Теперь, слава Богу, я еще не дошла до этого. Я так и ответила Жерсенвилю, когда однажды, будучи со мной откровенен, он повел меня в свою курильню и любезно предложил воспользоваться лучшей из его китайских трубок. Впрочем, эта курильня очаровательна, и Жерсенвиль – человек подлинного вкуса. Он устроил свой набор трубок и маленьких лампочек в одной из самых забавных комнат дома. Комната эта служила доктору Гомбо кабинетом. Приятная деревянная обшивка обрамляет стенные панно, на которых среди арабесок изображены обезьяны в виде аптекарей. Почтенный Гомбо давал понять этой стенной шуткой, что он не очень-то ценит свою профессию и невысоко ставит своих сотоварищей. Действительно, на панно этих можно видеть целый зверинец обезьян, наряженных в платья, квадратные шапочки, парики, очки и играющих довольно непочтительно с атрибутами профессии. Кто возится с ланцетами, кто с лоханями, кто с ретортами и передниками. Многие, как Вы, вероятно, и ожидаете, снабжены приспособлениями, излюбленными Мольером и которые Правац усовершенствовал для более тонкого употребления.
      Среди этих докторски обезьяньих кривляний устроил г-н де Жерсенвиль свою курильню и прибрал ее таким манером, что она, наверное, понравилась бы насмешливой и издевательской душе г-на Гомбо. Врач герцога Шуазеля нашел бы в ней один из самых распространенных вкусов своего времени. Восемнадцатый век – я не поучаю Вас, дорогой Жером, – увлекался всякой туретчиной и китайщиной. Целое искусство, легкое и очаровательное, возникло из этих подражаний Востоку. Украшения, картины, рисунки, гравюры, материи, целые барочные меблировки были созданы эпохой под влиянием Галандовой переделки "Тысячи и одной ночи", "Персидских писем" Монтескье и "Повестей" Вольтера. Это было подлинное нашествие длинноносых уродцев и трехбунчуковых пашей. Они завладели этажерками, заняли витрины, расположились в рамках, появились в лакировке комодов и ширм. Этими-то милыми предметами, где китайщина соединяется с рококо, и уставил Жерсенвиль свой будуар для опиума, потому что эта длинная, узкая комната с обезьяньими панно и с дверными карнизами, изображающими дяденек из Небесной империи из времен г-жи де Помпадур и персонажей Задигова царства, скорее напоминала будуар, чем настоящую курильню. Жерсенвиль поставил туда два удивительных комода, один лакированный, черный с золотом, другой красного, почти розового лака, и оттоманку, достойную какой-нибудь оперной султанши. Там предается он чужеземным наслаждениям в этом трианоновском Востоке, где варварский, вкрадчивый и сложный запах опиума приобретает какой-то особенный странный характер от соседства с шанталуской пагодой, которую можно видеть из окна вздымающей к небу свои этажи, беспокойная наклонность которых грозит падением и вносит в спокойный пейзаж Турэни комический оттенок экзотизма, чисто французского!
      В этом будуаре добрейший Жерсенвиль проводит лучшие часы своей жизни, то читая, то мечтая, то куря. Наоборот, Мадлена появляется тут довольно редко, до чего, по-видимому, мужу ее нет никакого дела. Не то чтобы у него с Мадленой были нелады. Напротив, у них очень дружеские отношения, но в глубине души он на редкость мало заботится о своей жене. Я думаю, что, женясь на прекрасной Мадлене де Гержи, г-н де Жерсенвиль главным образом попал под влияние внушительного приданого, которое за ней давали. Жерсенвиль к моменту своей женитьбы был почти разорен, так что не особенно обращал внимание на досадные истории матери Гержи. Скажем в его оправдание, что добрая дама, после жизни, исполненной треволнений, имела тактичность умереть вполне пристойно. У мамаши Гержи было слишком слабое сердце, и она пускалась во множество приключений, более или менее скандальных. Ее даже похищали два раза, один раз тенор из Лионского театра, другой раз приказчик из "Bon Marche". Результатом всего этого было, что после смерти г-жи де Гержи дочери ее очень нелегко было выйти замуж. Добрые сестры из святой Доротеи учитывали это. Так что они были счастливы, когда Жерсенвиль, молодой человек из хорошей семьи, принял, не углубляясь в него, немного бурное прошлое своей покойной тещи. Предложение Жерсенвиля было принято. Что же касается возможной наследственности у Мадлены, она его мало беспокоила.
