доказать Антуану, что в случае надобности я могу обойтись без г-жи де Лерэн, и принял предложение Ива. Что касается до Антуана, которого тоже звали принять участие в нашей поездке, он предпочел остаться на яхте.
 
       22 июля. Алжир
      Ив де Керамбель рассказывал вчера Антуану о занятных фокусниках, к которым водил его Гассан. Антуан сегодня вечером после обеда пригласил их на яхту. Высадившись с лодки, они столпились на палубе. Их было пять человек, разного возраста, и, по рассказам, они принадлежат к религиозной секте, которая, помимо специальных своих способностей, занимается почтенными ремеслами. Хотя они и состоят членами благочестивой организации, тем не менее не брезгуют извлекать прибыль из своих церемоний. Они принесли с собою необходимые принадлежности и сели на корточки вокруг жаровни, в которую один из них бросил зерна ладана, меж тем как другой ударял по какому-то барабану. Затем они начали произносить странные заклинания, выкликая их нараспев хриплыми гнусавыми голосами. Это воскурение и акафисты продолжались довольно долго. Потом пришедшие открыли картонную коробочку, в которой находились скорпионы, и один из молодцов подставил свою нижнюю губу жалам этих ядовитых насекомых. По-видимому, он не испытывал ни малейшей боли, равно как и его товарищ, усадивший себе руку длинными иголками к большой радости экипажа, собравшегося в кружок на палубе, чтобы полюбоваться на интересное зрелище.
      Между тем богомольцы наши приготовлялись к опытам более серьезным. Подвергнуться ему должен был большой верзила, смуглый и бородатый. Он снял свою феску, обнажив гладко выбритый череп, и в этот череп один из его товарищей стал молотком вбивать длинный и толстый гвоздь. На этот раз игра не только была отвратительна, она была ужасна. Человек стучал молотком очень крепко. Струйки крови начали стекать по лицу и бороде жертвы, которая казалась бесчувственной. Вокруг его товарищи извивались под ускоренные удары барабана. Когда гвоздь был накрепко заколочен, позвали одного из матросов, чтобы вытащить его обратно, что ему удалось не без труда. Человек, из которого был вытащен гвоздь, весь в крови, сел на корточки, меж тем как матросы, смеясь, передавали из рук в руки гвоздь…
      Представление кончилось. Тогда самоистязатели забрали своих скорпионов, жаровню, барабан, и лодка, что привезла их на яхту, отвезла обратно по черной и молчаливой воде к Алжиру, освещенному в глубине рейда, от которого через теплый воздух доносился к нам разнеженный запах жасмина.
 
       23 июля. Алжир. Полночь
      Ночь была темной, несмотря на далекие огни набережной и звезды удивительного неба… Мы были одни на палубе: я и Лаура. Она лежала на шезлонге, я сидел около. Я держал руку Лауры в своей. Она не брала ее обратно. Тогда еще раз я заговорил с ней о своей любви. Я сказал ей:
      – Лаура, я люблю вас. Дни проходят; время бежит. Я люблю вас. Что значат для меня часы и дни? Я чувствую, что живу в чем-то великом и непоколебимом. Я вижу вас; вы – здесь. Каждый взгляд мой открывает в вас все больше совершенства, все больше красоты. Каждый из моих взглядов прибавляет еще образ к тем, что в моей памяти о вас сохранились. Любовь моя усиливается от ваших жестов, поз, слов, даже от вашего молчания. А между тем в молчанье этом не таится ли серьезная угроза моим надеждам на счастье? Я жду от вас слова, еще не произнесенного вами и которого, быть может, вы никогда не произнесете. Но имею ли я право жаловаться, имея еще право надеяться? Разве уже не удивительное благодеяние одно то, что вы соглашаетесь жить для моих глаз? Лаура, я люблю вас в вашем совершенстве и в вашей красоте.
      Не знаю, тронули ли ее мои слова, но мне показалось, что ее рука пожала мою. Она ответила мне слегка дрожащим голосом:
      – Вы ошибаетесь, Жюльен. Я не совершенна. Остерегайтесь, друг мой, ставить меня мысленно на слишком большую высоту. Я просто женщина, такая же, как столько других, как другие, как все другие. У меня есть своя мелочность, фривольность, капризы. Как все, я слаба, жестока и необъяснима. Ну да, ну да… Женщина, как все, уверяю вас. Только ваше воображение украсило меня достоинствами, которых у меня нет. Нужно быть рассудительным, Жюльен. Нужно брать жизнь и людей, как они есть…
      Она вздохнула и тихонько убрала свою руку. Потом встала и, подошедши к борту, облокотилась на него. Вдали гасли огни Алжира. Только фонари на набережной удлиняли в черной воде свои отраженья. Глубокое безмолвие повисло надо всем рейдом. Корабли на якорях или на канатах образовывали темные глыбы. Неподалеку от нас большой пароход Трансатлантической компании "Айли" грузно дремал.
      С далекой набережной донеслась до нас песня, слабо и хрипло. Лаура обернулась ко мне:
      – Ну, надо идти, поздно. В котором часу вы условились встретиться завтра на вокзале с г-ном де Керамбелем?
      – Мы уговорились на семь часов утра. В Бен-Тагэле мы будем к завтраку, переночуем там, и я вернусь днем послезавтра.