IX. НАДЕЖДА

Алваро сел рядом с Изабел; Он чувствовал, что самообладание ему изменяет.

— Что вам угодно, Изабел? — спросил он. Голос его Слегка дрожал.

Девушка ничего не ответила. Она не могла оторвать от него глаз: какое это было счастье — смотреть на него, чувствовать, что он рядом, теперь, после того, как он был на волосок от смерти.

Только тот, кто сам любил, знает, как это сладостно — глядеть и глядеть на любимого; глаза никак не могут насытиться, когда перед ними тот или та, чей образ всегда в душе и с каждым разом обретает все новое очарование.

— Позвольте мне побыть с вами! — сказала Изабел с мольбою. — Кто знает, может быть, это в последний раз!

— Оставьте эти мрачные мысли, — мягко сказал Алваро. — Не надо терять надежды.

— А зачем она мне? — воскликнула девушка. — Я только что видела вас издали: вы проходили под окнами, и каждую минуту мне казалось, что стрела заденет вас, ранит и…

— Как! Вы были так неосторожны, вы открыли окно?

Молодой человек обернулся и вздрогнул, увидев приоткрытый ставень, с наружной стороны весь изрешеченный стрелами индейцев.

— Бог мой! — вскричал он. — Зачем вы так рискуете жизнью, Изабел?

— А зачем мне ее беречь? — порывисто воскликнула девушка. — Что меня к ней привязывает? Какие наслаждения, какие радости? Для чего и живет человек, если не для того, чтобы повиноваться зову души? Счастье мое в том, чтобы глядеть на вас, чтобы о вас думать. Если за это счастье мне придется заплатить жизнью, я готова!

— Не говорите так, Изабел, сердце у меня разрывается.

— А что же еще мне говорить? Лгать я не могу. С того дня, как я открыла вам мою тайну, я потеряла над ней власть. Она сделалась моей госпожой, требовательной, жестокой. Я знаю, что вам неприятно…

— Никогда я этого не говорил!

— Вы великодушны, а все-таки это так. Верьте, я умею распознать, умею понять каждое ваше движение. Вы привязаны ко мне как брат, но вы избегаете меня, вы боитесь, как бы Сесилия не подумала, что вы меня любите. Так ведь?

— Нет, — воскликнул Алваро, поддаваясь неудержимому порыву чувства, — я действительно боюсь… боюсь полюбить вас!

Эти внезапно вырвавшиеся слова так поразили Изабел, что она не могла прийти в себя, она застыла, словно в каком-то экстазе, сердце ее лихорадочно билось, ей трудно было дышать.

Алваро был взволнован не меньше. Покоренный этой безмерной любовью, потрясенный самоотвержением девушки, которая рисковала жизнью для того лишь, чтобы издали следить за ним взглядом, словно она могла этим его уберечь, он поневоле выдал себя — признался в том, какая борьба кипела в его душе.

Но не успели эти слова слететь с его уст, как усилием воли он справился с собой и, снова став холодным и сдержанным, заговорил с Изабел очень серьезно:

— Вы знаете, что я люблю Сесилию. Но вы не знаете, что я обещал ее отцу жениться на ней. Пока он своей волей не освободит меня от моего обещания, я обязан это обещание выполнить. Что же касается моей любви, то здесь дело во мне самом, и одна только смерть ее у меня отнимет. В тот день, когда я полюблю другую женщину, я должен буду сам осудить себя, как бесчестного человека.

Алваро повернулся к Изабел и, печально улыбнувшись, добавил:

— А вы понимаете, как должен поступить человек бесчестный, но у которого, однако, есть совесть, чтобы себя осудить?

В глазах девушки вспыхнул зловещий огонек.

— Да, понимаю! Так же должна поступить и женщина, которая любит без надежды, чья любовь оскорбляет того, кого она любит, или причиняет ему страдания!

— Изабел!.. — вскричал Алваро, дрожа от волнения.

— Вы правы! Только смерть может освободить от первой, святой любви такие сердца, как мое и ваше.