      А между тем ему следовало бы обратить на это внимание. Мадлена заслуживала бы, чтобы ее не слишком предоставляли ей самой – и другим. Но что поделать? Жерсенвиль ни по возрасту, ни по характеру не годился в менторы, так же как он не мог бы быть ни тираном, ни сыщиком. Может быть, он был бы совсем другим, если бы он по-настоящему был влюблен в Мадлену; но Жерсенвиль на самом деле был влюблен только в свой покой и удобства; до остального ему мало дела, и он очень скоро перестал интересоваться поступками и деяниями Мадлены. Ее поведение совершенно безразлично ему, и это равнодушие одновременно и хорошо, и плохо. Плохо потому, что Мадлену следовало бы направлять и удерживать, хорошо потому, что всякая попытка направлять едва ли бы увенчалась успехом и породила бы только неприятные столкновения между Мадленой и ее мужем. Так что отношения, установившиеся между ними, в общем – самые разумные, какие можно для них придумать. Мадлена никогда не вмешивалась в дела г-на де Жерсенвиля, который, в свою очередь, предоставляет ей полную свободу.
      Не буду дольше скрывать от Вас, дорогой Жером, что свободой этой моя подруга Мадлена пользуется и даже злоупотребляет. Как это я Вам сказала! Вы сочтете меня за нескромную женщину. Однако я считаю, что я менее нескромна, чем это может Вам показаться. Мадлена объясняется по этому поводу с таким милым отсутствием всякой недоговоренности и лицемерия, с такой наивной откровенностью и цинизмом, что, право, я не выдаю ничьего секрета! Мадлена без памяти, изменяет своему мужу и изменила ему почти на следующий день после свадьбы, но изменяет ему без злобы, без угрызений совести, без обдумыванья, без коварства, без всяких дурных намерений, которые вкладывает в это дело большинство женщин. Она вносит сюда полную естественность и говорит об этих вещах с обезоруживающей простотой. Из беглых признаний Мадлены я быстро составила себе понятие, как она понимает супружескую жизнь. В конце концов, признания эти не слишком меня изумили, и я приблизительно в таком роде себе их и представляла. Начиная еще с монастыря, Мадлена де Гержи ко всему, что касалось любви, проявляла интерес, можно сказать, атавистический, который от брака только усилился. После своего замужества Мадлена имела много приключений, если только можно так назвать быстрые и простые любовные решения, которые она принимает спокойно, без стесненья, с достойной сожаления легкостью.
      Действительно, Мадлена де Жерсенвиль – женщина исключительно инстинктов, и вам не удастся ее убедить, что есть что-то нехорошее в том, чтобы дарить свое расположение кому захочется. В этом она согласна с большим количеством женщин, может быть, с большинством. Разница только в том, что они это думают про себя, а Мадлена признается во всеуслышанье с таким же чистосердечием, с каким она применяет на практике свои убеждения. Раз она встречает молодого человека себе по вкусу, она без всякого колебания и затруднения принимает его ухаживанья и признается ему в чувствах, которые он ей внушил. Заметьте еще, что с Мадленой недолго задерживаются в области чувств. Она сейчас же пускает дело скорым ходом. Мадлена красива и ничего не имеет против, если ей подтверждают это самым несдержанным образом. Она любит запечатлевать в глазах тех, которые ею восхищаются, живые образы своей красоты. Мадлена такова, такой ее и следует брать (без игры слов). Вы ни за что в мире не докажете ей, что неприлично исполнять так свои капризы. Говорите сколько хотите, она вас не поймет и будет смотреть на вас с удивлением. То, что для других женщин представляется актом решительным, несколько трагическим, для нее – действие, не имеющее большого значения и которое можно возобновлять сколько хотите раз и со сколькими угодно людьми. На все ваши возражения Мадлена ответит приличной и рассеянной улыбкой. Она будет слушать вас с упрямым и снисходительным видом человека, чувствующего себя правым, которому вы рассказываете басни и говорите глупости.
