Эта перемена с Антуаном действительно поразительна и не соответствует серьезности его положения, которое, в сущности, как доктор Тюйэ не перестает уверять г-жу Брюван, не внушает реальных опасений. Антуан более, чем больной человек, он – человек, обманувшийся в самом себе. Он, который, едва выйдя из-под чрезмерной заботливости г-жи Брюван, никогда не заботился о своем здоровье, никогда не думал беречь свои силы, теперь испытывал удивление, смешанное с гневом и стыдом, видя, как этого здоровья вдруг недостаточно и как силы внезапно ему изменили. В сущности, он страдает от обманутого самолюбия. Он находится в состоянии физического банкротства. Отсюда неожиданный возврат к воспоминаниям о детских годах, когда он был еще не тронут для жизни, отсюда подлинная ненависть ко всему, что напоминало ему о злоупотреблениях самим собою. Ничто, чем он только вчера еще исключительно занимался, не интересовало его, по-видимому. В нем происходила какая-то ретроспективация всего существа, и он пожелал видеть меня, потому что мое присутствие было связано не столько с жизнью его зрелых годов, сколько с прошлым ранней юности.
 

16 февраля

 
      Я долго беседовал с г-жою Брюван об Антуане. Наблюдения ее довольно точно совпадают с моими. Сначала мы говорили о состоянии Антуана с медицинской точки зрения. Тюйэ ручается, что вылечит его от неврастении, которой он страдает и которой поражена, скорее, его нравственная, чем физическая, сторона. Г-жа Брюван, как и я, заметила перемену в Антуане. Она также заметила в нем отвращение, которое он проявляет ко всем людям и вещам, связанным с его недавним существованием. К тому, что наиболее страстно волновало его месяца три тому назад, теперь он совершенно равнодушен. Он даже не вскрывает писем от его приятелей по спорту и разным праздникам и не пожелал принять ни одного из них. Приказ его в этом отношении непоколебим. Мысль увидеть вновь знакомые лица кажется ему невыносимой. Он вкладывает в это отдаление своего рода тщеславие. Он не хочет иметь свидетелей своего телесного упадка. Живет он затворником.
      В глубине души ему стыдно, что он болен. У него впечатление, что он "шлепнулся".
 

21 февраля

 
      Я почти ежедневно бываю у Антуана Гюртэна. По-видимому, ему доставляют удовольствие свидания со мной. Мы часто перебираем школьные воспоминания. Прежде он был неистощим в рассказах о женщинах, теперь никогда о них не говорит. Он не передает циничных и непристойных анекдотов, которые прежде восхищали его и приводили в ужас г-жу Брюван. Бедная г-жа Брюван охотно что-нибудь предприняла бы для того, чтобы развлечь Антуана, но она ничего не находит. Так что она преисполнена благодарности ко мне за то, что Антуану, по-видимому, нравится мое общество. Превосходнейшая г-жа Брюван, мне жалко ее! Она бродит как неприкаянная по своему особняку. Она забросила любимое свое занятие, не открывает больше своих древних авторов, латинских и греческих, так как г-жа Брюван – ученая латинистка и хорошо знает греческий. Она принялась изучать эти языки с целью "следить за учением" Антуана. "Учение" недалеко довело бы г-жу Брюван, так как барон Гюртэн совсем не классик, но она уже для самой себя продолжала то, что начала, имея в виду своего племянника.
      В течение ряда лет, каждое утро г-жа Брюван брала уроки латинского и греческого, что очень забавляло Антуана; но г-жа Брюван была права в своем упорстве. Занятия эти служили ей драгоценным развлечением. К тому же г-жа Брюван совсем не сделалась педанткой. Она никогда не выставляла напоказ свои познания, вполне солидные. Г-жа Брюван самая простая и лучшая из женщин, кротчайшее и преданнейшее существо, несмотря на свою властную и мужественную внешность. С годами легкие усики, оттенявшие ее верхнюю губу, стали более заметны. Антуан к этому атрибуту относился непочтительно. "Видишь ли, тетушка, я предпочел бы, если бы у тебя была уж и борода", – говорил он иногда г-же Брюван, и она первая смеялась этой шутке.
 