— Оставьте эти мысли, Изабел! Поверьте мне, на подобное безумие человека может толкнуть только одно.

— Что? — спросила Изабел.

— Бесчестье.

— Нет, этому безумию есть еще одно оправдание, — ответила девушка, упоенная своей любовью, — другое, менее эгоистичное, но не менее благородное: счастье тех, кого мы любим.

— Я вас не понимаю.

— Когда знаешь, что можешь причинить горе любимому человеку, лучше самой отрезать единственную нить, связующую тебя с жизнью, чем видеть, как ее разорвут. Разве вы не сказали, что боитесь меня полюбить? Ну, так вот, теперь и я начинаю бояться, как бы вы в самом деле меня не полюбили.

Алваро не знал, что ответить. Он ужаснулся. Он знал Изабел и понимал, как много значат слетевшие с ее уст пламенные слова.

— Изабел! — сказал он, беря ее за руки. — Если вы хоть сколько-нибудь привязаны ко мне, не откажите мне в милости, о которой я вас прошу. Прогоните эти мысли, умоляю вас!

Девушка грустно улыбнулась.

— Вы меня просите?.. Вы просите, чтобы я цеплялась за жизнь? Но ведь вы же сами ее отвергли! Да разве она не ваша? Примите ее, и вам ни о чем не придется меня молить.

Страстный взгляд девушки притягивал Алваро. У него не было больше сил сдерживать себя. Он встал и, наклонившись над ухом Изабел, прошептал:

— Да, принимаю.

Бледная от волнения и счастья, девушка не верила своим ушам. Кавальейро вышел из комнаты.

В то время как Алваро и Изабел говорили вполголоса у окна, Пери по-прежнему глядел на свою сеньору.

Он глубоко задумался; видно было, что какая-то мысль занимает его, поглощает целиком.

Наконец он поднялся и, бросив последний, полный печали взгляд на Сесилию, медленными шагами направился к двери.

Сесилия пошевельнулась и подняла голову.

— Пери!

Он вздрогнул и, вернувшись, снова опустился на колени возле кушетки.

— Ты обещал, что не покинешь своей сеньоры? — сказала Сесилия с нежным укором.

— Пери хочет спасти тебя.

— Как?

— Узнаешь. Не мешай Пери сделать то, что он задумал.

— А это не грозит твоей жизни?

— Почему ты об этом спрашиваешь, сеньора? — робко сказал индеец.

— Как почему? — воскликнула Сесилия, поднявшись с кушетки. — Потому что, если ради нашего спасения тебе надо будет пожертвовать жизнью, я отказываюсь от такой жертвы, отказываюсь и за себя, и за моего отца.

— Успокойся, сеньора. Пери не боится врага; он знает, как победить.

Девушка недоверчиво покачала головой.

— Их так много!

Индеец гордо улыбнулся.

— Пусть их даже тысяча. Пери победит всех, индейцев и белых.

Слова эти были сказаны так просто и вместе с тем с той уверенностью, которая рождается от сознания силы и власти.

Однако Сесилия не могла этому поверить. Ей казалось немыслимым, чтобы один человек, пусть даже такой смелый и преданный, как этот индеец, мог одолеть не только восставших авентурейро, но и две сотни воинов айморе, осаждавших дом.

Но она забывала, какими возможностями обладал этот сообразительнейший из людей, к услугам которого были сильные руки и гибкое тело и чья ловкость была поистине неимоверна. Она не знала, что мысль — самое могущественное из орудий, какие господь дал человеку, что именно она поражает врагов, сокрушает сталь, укрощает пламя и побеждает самое себя той неодолимой и всепровидящей силой, которая повелевает духу властвовать над материей.

— Не обманывай себя: это будет напрасная жертва. Не может быть, чтобы один человек мог победить такое множество врагов, даже если этот человек — Пери.

— Увидишь! — уверенно ответил индеец.

— А кто тебе даст силу, чтобы справиться с таким могучим противником?

— Кто? Ты, сеньора, ты одна, — ответил индеец, глядя на нее своими сверкающими глазами.