      Да, любопытная женщина – Мадлена де Жерсенвиль! Я никогда еще не встречала существа, до такой степени лишенного всякого чувства нравственности и всяких предрассудков. Она вся – естественность и инстинктивность, и ее инстинктивность побуждает ее заниматься любовью необыкновенно часто. Стыдливость у нее минимальная. Она способна, макая сухарики в чай, рассказывать вам самые ужасающие вещи. Она расхаживает по всему дому почти раздетая, нисколько не заботясь, что ее могут встретить. Вместе с тем редко можно видеть такого кроткого, милого, душевного человека. Она деликатна и услужлива. Она воспитанна, начитанна и может очень мило писать. Прибавлю, что в Герэ она ведет себя примерно и безукоризненно. Это для нее период отдыха, период "спячки", как она говорит. Только вернувшись к светской жизни, возвратившись в Париж, она снова бывает охвачена демоном, который сидит в ней, и делается такою, что вполне заслуживает кличку "одержимой". Мне это несколько жалко, потому что, устроившись сама на житье в Париже, я принуждена буду реже видеться с нею. Мадлена очень компрометирующая компания, и, не будучи ханжой, я все-таки не собираюсь записываться в ряды веселых "разводок". У Мадлены есть хоть муж, а у меня нет даже любовника, чтобы заставить себя уважать!
      Мне ужасно жалко, что я буду принуждена менее часто видаться с этими славными Жерсенвилями, что может показаться неблагодарностью с моей стороны после того, как я провела у них несколько приятных недель. Мадлена была со мною очаровательна и проявила самую милую дружественность. Так что я ни за что не хотела бы ее огорчить. Но она будет так занята!… В конце концов, я поступаю благоразумно. Мне бы не хотелось всецело разделить дурную репутацию, которой пользуется Мадлена. Ужасно глупо компрометировать себя без всякой пользы! Я собираюсь вести правильный образ жизни. Вот почему я хочу как можно скорее покинуть отель "Манфред" и снять квартиру. Я еще не знаю, где я поселюсь. Собираюсь подыскивать помещение. Это даст мне случай познакомиться с Парижем. Он нравится мне, и мне кажется счастьем быть в нем счастливой. Не толкуйте это дурно, дорогой Жером, Вы сделали все с Вашей стороны, чтобы обеспечить мне приятную жизнь. От меня зависит остальное.
      Ваш друг
       Лаура де Лерэн.
 
       Г-ну Жерому Картье, Берлингем,
       Сан-Франциско (Соединенные Штаты)
      Отель "Манфред", улица Лорда Байрона
       Париж, 26 декабря
 
      Дорогой Жером,
      Вы будете смеяться надо мною, получив это письмо. Да, я все еще в этом отеле "Манфред". Я занимаю комнату, где негде повернуться, так она загорожена чемоданами; я все еще не сняла квартиры, о которой Вам говорила. Не думайте, однако, что я застряла в этом семейном отеле по какой-нибудь сентиментальной, чтоб не сказать больше, причине. Не подозревайте, что я последовала примеру моей подруги Мадлены и влюбилась в какого-нибудь Адониса за табльдотом. Нет, дорогой Жером, ничего подобного не произошло, и если сердце мое бьется сильнее, то не встречный красавец виноват в этом. Париж – вот причина! У него много очарований, и они поглощают до сих пор мое время.