 
      Вчера я застал Антуана за рассматриванием фотографий. Они изображали превосходную яхту, под названием "Нереида", принадлежащую князю де Венакс. Антуан передал мне фотографию со словами: "Тетушка вбила себе в голову нанять эту яхту, чтобы повезти меня этим летом в двухмесячное плаванье по Средиземному морю. Кажется, что морской воздух окончательно меня поправит. Это идея Тюйэ, конечно, но до лета я сто раз околею".
      Говоря это, он расставлял мне ловушку. Но я оставался равнодушен. Я ограничился тем, что поздравил нашего прежнего Адмирала с наступающим его командованием на море.
 

24 февраля

 
      Получил письмо от матушки. Она осторожно напоминает мне о моем обещании провести неделю с нею в Клесси. Она права: что я делаю в Париже? Веду самую пустую и бесполезную жизнь. Мне стыдно того, что я каждый вечер записываю в эту тетрадь Нероли. Она наполняется перечнем незначащих фактов. Увы! Если бы я записывал сюда мои мечты, какое меланхолическое отчаяние нагромоздилось бы здесь! Никогда еще я в сердце не чувствовал подобной пустоты; но в этой пустоте какое пламенное желание любви еще живет! А между тем после разрыва моего с Жюльетой я дал себе слово обречь себя на одиночество.
 

27 февраля

 
      Бедная Жюльета! В чем могу я упрекнуть ее? Она не давала мне клятвы ни в вечной любви, ни в вечной верности. Она отдалась мне простодушно и порвала чистосердечно. Делаясь моей любовницей, она отлично знала, что приятна мне; перестав быть ею, она не думала, что причиняет мне живое огорчение. В обоих случаях ей казалось, что она поступила так, как этого требовала жизнь. В чем мне упрекнуть ее? Напротив, не обязан ли я ей несколькими очаровательными воспоминаниями? Тетрадка Нероли имеет полное основание сохранить некоторое из них, так как именно в Сиене я встретился с Жюльетой П.
      Действительно, как раз в Сиене друг мой Роберт Нераль познакомил нас. Жюльета путешествовала без мужа, в сопровождении старой горничной. С самого начала она мне понравилась. Она была весела, естественна, красива. На следующий день она должна была покинуть Сиену, и мы условились встретиться в Вероне, где она собиралась провести неделю, может быть, и больше. Я притворился, что Верона входит в план моего путешествия. На самом деле я уклонился от раньше намеченного пути. Г-жа П. не могла заметить этой уловки, но не выразила удивления, а, наоборот, по-видимому, была рада счастливому случаю, дававшему нам возможность вскоре увидеться снова.
      Из Вероны я и г-жа П. поехали на день в Виченцу. Мы хотели осмотреть виллу Вальмарана. Я помню, что в тот день стояла серая и теплая погода. Экипаж поднимался по дороге к Мадонне-дель-Монте, по которой надо ехать на виллу. Старая Софья, служившая нам прикрытием, сидела на скамеечке против нас. Она смотрела на нас с сожалением, так как ей казалось необыкновенным сумасбродством беспокоить себя для того, чтобы посмотреть на старые камни и на дома, где мы никого не знаем. Присутствие ее нисколько нас не стесняло. У меня и г-жи П. совсем не было вида влюбленных. С первой нашей встречи между нами установился тон товарищеский, очень простой и непринужденный. Роберт Нераль предупредил меня в Сиене, что не стоит добиваться от г-жи П. чего-нибудь большего, чем дружба. Она путешествовала по Италии, поджидая мужа, который по делам должен был пробыть довольно долгое время в Албании. Она очень любила этого мужа, по словам Нераля. который прибавлял: "В конце концов, он гораздо более красивый малый, чем ты и я". Я его таким и представлял себе, а отношения между мною и г-жою П. были отношениями двух французов, встретившихся за границей, которым приятно поделиться впечатлениями и которые не прочь скоротать вечера в гостиницах за небольшим разговором. При таких условиях я и принял общество г-жи П. и со спокойным сердцем ехал рядом с нею к вилле Вальмарана.