Сесилия улыбнулась, и в — улыбке ее было что-то печальное.

— Иди! — сказала она. — Иди и спаси нас. Но помни, если ты умрешь, Сесилия не примет жизни, которую ты ей даруешь.

Пери поднялся с колен.

— Солнце, что взойдет завтра утром, будет последним для твоих врагов. Сеси сможет улыбаться как прежде и быть довольной и веселой.

Голос индейца дрогнул. Чувствуя, что не может сдержать волнения, он быстро прошел через залу и исчез.

Выйдя из дома, Пери посмотрел на звезды: одна за другой они гасли. Близился рассвет. Времени терять было нельзя.

Что же он задумал? Какой план вселил в пего уверенность и глубокое убеждение в благоприятном исходе? Какое необыкновенное средство было в его распоряжении, если он надеялся сокрушить врагов и спасти свою сеньору?

Догадаться было нелегко. Пери скрывал свою заветную тайну в глубине сердца; он не говорил о ней даже с самим собою из страха выдать ее и свести на нет ее действие, на которое так рассчитывал.

Враги были у него в руках. Немного выдержки — и он уничтожит их всех, поразит их как гром небесный.

Пери направился в садик, а оттуда — в бывшую спальню Сесилии; комната эта находилась неподалеку от помещения, занятого бунтовщиками, и девушке пришлось ее покинуть.

Внутри было темно. Но света звезд, проникавшего туда сквозь окно, было достаточно, чтобы Пери мог все хорошо различить: способность ориентироваться в темноте у индейцев необычайно развита.

Пери стал складывать на пол свое оружие: он поцеловал пистолеты, подаренные ему Сесилией, и положил их посреди комнаты, снял с себя украшения из перьев, пояс воина, головной убор из ярких перьев и, как трофеи, положил их поверх оружия.

Потом он взял свой большой лук, переломил его о колено и бросил обе половинки на ту же кучу.

Некоторое время Пери с глубокой скорбью глядел на эти реликвии его прежней жизни, на эти эмблемы его преданности Сесилии и ни с чем не сравнимого героизма.

Борясь с охватившим его сильным волнением, он повторял про себя слова своего родного языка, те, что вспоминались ему всегда в минуты опасности:

«О мой лук, верный спутник, верный соратник Пери! Прощай! Твой хозяин уходит и оставляет тебя здесь. С тобой бы он победил. Никто не мог бы одолеть его, пока ты с ним, а сейчас он сам хочет, чтобы его победили».

Индеец приложил руку к сердцу.

«Да! Пери, сын Араре, вождь своего племени, смелый из смелых, воин гойтакас, не знавший поражений, будет побежден на войне. Оружию Пери не пристало видеть, как хозяин его будет молить о пощаде. Лук Араре теперь сломан и не спасет сына вождя».

Когда он произносил эти слова, его гордая голова поникла. Наконец он совладал с собой и, заключив в свои объятия всю эту груду оружия и военных эмблем, простился с ними.

Пряный аромат цветов, которые с наступлением утра начали распускаться, напомнил ему, что ночь миновала.

Он сломал браслет, который, как все индейцы, носил на лодыжке: украшение это было сделано из мелких орехов, нанизанных на нитку и окрашенных в желтый цвет.

Пери взял два таких ореха и надрезал их ножом, не очищая от скорлупы; затем, зажав их в кулаке, он вскинул вверх руку, словно в знак вызова или страшной угрозы, и выбежал вон.

Х. ПРОБОИНА

В ту минуту, когда Пери вошел в комнату Сесилии, Лоредано расхаживал возле галереи.

Итальянец был погружен в размышления о событиях последних дней, о превратностях своей жизни и судьбы.

Несколько раз уже он стоял на краю пропасти, был на волосок от смерти. Но смерть отступала прочь и щадила его. Точно так же несколько раз он почти держал в своих руках счастье, могущество, богатство. И все вдруг исчезало как сон.

Когда, став во главе взбунтовавшихся авентурейро, он собирался напасть на дона Антонио де Мариса, который был бы не в силах отразить это нападение, неожиданным образом нагрянули айморе — и все переменилось.