      Да, дорогой друг, вот уже больше месяца, как я здесь, и я все кокетничаю с Парижем и, признаюсь, в восторге от этого флирта. Не слишком удивляйтесь этому. Я и Париж, не зная друг друга, были уже старыми друзьями. Очень часто, когда Вы бывали в Вашей конторе на Маркет-стрит и я оставалась одна в Берлингеме, я брала из книжного шкафа план Парижа, бывшего для меня полусказочным городом. Я разворачивала его перед собою и долго на него смотрела. Я водила пальцем по его главным улицам, авеню, бульварам. Я останавливалась на площадях. Я отыскивала его достопримечательности, в числе которых, конечно, я считала большие магазины. Сколько прогулок совершила я по этому далекому, почти фантастическому Парижу, из которого я знала почти только ограду монастыря святой Доротеи! Иметь возможность свободно, без руководителя, без стесненья, по моему желанию и прихоти, останавливаясь, где я хочу, ходить по Парижу, казалось мне поистине райской перспективой!
      Ну так эту мечту я осуществляю вот уже больше месяца, и эта действительность для меня волшебна. Вы сочтете меня смешной, Жером, но Вы Париж знаете, он Вам хорошо знаком, Вы провели там свою молодость, Вы там жили, и, когда Вы переехали по Вашим делам в Америку, сначала временно, потом более решительным образом, Вы унесли в памяти различные образы Парижа. Париж удовлетворил Ваше любопытство. Но вспомните, что для меня Париж оставался институтской мечтой, недоступною местностью, на которую я только заглянула через решетку. Когда мы обвенчались, я надеялась, что Париж осветится для меня лучами нашего медового месяца. Но вместо этого Вы посадили меня на пароход и увезли за океан как завоеванный предмет! Прошли годы, и, мечтая о Париже, я думала: "Когда я увижу тебя, Париж, я буду, конечно, уже старой дамой. А было бы между тем забавно походить по твоим тротуарам еще бойкой походкой, побродить по твоим улицам молодой поступью, отразить в твоих зеркальных окнах хорошенькое личико, быть еще в том возрасте, когда на тебя смотрят, идут за тобой следом."
      Потому что, видите ли, дорогой Жером, в Америке нам, француженкам, даже честным француженкам, недостает всегда этих уличных удовольствий; обмен взглядов, маленькие знаки восхищения, подобранные по дороге во время прогулок. Быть молодой, красивой женщиной на парижской улице – в этом заключается особенное удовольствие, которое нельзя встретить ни в каком другом месте. Гулять в прекрасный, морозный зимний день вдоль элегантных магазинов улицы Мира и по бульварам в часы, когда зажигается газ, когда блестит электричество витрин, среди симпатичной толпы, – прелестное впечатление, которое необходимо испытать. Конечно, в Америке есть много улиц и авеню, лавок и магазинов; есть прохожие, но нет людей гуляющих!
      О! прогулка, дорогой Жером, какое удивительное изобретение! Я только что провела целый месяц только в том, что бесцельно бродила. И я никогда так не развлекалась! В течение целого месяца я каждое утро одевалась для Парижа. Для Парижа я пудрила нос, отделывала ногти, душилась. Каждое утро для него я надевала свои лучшие туфли, платье, которое мне больше всего было к лицу, самую кокетливую шляпу. Как проворно спускалась я по лестнице! Я торопилась к Парижу. Внезапно я оказывалась лицом к лицу с ним. Его запах наполнял мне ноздри, его шумом полны были мои уши, его вид бросался мне в глаза, и, веселая, быстрая, опьяненная, я пускалась с благодарностью по обширному городу.
      Понятно, что в эти еженедельные свои прогулки я не вношу никакого порядка, никакой системы. Я не осматриваю Париж вроде наших американок. Они делят его на куски, вроде пирога, и проглатывают жадно кусок за куском. Таким образом они ежедневно поглощают известное количество церквей, музеев, памятников и других достопримечательностей. Надеюсь, Вы не думаете, что я поступаю так же. Нет, мое желание было освоиться с местами, где мне приходится теперь жить, и лучшим средством к этому мне показалось отдаться на волю случая или, скорее, вверить себя произволу милого божества бродяжничества.