      Во время нашей прогулки нам угрожала опасность быть вымоченными. По мере того как мы подымались, небо темнело, и, когда мы доехали до виллы, капли начали падать на каменных карликов, смешные фигуры которых украшают садовую стену и заканчивают колонны портала. Карлики эти, комично горбатые или смешно приземистые, одетые по моде XVIII века, очень забавляли г-жу П., так что мы со смехом последовали за сторожем. Вилла была необитаема, и сторож без всякого затруднения позволил нам войти внутрь. Очаровательные фрески Тьеполо, такие живые и свежие, служат украшением этих комнат, обставленных современной мебелью. Отдав достаточно внимания похождениям Ринальдо и Армиды, мы вышли в сад и собирались направиться к экипажу, как вдруг сторож открыл нам дверь низкого строения, находящегося недалеко от выхода.
      Здание это, что-то вроде оранжереи, состоит из длинной галереи, в которую выходит известное количество комнат, более или менее меблированных, украшенных фресками Тьеполо. Посреди галереи на палке, оба конца которой положены была ни спинках двух стульев, подвешены были великолепные гроздья винограда. Старая Софья пришла в восторг от этого образчика превосходного сбора и осталась любоваться им в обществе сторожа, с которым завязала разговор. Покуда они болтали, мы с г-жою П. продолжали осматривать комнаты. В них не было ничего особенно примечательного, и фрески, украшавшие их, по большей части не принадлежали кисти Тьеполо. Одна все-таки задержала наше внимание. На ней изображен был сад, в котором резвились персонажи карнавала. Посередине стояла венецианская дама, вся в белом шелке, с плечами, покрытыми черною шелковою баутою. В этой даме с белой венецианской маской было что-то очаровательное и загадочное. Какое лицо скрывалось за этим легким картоном? Мы никогда не узнаем этого! Была ли она красивой или безобразной, эта дама с маской?
      Продолжая разговор, мы облокотились на подоконник открытого окна. Из него виден был сырой и мягкий осенний пейзаж. Давно уже сбиравшиеся тучи теперь обильно изливались. Было слышно, как стекал дождь с ослабевших листьев с печальным шумом. Старая Софья со сторожем продолжали в галерее оживленную беседу. Иногда наступала минута молчания, и запах плодов и листьев наполнял теплый влажный воздух. Вдруг непроизвольным движением мой локоть задел за локоть г-жи П. Мы взглянули друг на друга. У меня было впечатление, быстрое, ясное, волнующее, что с лица Жюльеты упала маска. Лицо ее представилось мне как лицо нового другого существа. В эту минуту я понял, что Жюльета совсем не та Жюльета, которую описывал мне мой друг Нераль, и с той поры мне стало ясно, что наши губы когда-нибудь соединятся!… Но старая Софья разыскивала нас, и мы снова прошли мимо фрески с маскированной дамой. Когда мы вышли в сад, мне казалось, что каменные карлики и карлицы ехидно паясничают под ливнем, который стегал их горбатые спины.
 