Необходимость обороняться от общего противника па время ослабила взаимную вражду: инстинкт жизни и самосохранения взял верх над корыстью. Столкновение интересов и ненависть друг к другу отодвинулись на задний план — над всем возобладала борьба двух враждебных рас. Поэтому, после первого нападения туземцев, обе стороны невольно объединили свои усилия, чтобы отогнать врага и спасти дом от грозившего ему разрушения. Потом они снова разделились, и, все время с опаской следя друг за другом, те и другие с еще большим ожесточением продолжали отбивать атаки индейцев.

Но, несмотря на это, Лоредано, провозгласивший себя вождем бунтовщиков, все еще стремился завладеть Сесилией и отомстить дону Антонио де Марису и Алваро.

Хитрый и изобретательный итальянец все время придумывал новые способы добиться своей цели; открыто нападать на фидалго было бы безумием, на это он не решался. Малейший раздор, который вспыхнул бы сейчас среди белых, был бы на руку их общим врагам — айморе, которые без передышки, днем и ночью, штурмовали дом, разъяренные жаждой мести.

Единственным препятствием для дикарей было неприступное расположение дома, построенного на высокой скале. Доступ к нему был возможен только в одном месте, там, куда вела каменная лестница, описанная нами в первой главе нашего романа.

Лестницу эту обороняли дон Антонио де Марис и верные ему люди. Деревянный мостик был разрушен; туземцам не стоило бы большого труда построить новый, но фидалго всякий раз отгонял их, храбро отражая Удары.

Если бы дон Антонио, бросившись на защиту своей семьи, оставил на минуту лестницу без охраны, все двести воинов айморе ринулись бы наверх, и там уж никакая сила не могла бы остановить их.

Итальянец хорошо это понимал; он был далек от мысли нападать на фидалго; как и в первый день осады, так и теперь он действовал со всей осторожностью и прислушивался к голосу благоразумия.

Он думал о том, как без шума, без борьбы, исподтишка покончить с доном Антонио де Марисом, Пери, Алваро и Айресом Гомесом; он знал, что, как только эти люди будут уничтожены, необходимость защитить себя, простой инстинкт самосохранения заставят всех остальных объединиться вокруг него.

Тогда весь дом будет в его руках, и либо он отбросит индейцев, спасет Сесилию и осуществит все свои мечты о любви и счастье, либо умрет, успев, по крайней мере, испить из чаши наслаждения, которой в жизни ему ни разу не доводилось даже пригубить.

Нельзя представить себе, чтобы этот человек поистине сатанинского ума целых три дня непрерывно, сосредоточенно думал об одном и не нашел бы в конце концов способа осуществить свой преступный замысел.

Он не только нашел этот способ, но и начал действовать. Все обстоятельства складывались в его пользу, даже враги — айморе — последнее время не трогали его половины дома и сосредоточили все свои удары на той части здания, которую защищал дон Антонио де Марис.

Итальянец расхаживал взад и вперед, теша себя новыми надеждами, как вдруг из галереи вышел Мартин Ваз и направился к нему.

— Неожиданное препятствие! — сказал авентурейро.

— А что такое? — живо спросил итальянец.

— Дверь заперта.

— Можно же открыть!

— Не так это просто.

— Посмотрим.

— Изнутри заколочена.

— Выходит, они догадались.

— Очень может быть.

Лоредано поморщился.

— Пойдем!

Оба направились в галерею, где спали вооруженные авентурейро, готовые по первому сигналу ринуться в бой.

Итальянец разбудил Жоана Фейо и на всякий случай велел ему охранять площадку, несмотря на то что опасаться нападения индейцев с этой стороны вовсе не приходилось. Тот, совсем еще сонный, поднялся и вышел.

Лоредано и его спутник прошли в заднюю комнату, служившую для этой части дома кухней и кладовой. Когда они вошли туда, свеча, которой Мартин Ваз освещал дорогу, неожиданно потухла.

— Олух ты этакий! — гневно вскричал итальянец.