      И я была права, поступая таким образом. Лучший проводник по Парижу – сам Париж. Сколько у него заготовлено сюрпризов! Сколько он показывает нам удивительных вещей, которые я уже страстно полюбила! Его чудные набережные, его торжественные Елисейские Поля, его Люксембург, его Вандомская площадь и Монмартр! Я поднялась на него в одно свежее и ясное утро. Это была одна из первых моих прогулок. Оттуда весь Париж мне открылся: неопределенный, таинственный, огромный, четкий. Так вот он, этот Париж, где я буду наконец жить, который свободно предоставит мне все свои радости, большие и малые! Ах, Жером, – подумайте только! – иметь возможность смотреть, когда только захочешь, на улыбку Джоконды или на шикарных манекенов с улицы Мира!
      Как ни хорош, ни соблазнителен показался мне Монмартр, жить я буду не там. Я не богема, не артистка, я средняя, приличная дама, которой нужно спокойное и удобное помещенье. Может быть, я поищу в хороших старых кварталах на левом берегу Сены. В настоящую минуту я ничего еще не решила. Я еще целиком увлечена образом жизни, который я Вам описываю. В нем много прелести, но скоро я "остепенюсь" и буду вести себя как особа, полная собственного достоинства и заботящаяся об уважении к себе. Я постараюсь не говорить о том, о чем рассказываю Вам, нескольким старым дамам, с которыми я знакома и которых нужно заставить принять меня в новом моем положении. Вот почему через некоторое время я решусь прекратить свое бродяжничество и посвящать несколько часов в день необходимым визитам. Признаюсь, что до сих пор у меня не хватало храбрости принудить себя к этим формальностям. Я была слишком влюблена в Париж, чтобы регулировать свое соединение с ним. Однако первый шаг в этом отношении я сделала третьего дня и навестила в святой Доротее почтенную свою тетушку де Брежэн. Подвиг этот я совершила не без некоторых предварительных предосторожностей. Прежде всего я своему визиту предпослала письмо, очень почтительное, достаточно подробное, очень скромное и, по-моему, довольно хорошо написанное. В нем я изложила тетушке без обиняков и без самохвальства важное событие, имевшее место в моем существовании. Я воспроизвела обстоятельства этого события правдиво, но с известною сдержанностью и со всяческой благопристойностью. В конце я осторожно дала понять, что для появления в приемной я жду изъявления желания меня видеть. Прежде всего мне было важно появиться там не в качестве непрошеной гостьи или виноватой.
      Я еще и теперь не могу удержаться от смеха при мысли, какой переполох должно было произвести мое письмо среди превосходных матерей святой Доротеи. Предметом каких обсуждений, каких споров послужило мое письмо! Представьте себе, мой бедный друг, ведь для славных этих женщин я, в сущности, паршивая овца, несчастная, сбившаяся с пути, потерянная душа. Как! бывшая воспитанница монастыря святой Доротеи теперь разведенная жена! Не ужасно ли? Какой скандал! Сколько раз при известии об этом семейном позоре бедная тетушка должна была воздевать очи к небу поверх своих очков! Не она ли, содействовав принятию меня воспитанницей в святую Доротею, наложила печать бесчестия на общину? Хорошие, наверное, были совещания насчет линии поведения по отношению ко мне! Не скрою от Вас, что ответ на мое письмо заставил себя немного подождать. Однако он пришел. Он был образцом благоразумия и недоговоренности. Естественно, что о главном вопросе в нем не упоминалось. Тем не менее, после бесконечных предисловий и множества общих рассуждений, я была приглашена навестить свою тетушку в приемной. Для этой поездки я сделала себе туалет, который был верхом хорошего вкуса. Что-то среднее