 
      Каково было сегодня мое удивление, когда, проходя к Антуану, я встретился на дворе особняка на набережной Малакэ с Жерноном! Да, да, с Жерноном, в его меховом кашне и соломенной шляпе! Старый Лука почтительно раскланивался с ним, как с завсегдатаем дома. Скоро я узнал объяснение этой встречи от самой г-жи Брюван. Она довольно часто видается с Жерноном, с которым познакомилась у своих старых друзей Сюбаньи и к которому издавна относится с большим почтением. Г-н Сюбаньи первый способствовал светской метаморфозе Жернона. Он уговорил его посещать некоторые салоны и выйти из затвора, в котором тот так долго пребывал. Жернон последовал советам г-на Сюбаньи. Но г-н Сюбаньи никак не мог убедить Жернона отказаться от его соломенной шляпы и мехового кашне. Жернон наотрез отказался. Может быть, он и прав. В свете любят оригиналов, и несколько комический оттенок придает остроту заслугам. Сама г-жа Брюван не так уважала бы Жернона, будь у него руки безукоризненно чистые.
 
       3 марта
      Вот уже неделя, как я у матушки в Клесси-ле-Гранваль. Еще раз я стал вести там образ жизни такой, как всегда, когда я туда приезжаю.
      В Клесси я занимаю всегда одну и ту же комнату. Она довольно поместительна и находится во втором этаже. Толстая балка, замаскированная штукатуркою, выпукло пересекает потолок. Стены оклеены белыми обоями с цветочками. Они, кстати сказать, уже не так белы и цветочки выгорели. Пол штучный, потускневшего красного цвета, не неприятного на вид. Кровать, по старой моде помещенная в нише, стиля ампир, но деревенского ампир, без бронзовых украшений. Единственным украшением ей служат четыре античные урны красного дерева, поставленные на четырех столбиках по углам. Постельное белье превосходное и тонкое. Пуховики взбиты и набиты мягчайшим пухом. Простыни из очень тонкого, обношенного полотна и хорошо пахнут стиркой. Таких простынь нигде не встретишь, кроме как в провинции у старых хозяев. Только в провинции можно увидеть и часы вроде тех, что стоят на камине. Они алебастровые в виде межевого камня, с золоченым циферблатом. Они как будто из сахара, но в слащавой нежности своей звонят тоненьким хрупким голосочком. Настоящие часы старых дев.
      Всего больше я люблю в этой комнате ее окна. К ним-то я всегда и обращаюсь, когда устану от гравюр с картин Пуссена и от сахарных часов. Из них мне виден дворик, выходящий на площадку для игр. Площадка обсажена превосходными старыми липами. Весною запах их цвета прелестен. Летом зелень их бросает тень на старые каменные скамейки. Осенью листва их окрашивается в благородный цвет золота. Зимою стволы и ветки образуют изящное растительное кружево. За площадкой видны сады, за садами луга, окаймляющие реку и прибрежный ряд тополей. За этими тополями садится солнце, и я из своей комнаты наблюдаю иногда великолепные зрелища. В такие вечера комната обращается в какое-то королевское жилище.
      Каждое утро матушка поднимается ко мне поздороваться и узнать, хорошо ли я спал. Она уже давно на ногах, когда я просыпаюсь, и возвращается от ранней обедни. Раньше чем подняться, она дает распоряжение, чтобы мне подавали первый завтрак. В эти минуты мы беседуем лучше и откровеннее, чем в другое время. Говорим мы о прошлом, о настоящем, иногда о будущем. В эти минуты иногда у меня является желание спросить ее, не жалеет ли она, что выбрала подобный образ жизни. В эти минуты у меня часто является искушение сказать ей, что жертва ее оказалась бесполезной, что я остался все тем же, с теми же желаниями, нерешительностью, меланхолией. Бедная матушка, которая мечтала о моем перерождении! Может быть, она хотела бы, чтобы я способен был на самую пламенную участь. Она ждала от меня признаний в каком-нибудь большом событии. Но, увы, я был нем! Никто еще не занял ее места в моем сердце и в моей жизни.