— А я тут при чем? Вините ветер.

— Ладно. Нечего зря болтать. Принеси-ка лучше огня!

Мартин Ваз отправился за огнивом.

Лоредано остался ждать у дверей. Вдруг ему почудилось, что он слышит чье-то дыхание. Он начал прислушиваться. На всякий случай он вытащил кинжал в встал в дверях, чтобы не дать никому войти.

Больше он ничего не слышал. Но вдруг почувствовал, что лица его коснулось что-то холодное. Итальянец отступил и, замахнувшись кинжалом, ударил им в темноту.

Ему показалось, что клинок его во что-то врезался; однако все было по-прежнему тихо.

Авентурейро вернулся, держа в руках свечу.

— Удивительное дело, — сказал он, — ветер задувает пламя, а фитиль нисколько не отклонился в сторону.

— Ветер, говоришь? Так что, у ветра кровь бывает?

— Что вы хотите сказать?

— А то, что твой ветер вот на этом клинке след оставил. — И Лоредано показал кинжал: на лезвии были следы свежей крови.

— Выходит, у нас под боком враг?

— Ясное дело: друзьям-то нечего прятаться.

В эту минуту под крышей послышался шорох и прямо перед ними, медленно взмахивая крыльями, пролетела летучая мышь; заметно было, что она ранена.

— Вот он — наш враг! — весело воскликнул Мартин.

— И в самом деле, — так же весело подхватил Лоредано. — Вот до чего дошло: летучая мышь меня напугала.

Окончательно успокоившись, оба прошли на кухню, а оттуда, сквозь пробитую в стене брешь, внутрь дома, где недавно еще жили дон Антонио де Марис и его семья.

Они миновали несколько комнат и очутились на веранде, которая одной стеной примыкала к комнате Сесилии, а другой — к кабинету фидалго и молельне.

Тут Мартин Ваз остановился и, поглядев на окованную железом дверь, что вела в кабинет, сказал:

— Не очень-то я уверен, что мы ее высадим!

Лоредано подошел ближе и увидел, что дверь очень крепка и с ней ничего не поделать. Весь его план рушился.

Он собирался под прикрытием темноты тайком проникнуть в залу и убить дона Антонио де Мариса, Айреса Гомеса и Алваро, прежде чем кто-нибудь подоспеет к ним на помощь. Разделавшись с ними, он сразу станет полновластным хозяином дома.

Но как преодолеть это препятствие? Всякая попытка взломать дверь привлечет внимание дона Антонио и сведет на нет все их усилия.

Пока он раздумывал об этом, взгляд его упал на узенькое слуховое окно в стене молельни под самым потолком; окошечко это было, очевидно, устроено для доступа воздуха, ибо свет через него почти не проникал.

Освидетельствовав стену, итальянец убедился, что в этой части она была совсем тонкой и состояла из одного слоя кирпича. Действительно, молельня была устроена в широком коридоре, который вел с веранды в залу и отделялся от последней только легкой перегородкой.

Лоредано оглядел стену сверху донизу и знаком подозвал своего товарища.

— Вот откуда мы войдем, — прошептал он, указывая на стену.

— Как так? Комаром надо быть, чтобы сквозь эту щель пролезть.

— Стена держится на балке; стоит оторвать балку, и путь открыт!

— Понимаю.

— Прежде чем они опомнятся от испуга, мы со всеми покончим.

Острием кинжала он отковырял кусок стены и обнаружил подпиравшую ее деревянную балку.

— Ну что?

— Дело ясное. Часа через два все будет готово.

После гибели Руи Соэйро и Бенто Симоэнса Мартин Ваз сделался правой рукой Лоредано. Он был единственным человеком, которому итальянец доверил свою тайну, — от всех других он ее скрывал, боясь, что те могут снова подпасть под влияние дона Антонио де Мариса.

Итальянец оставил авентурейро, который тут же принялся за работу, и тем же путем вернулся обратно. Войдя на кухню, он почувствовал, что задыхается от густого дыма, наполнившего всю галерею. Внезапно разбуженные авентурейро чертыхались, ругая последними словами того, кто устроил им такое приятное развлечение.