между вдовой и молодой девушкой с еле заметным оттенком дамы среднего возраста. Для этого случая вместо простого извозчика я наняла карету в одну лошадь. В назначенный час скромный и удобный экипаж этот остановился у ворот монастыря святой Доротеи. Я постаралась поставить ступню на подножку с благоразумной медлительностью, так как за мной наблюдала сестра привратница, которая с любопытством на меня взирала и с которой скромно я поздоровалась по обычаю. Потом я степенно перешла мощеный монастырский двор. В передней я получила пропуск. Оттуда меня провели в большую приемную. В ней было пусто, и, признаюсь, я была этому очень рада, так как не без волнения снова увидела серую деревянную обшивку и кресла, обитые зеленым репсом, что стоят в этой большой комнате. К воспоминаниям прошлого, дорогой Жером, присоединилась мелькнувшая мысль о Вас. Ведь здесь Вы удостоили меня впервые своим вниманием! Но у меня не было времени задерживаться на нежных чувствах. В отдаленных шагах по вощеному паркету я узнала медленную походку тетушки своей де Брежэн, в иночестве сестры Вероники. Я поднялась и пошла ей навстречу. Минута была рискованная, и нужно было приблизиться к тетушке не слишком поспешно, не слишком медленно. Мать Вероника чувствительна к мелочам и, будучи ума тонкого и ограниченного, из всего делает бесконечные выводы.
      Несмотря на мою предупредительность, прием, как я и ожидала, был, скорее, холодным. Я не упрекаю в этом бедную тетушку. Наверное, она получила наставления по этому поводу и была слишком послушной инокиней, чтобы им не следовать. Ее сдержанность по приказу была вполне объяснима. В сущности, повторяю Вам, я составляла позор для обители. Проступок мой не имел оправданий. Подумайте: девушка, которой благодаря превосходному воспитанию, полученному в святой Доротее, благодаря репутации этого благочестивого заведения в обществе, выпало исключительное счастье выйти замуж без приданого, после пяти лет замужества приезжает из Америки разведенной, притом разведенной без серьезной вины со стороны мужа! Этот оттенок, да и многие другие, тетушка с самого же начала дала мне почувствовать хотя бы манерой держаться от меня на некотором расстоянии. Да разве она и не обязана была выказать справедливую строгость по отношению к особе, которая не только потеряла свое положение в обществе, но, очевидно, пострадала и материально, потому что – что же я теперь буду делать?
      Относительно последнего пункта я легко могла успокоить мать Веронику, и с этого и начался наш разговор. Тетушку, по-видимому, вполне удовлетворили мои заверения. Она облегченно вздохнула, будто я сняла у нее тяжесть с плеч. После этого она сложила руки на своем круглом животике и посмотрела на меня довольно благосклонно. Конечно, я все-таки была разводка, находилась вне лона церкви, но, по крайней мере, я не была разводкой нищей. Даже для благочестивых душ в этом есть маленькая разница, и тетушка не была к ней нечувствительна. Несмотря на ее слова, я отлично замечала, что я не производила на нее чересчур невыгодного впечатления. Мои манеры и костюм свидетельствовали, что я не вполне еще потеряла свои французские свойства приличия и такта. Тетушка приготовилась, что увидит на мне кричащий туалет, которым слишком часто щеголяют мамаши американских воспитанниц, когда наносят свои заморские визиты в приемной святой Доротеи. Вместо того я была одета просто и со вкусом. Какая жалость, что я разводка! Наверное, мать Вероника очень жалела, что благовременное вдовство не спасло меня от сделанной мною глупости. Увы, дорогой Жером, мать Вероника охотно принесла бы Вас в жертву интересам религии и нравственности!