      Поболтав таким образом некоторое время, матушка оставляет меня и идет к г-же де Прежари. Заботы, которыми она окружает старую свою подругу, занимают у нее время до завтрака. В ожидании, когда подадут на стол, я нахожусь обыкновенно в маленькой библиотечке, расположенной в первом этаже. Летом в этой комнате очаровательная свежесть, зимою, в мою честь, там ярко затапливают камин. Я греюсь там, пиша или читая. Библиотека г-жи де Прежари не очень богато составлена, но шкаф, в котором находятся составляющие ее тома, по большей части разрозненные, очарователен. Это широкий шкаф стиля Людовика XVI, выкрашенный в серую краску и увенчанный резными корзинами с фруктами. За перегородкой створок в ряд стоят славные старинные книги в коже под черепаху. Там есть коллекция театральных пьес. Я не знаю, каким образом попали сюда эти старые брошюры, но через них я познакомился с репертуаром XVIII века. Устав читать Данкура и Дора, я перелистываю отчет о каком-нибудь путешествии или другое старомодное произведение. Сегодня, например, я просмотрел трактат по гидравлике, принадлежащий перу г-на де Белиндора, но чувствую, что никогда не приступлю к полному собранию сочинений кардинала де ла Люзерна, великодушно предлагающему мне свои пять томов в обложках с пестрым крапом.
      Завтракаем мы вдвоем с матушкою в большой столовой со стенами под мрамор, как обложки кардинала де ла Люзерна. Г-жа де Прежари не выходит к столу, и ей подают в ее комнату. Когда меня в Клесси нет, матушка завтракает вместе с нею. Столовую открывают только для меня. Даже зимой сохранялся в ней запах плодов. Около матушки находится посудный столик, на который она ставит тарелки. Стряпали превосходно. Иногда старуха Жюстина сама подавала блюдо, над которым особенно постаралась, и с притворной скромностью ожидала похвал, которыми мы и спешили ее наделить. Затем я возвращаюсь в библиотеку курить, а матушка отправляется помогать водворить г-жу де Прежари в гостиную.
      Выкурив сигару, я отправляюсь в гостиную поздороваться с г-жою де Прежари. Я очень люблю эту гостиную. В ней два окна, выходящих на рыночную площадь, и из них видна большая квадратная колокольня церкви Сент-Этьен. Обои белые с золотыми разводами. По стенам, друг против друга, два портрета. Один из них, отличное полотно в манере Ларжильера, изображает должностное лицо в большом парике, с бархатной шапочкой в руках. Он вставлен в отвратительную рамку, купленную у продавца зеркал. Другой портрет, произведение какого-то мазилки, представляет собою изображение военного, тоже в парике и в кирасе, но помещенном в удивительную раму с драгоценнейшей резьбой. Исключая старинный подзеркальник, мебель не представляет ничего особенного. Многочисленные кресла обиты желтым утрехтским бархатом.
      На одном из этих кресел, во всякое время года стоящим у камина, и помещается г-жа де Прежари. На ручку прислонена палка, с которой она ходит. Около нее поставлен маленький рабочий столик для ее вязанья. Г-жа де Прежари, несмотря на старость и болезнь, продолжает быть очаровательной. Лицо у нее морщинистое и любезное. Вид добрый и веселый. Нельзя подумать, что женщина эта в течение долгих лет страдает изнурительной печалью. Г-жа де Прежари оплакивает до сих пор, как в первый день смерти, потерю своей дочери, этой Сесили, чьи трогательные карточки я видел. Комната г-жи де Прежари, куда никто, кроме матушки, не проникает, наполнена воспоминаниями об этом ребенке. Ее игрушки, платья, маленькие украшения девочки сохраняются, как драгоценность.
      Г-жа де Прежари жадно поддерживает свое горе, но ничто из этой скорби не проявляется ею внешним образом. Одна матушка служит ей поверенной и единственной свидетельницей. Перейдя в гостиную и сев на свое утрехтское кресло, г-жа де Прежари делается приятной старой дамой. Она охотно шутит и смеется. Она, по-видимому, еще интересуется жизнью других людей. Наконец, она очень остроумна. Я бы с удовольствием посидел с ней подольше, но г-жа де Прежари очень боится надоесть и быть в тягость кому-нибудь, потому она сама всегда посылает меня проветриться и постараться развлечься немножко. Особенно ей не хочется, чтобы я считал своим долгом подвергаться визитам, которые она принимает ежедневно после завтрака.