Пока Лоредано доискивался причины неожиданного происшествия, у входа в галерею появился Жоан Фейо.

Лицо его было перекошено ужасом и гневом. Он кинулся к итальянцу и прохрипел:

— Изменник и нечестивец, даю тебе час времени, чтобы пойти к дону Антонио де Марису и испросить у него прощения для нас и кары для тебя. Если за час ты этого не сделаешь, будешь иметь дело со мной.

Итальянец вскипел, но вовремя успел себя сдержать.

— У тебя, друг, видно, от утреннего тумана ум помутился. Иди-ка проспись. Покойной ночи или уж, скорее, покойного дня!

На горизонте забрезжил рассвет.

XI. МОНАХ

Покинув комнату Сесилии, Пери пошел по коридору, который вел внутрь дома.

Индеец был настолько наблюдателен, что примечал все перемены, происходившие в доме, как бы ничтожны они ни были. Ему достаточно было услышать первый удар в стену, донесшийся сквозь слуховое окошко, — и он догадался о намерениях Лоредано.

Вечером, когда он задремал на минуту на полу возле кушетки Сесилии, он был разбужен едва слышным лязгом железа, не ускользнувшим от его тонкого слуха. Приложив ухо к полу, он стал слушать. Потом стремительно вскочил и обошел весь дом, стараясь определить, откуда идут звуки. Так он постепенно добрался до того места, где Лоредано и его сообщники начали пробивать стену.

Новая низость итальянца не смутила Пери. Индеец улыбнулся. Брешь, которую они пробили в стене, послужит им же на погибель — он, Пери, без труда сквозь нее пролезет.

Он ограничился тем, что осмотрел все двери, которые вели в залу, и заколотил их. Теперь заговорщикам придется столкнуться с новым препятствием, и это даст ему достаточно времени, чтобы разделаться с ними.

Выйдя из комнаты Сесилии и закрыв за собою дверь, он направился прямо к пробоине и через нее проник в помещение, которым авентурейро пользовались как кладовой.

Это была довольно просторная комната, где стояли стол, несколько бочек и большой чан с вином. Несмотря на полную темноту, индеец легко к ним пробрался. Забулькала выливавшаяся из бочонков жидкость.

Но тут Пери заметил свет — все приближавшийся. То были Лоредано и его сообщник.

Как только Пери увидел итальянца, кровь в нем вскипела. В душе его скопилось столько ненависти к этому потерявшему совесть предателю, что ему стало страшно за себя; он испугался, что не удержится и убьет его. Но сейчас это было бы неблагоразумно и нарушило бы весь его план.

После той ночи, когда Лоредано проник в спальню Сесилии, Пери не раз порывался отомстить итальянцу за оскорбление, нанесенное его сеньоре; он считал, что обычной смерти для этого предателя мало, что он заслужил более тяжкое наказание.

Но потом индеец всякий раз вспоминал, что не принадлежит себе, что жизнь его нужна, чтобы исполнить свой долг — спасти Сесилию от врагов, которых так много вокруг. И он затаил жажду мести в глубине сердца.

Так было и теперь. Он прижался к стене, задул свечу, которую держал авентурейро, и уже собирался выйти, как вдруг заметил, что итальянец загородил дверь.

Пери заколебался.

Он мог кинуться на Лор едано и сбить его с ног. Но между ними завязалась бы борьба, и тогда его присутствие было бы обнаружено. А ему надо скрыться, не оставив после себя следа: самое незначительное подозрение погубит его замысел.

Тут его осенило. Он поднял мокрую руку и коснулся лица итальянца. Как только тот отскочил, чтобы нанести удар, индеец проскользнул между ним и дверью.

Кинжал Лоредано поранил ему левую руку. Однако индеец не испустил ни малейшего стона, не сделал ни одного неосторожного движения, он спрятался в глубине галереи, прежде чем авентурейро вернулся со свечой.