      Сообщив эти предварительные сведения, я очень скоро увидела, куда она клонит. Ее беспокоил второй вопрос. Собираюсь ли я или нет выйти второй раз замуж? Тетушке было очень важно иметь на это точный ответ. Конечно, развод всегда представляет из себя тяжкое нарушение божеских законов, но есть развод и развод, и в том, что супруги расходятся, когда это прикрыто предлогом взаимного удобства и обоюдного согласия, могут заключаться скрытые объяснения, извиняющие этот проступок. Мужчины такие обманщики, такие грубияны! Хотя добрые сестры сами плохо их знают, однако неважного о них мнения. Иногда бедным женщинам приходится много страдать, и супружество не всегда бывает раем! Бывают случаи, когда вина разведенной очень смягчается и ее можно почти простить. Непростителен только второй брак. В этом случае к скандалу присоединяется еще скандал. Разведенная женщина, вступившая вторично в брак, рискует увековечить свой грех, укрепив его потомством.
      Снова я успокоила мать Веронику, и успокоила ее совершенно искренне. Сначала она, по-видимому, была очень довольна моим заявлением, потом мало-помалу снова начала мрачнеть. В первый раз в самого начала нашего разговора она внимательно посмотрела на мое лицо. Она рассматривала его так внимательно, что мне стало неловко. Что она открыла вдруг в моих чертах? Носила ли я на лбу печать отверженных? Судя по гримасе доброй женщины, я могла еще предположить, что я ужасно подурнела с тех пор, как папаши воспитанниц засматривались на меня в приемной. Нет, это не то; наоборот, бедная тетушка в глубине души сожалела, зачем Господь сохранил мне еще некоторые, довольно приятные, свои дары. Что же я буду теперь делать с этими суетными приманками, которые к тому же не послужили мне на пользу, раз им не удалось заставить моего мужа закрыть глаза на мои нравственные несовершенства и согласиться на все мои капризы с тем, чтобы сохранить за собою исключительное право пользоваться моею красотой? Теперь к чему, собственно, может послужить то, что у меня прекрасные глаза, свежие губы и густые волосы? Преимущества эти делаются для меня источником опасностей. Все это можно было прочесть в недоверчивых взглядах матери Вероники. Я Вас уверяю, что она была бы только в восторге, если бы я была кривой, хромой или плешивой. Она бы, конечно, предпочла видеть меня калекой, чем такою, как я теперь, потому что разве не в высшей степени вероятно, что слабые мои прелести могут снискать похвалу и бесчестные предложения со стороны мужчины? И ничто не указывало, что я не поддамся их лести. Женское сердце чувствительно к мужскому восхищению, и тщеславие, которое женщины при этом испытывают, может подсказать им немало глупостей. Тетушка Вероника в тайном своем судилище удостаивала меня чести считать меня способной на самые отъявленные сумасбродства.
      В самом деле, славная тетушка боялась за мою добродетель и, видимо, сомневалась, что я смогу сохранить ее нетронутой. Что же, тогда у меня будут любовники! Любовники! Она поджимала губы при такой оскорбительной мысли, но не посмела поделиться со мною своими предположениями. И на этот счет я могла бы ее успокоить, но, право, для первого посещения я и так надавала уже достаточно заверений, и я не устояла против искушения дать немного поработать бедной ее голове над этим вопросом и даже подразнить ее, введя в разговор упоминание о Мадлене де Жерсенвиль. Я сообщила, что только что провела как раз полтора месяца у нее в имении Герэ.