      Поэтому, когда погода сносная, мы в это время идем с матушкой прогуляться. В Клесси-ле-Гранвале, в сущности, два места для прогулок, и нужно выбирать одно из них. Ни я, ни матушка не имеем особенного пристрастия ни к одному из них, и мы довольно равнодушно решаем, идти ли на "большой склон" или на канал. "Большим склоном" называется прекрасная дорога, начинающаяся из Клесси великолепной платановой аллеей и кончающаяся довольно крутым подъемом, откуда открывается панорама города, часто воспроизводимая на открытках. Канал же похож на все каналы. Он обсажен деревьями и пересечен каменными горбатыми мостами. На одном берегу была проезжая дорога, где часто встречались экипажи, на другом же простая дорожка для бечевы. Идти вдоль этой зеркальной и плоской водной поверхности было довольно приятно. Иногда медленно подвигалась большая баржа, приводимая в движение за канат наклонившимися людьми или старой лошадью. Пузатые бока ее задевали за прибрежную траву. Она оставляла за собою запах стряпни и смолы. Таковы были ежедневные наши прогулки с матушкой. Иногда мы садились на несколько минут на пригорке у дороги или на перилах моста. Мы сидели так, не разговаривая. Нам доставляло достаточное удовольствие чувство, что мы вместе. Отдохнув, мы возвращались в Клесси, и матушка удалялась в свою комнату до обеда.
      Иногда до обеда я выхожу еще раз пройтись по городу. Я люблю это время дня в маленьких провинциальных городах. Зажжены редкие фонари. Прохожие торопятся, улицы почти безлюдны. Слышно, как запирают ставни. Освещены витрины кое-каких лавок. В аптеке горят зеленые и красные бутыли. В это время я люблю побродить по маленьким улицам Клесси. Я воображаю, что жизнь моя прикреплена навсегда к этому месту…
      В столовой у г-жи де Прежари нет лампы. На каждый конец стола ставится по старинному серебряному канделябру. В каждом по три свечи, но зажигаются всегда только по две. Матушка для меня немного приодевается к обеду. Старая Жюстина, даже если бы она состряпала исключительно удавшееся блюдо, ни за что на свете не появилась бы вечером в столовой. Время обеда для нее исполнено важности. Она руководит им издали, оставаясь у своей печи. Рядом с матушкой не стоит больше посудный столик. Подает горничная Евгения. При вечернем освещении столовая по-другому печальна, нежели утром.
      После обеда мы идем в библиотеку. Матушка смотрит, как я курю. Она все еще не привыкла к моим папиросам и сигарам. Она еле удерживается, чтобы не сказать "брось", как будто я еще гимназист. И она смотрит на колечки моего дыма так неодобрительно, что я начинаю смеяться. Она понимает и смеется тоже. В девять часов матушка идет попрощаться с г-жою де Прежари и узнать, не нужно ли той чего-нибудь. После этого она уже не появляется. У меня на выбор остается или читать в библиотеке, или пойти в клуб, потому что в Клесси есть клуб, куда собираются "наши господа" выпить кружечку, поиграть в вист или экарте и послушать сплетни за день. Не находя эти собрания слишком увеселительными, я предпочитаю пойти в свою комнату и лечь в постель.
      Такова моя жизнь в Клесси, какую я веду в течение недели, что я нахожусь здесь. Иногда я ощущаю некоторую праздность в подобном существовании. Но на этот раз это не так. Времени для меня не существует больше. Часы летят легко и быстро. Со мной говорит матушка, я беседую с г-жою Прежари, гуляю вдоль канала или по большой дороге, читаю, курю в библиотеке и не замечаю, какое время дня.
      Все эти обычные действия я произвожу в какой-то бессознательности. Я знаю только одно, что что-то во мне изменилось, что какая-то новая мысль истребила во мне все другие мысли, что одна мечта заменила во мне все другие мечты. Мне кажется, что я вступил в какое-то неожиданное существование, что жизнь моя только несколько дней, как начала счет, с того дня, как я ее увидел и с первого взгляда полюбил.
      Потому что я люблю!
      Как странно, что самые важные и значительные события жизни – а какое же более чудесно и полно значенья, как не любовь? – происходят с такою простотою! Мечтается о каком-то таинственном к ним подготовлении. Им должны были бы предшествовать молнии-предтечи, знаменья-предвозвестники. Странные предчувствия должны были бы предупреждать о их приближении. Почему не появляется звезда на небесах, не происходит движения земли или вод? За недостатком этих предзнаменований хотя бы тайное, но крепкое предчувствие, которое все окрашивало бы в особенный цвет! Но нет, перед этой встречей, сделавшейся решительной минутой моей жизни, ничто не заставило меня предвидеть ее наступление. Что я испытывал до нее? Уже несколько месяцев, как владело мной чувство меланхолии и беспокойства, впечатление тревоги и ожидания. Существование тянулось однообразно и правильно, и от безделья я заносил в тетрадь Нероли мелкие неинтересные факты. Ничего необычайного не произошло ни во мне, ни вокруг меня, и между тем только что случилось нечто, из ряду вон выходящее.