      При этом имени и при этой новости у тетушки сделался необычайно раздосадованный вид. Как, только что приехав из Америки, находясь в положении, требующем крайней осмотрительности, я, как близкая, вожусь с Мадленой де Жерсенвиль! Мать Вероника положительно переживала мучения. Любовь к ближнему запрещала ей открыть любовные сумасбродства Мадлены; и та же любовь к ближнему приказывала ей предупредить меня о гибельности этих сношений. Что было ей делать? Разрешение этого вопроса не было предусмотрено в инструкциях, данных матери Веронике от начальства. Между тем я, боясь, как бы тетушка сама, по своему почину, не начала предупреждать меня об опасности, и не желая выслушивать не совсем удобные вещи о Мадлене, сослалась на недостаток времени и попросила позволения удалиться. Тетушка была довольна, что тема разговора изменилась и у нее будет время снестись по этому поводу с кем нужно. Когда мы прощались, она потрепала меня ласково по щеке и сказала: "Ну, Лаурочка, я очень рада, что повидала тебя. Заезжай иногда послушать советов старой тетки…" И добавила: "Это лучше будет, чем слишком часто видеться с Мадленой де Жерсенвиль. Говорят, что она – немного кокетка…"
      Мадлена – немного кокетка! Не правда ли, Жером, прелестная мягкость выражения? В конце концов, как видите, визит прошел очень хорошо, так что даже через несколько дней я получила от тетушки письмо, где сообщалось мне, что мать-настоятельница надеется, что, несмотря на трудность моего положения, сношения между мною и монастырем не прекратятся. Она не сомневается также, что при случае я не откажусь от участия в благотворительных делах, возглавляемых общиной. Эти любезности означали, что я скоро получу лист для пожертвований! К счастью, дорогой Жером, Ваша щедрость дает мне возможность исполнять широко эти маленькие обязательства. Она уже позволила мне сделать себе подарок – вещицу, которую я заметила на улице Мира в одну из первых моих прогулок и о которой я с тех пор часто думала. Это сердечко из мелких камней, не особенно драгоценных, но превосходно оправленных. Когда я повесила его себе на шею, мне показалось, что сам Париж подарил мне его, как поздравление с приездом. Не обижайтесь на любезничанье большого города. Покуда я буду иметь только такие ухаживанья, мать Вероника может спать спокойно. Кстати, когда же Ваш вторичный брак? Можно подумать, что Вы жалеете о Вашем друге
       Лауре де Лерэн.
 
       Г-ну Жерому Картье, Берлингем,
       Сан-Франциско (Соединенные Штаты)
      Отель "Манфред", улица Лорда Байрона
       Париж, 12 января
 
      Дорогой Жером!
      Меня очень обрадовало счастливое известие, заключавшееся в Вашей каблограмме.
      Вот Вы, наконец, женились, и желание милой мисс Гардингтон исполнилось. Подумайте, вот она – жена самого элегантного, самого приличного мужчины в Сан-Франциско; теперь, когда Вы уж совсем не мой муж, а муж другой, я Вам могу это сказать.
      До сих пор, хотя мы были разведены по закону, между нами существовала еще какая-то связь, не позволявшая мне разговаривать с Вами совершенно откровенно. Это придавало моим письмам какую-то деланность и связанность, которых, я чувствую, в них больше не будет. Теперь от нашего прошлого действительно осталось только откровенное и честное товарищество. Я думаю, что это не оскорбит Вашу новую жену. Она достаточно развита и поймет, какое удовольствие доставляет мне писать Вам письма. Надеюсь, что она будет смотреть на меня как на верного и преданного друга.
      Я уже доказала ей это и, кроме того, готова предоставить себя в ее распоряжение для поручений к портнихам или модисткам. Мы приблизительно одного роста и фигуры, так что я могу примерить на себя. Передайте ей мое предложение.
      Что же касается Вас, дорогой Жером, я не откажусь и Вам переслать отсюда последние образцы шляп и фасоны модного портного. Но это для Вас не имеет значения. Новая жена Ваша Вас обожает, и, будете ли Вы одеты в невероятное рубище или в грязные лохмотья, отношение ее к Вам не изменится. Меня приводит в восторг подобное отношение, так как для человека приятно, когда его без памяти любят. Это его освобождает даже от обязанности быть любезным; к Вам это, конечно, неприменимо. Тем не менее, так как я желаю от всего сердца, чтобы чувство Алисии к Вам было прочнее, позвольте представить Вам на усмотрение несколько маленьких размышлений, которые могут сойти за советы.
      В любви у Вас есть большие достоинства, дорогой Жером, и я с удовольствием это подтверждаю.