      Да, как могло быть, что в тот день, в который мне открылась судьба моя, я был таким же, как накануне? Я утром встал, как и всегда вставал; на мне был тот же костюм; у меня были те же мысли, и тем не менее я был на пороге чудесного счастья, которое меня облагодетельствовало. Это было тем моментом за всю жизнь, в котором представляется единственная возможность осуществить заветнейшее свое желание. Все мы ждем этой минуты, в которую любовь обратит к нам свой лик. Я вышел из дому в полном неведении того, что должно случиться. Улица сменялась улицей, я брел, думая не знаю о чем. Так я направил свои шаги к набережной Малакэ, чтобы проститься с Антуаном Гюртэном. Все вещи были в обычной своей повседневности. Вода, как и всегда, струилась меж своих берегов. Высились старые, украшенные скульптурой стены Лувра. На швейцаре г-жи Брюван, Луке, по-прежнему была его фуражка. У двора особняка был его всегдашний вид. Звонок известил о моем прибытии. Так как я пришел немного раньше, то спросил, нельзя ли видеть г-жу де Брюван.
      Войдя в гостиную, я не почувствовал ничего особенного. На диване рядом с г-жою Брюван сидела молодая женщина, с которой г-жа Брюван оживленно разговаривала. Очевидно, мой приход немного помешал им. Г-жа де Брюван протянула мне руку и представила меня незнакомой даме. Г-жа де Лерэн любезно со мной поздоровалась. Вид ее не пробудил во мне никакого волнения. Я мало принимал участия в разговоре и искал случая встать и подняться к Антуану. Тем не менее из разговора я смутно понял, что г-жа Брюван не виделась с этой дамой уже несколько лет, что та довольно долго пробыла в Америке и недавно вернулась во Францию, чтобы здесь остаться. Она рассчитывала устроиться в Париже, нанять квартиру и обмеблировать ее. Она любила безделушки и старинные вещи. В эту минуту г-жа Брюван обратилась ко мне. Будучи в курсе этих дел, я не откажусь быть руководителем ее молодой подруги и помочь ей своей опытностью. Я поднялся с места и, отвечая г-же Брюван, что г-жа де Лерэн может мною располагать, поклонился последней. Смотря на нее, я не испытывал никакого смущения.
      Только поднимаясь по лестнице, ведущей в помещение Антуана, я ощутил впечатление, что в моей жизни случилось нечто чрезвычайное. Вдруг предо мной предстало лицо. Я вздрогнул. Да, да, это точно ее прекрасные, смелые глаза, ее рот, несколько полный, с мягкой улыбкой, ее нежный и тонкий нос, – да, это лицо г-жи де Лерэн, но как внезапно оно преобразилось! Это было оно и вместе с тем другое! В моих глазах оно приобретало новый смысл. Я остановился на полдороге и схватился за перила. Мной овладело сильнейшее сердцебиение. Это было лицо, которое я буду любить!
      С тех пор как я в Клесси, моя уверенность окрепла. С каждой минутой я все более убеждаюсь в моей любви. Нет ни одного мгновенья, когда бы образ Лауры де Лерэн не занимал моих мыслей. Вся нерешительность моего сердца прекратилась, у всех желаний есть теперь цель, и я испытываю одновременно великий ужас и великую радость. Лаура де Лерэн, Лаура де Лерэн, полюбите ли вы меня когда-нибудь? Наклонится ли надо мной ваше прекрасное и пылкое лицо? Осуществлю ли в вас желания долгих лет ожидания и одиночества или вы останетесь неуловимым, обманчивым призраком, скорбным и далеким, который присоединится к тем, что уже населяют мои мечты? Счастье или мука приходит с вами? Что буду я писать каждый вечер в эту тетрадку Нероли? Какую страницу откроет мне судьба, подобная загадочной, двуглавой змее, символической амфисбене, обратный и двойной ход которой – угроза и обещание и которая на мягком пергаменте являет вещий знак гаданиям моей томящейся души и суеверного сердца?
 

 
       Г-ну Жерому Картье, Берлингем,
       Сан Франциско (Соединенные Штаты)
      Герэ через Амбуаз (Эндра-и-Лаура)
       10 октября 19…г.
 
      Дорогой Жером!
      Какой Вы чудак, удивляясь, что я Вам пишу! Отчего Вы не предположите, что мне интересно получать Ваши ответные письма? То, что произошло между нами, может ли помешать сохранять нам обоюдное и искреннее расположение друг к другу? Следует ли из того, что я не ношу больше Вашей фамилии, что мне не доставляет удовольствия надписывать ее на конверт письма? Думать иначе – значит приписывать мне чувства, которых у меня нет, очень плохо меня знать, и я не хочу быть, дорогой Жером, такого оскорбительного мнения о Вашей замечательной чуткости.