Но Пери был недоволен собой; кровь на острие кинжала могла выдать его присутствие, а он отнюдь не хотел, чтобы итальянец о чем-нибудь догадался.

Перепуганные летучие мыши, которые метались под крышей галереи, подали ему счастливую мысль. Он поймал одну из них и, поранив ей кинжалом крыло, выпустил ее снова.

Он знал, что она полетит на свет и начнет кружить возле обоих авентурейро, и рассчитывал, что капельки крови, сочащейся из ее раненого крыла, введут их в заблуждение. Так оно и случилось.

Как только Лоредано ушел, Пери снова взялся за свое дело; он отправился в один из углов галереи, где в очаге под слоем золы все еще теплился жар, и побросал туда одежду, которую авентурейро развесили поблизости для просушки.

Эта мелочь, на первый взгляд вовсе ничего не значившая, входила в планы Пери: одежда загорится и, наполнив все помещение дымом, разбудит авентурейро. Им захочется пить, а именно этого и добивался индеец.

Удовлетворенный достигнутым результатом, Пери прошел на другой конец площадки, по вдруг отступил: то, что он там увидел, до крайности его удивило.

Один из людей дона Антонио и один из бунтовщиков переговаривались через ограду, разделявшую оба стана. Подобное обстоятельство не могло не поразить индейца.

Это было не только нарушением приказа дона Антонио де Мариса, который запрещал своим людям общаться с бунтовщиками, но и шло вразрез с планом самого Лоредано, ибо итальянец боялся, как бы его сообщники не подпали под влияние фидалго, повиноваться которому они так привыкли.

Вернемся немного назад, и нам станет ясно, что послужило поводом для этого необычного разговора.

Жоан Фейо, которому Лоредано приказал стоять на часах, ходил взад и вперед.

Подходя к ограде, он всякий раз замечал, что и с противоположной стороны туда подходит человек, который потом, как и он, возвращается назад на другой конец площадки, — так мог ходить только часовой, выставленный доном Антонио.

Жоан Фейо был парень веселый и общительный, и ему нелегко было исполнять свою нудную повинность этой темною ночью, когда все вокруг было погружено в сон, когда нечем было даже промочить глотку и не с кем перекинуться словом. Он заскучал.

В довершение всего, подойдя снова к ограде, он услышал запах табачного дыма и увидел, что другой часовой курит.

Жоан Фейо запустил руку в карман и нащупал там несколько листиков табака, но трубки при нем не оказалось. Огорченный, он решил обратиться к тому, кто расхаживал по другую сторону ограды.

— Эй, друг, ты, видать, тоже на часах стоишь, как и я?

Тот отвернулся и, ничего но ответив, пошел назад.

На втором круге авентурейро сделал еще одну попытку.

— Слава богу, скоро светать начнет, так, что ли?

То же молчание, что и в первый раз. Однако Жоана Фейо это не смутило; подойдя к ограде в третий раз, он снова попытался завязать разговор.

— Мы с тобой теперь, выходит, враги. Только негоже, чтобы человек учтивый не отвечал, когда его спрашивают.

На этот раз хранивший молчание часовой повернулся к нему.

— Превыше всякой учтивости наша святая вера, а она не велит христианину разговаривать с еретиком, с нечестивцем, с фарисеем.

— Что, что? Ты это серьезно или просто разозлить меня хочешь?

— Я говорю совершенно серьезно, как на духу, как перед господом нашим Иисусом Христом.

— Брешешь ты, вот что! Подумаешь, какой хороший нашелся! И другие-то ведь не хуже тебя христиане.

— Язык у тебя больно длинный, приятель. Только погоди. Вот ужо Вельзевул тебя в преисподней научит уму-разуму, не то что я. Не хочу душу губить, не хочу связываться с тем, в кого бес вселился.

— Клянусь самим Иоанном Крестителем, моим патроном, доведешь ты меня, что я через ограду прыгну да влеплю тебе как следует. Нечего над добрым человеком издеваться. Можешь называть нас бунтовщиками, но еретиками — не смей!

— А как же, по-твоему, я должен называть прислужников расстриги-монаха, нечестивца, который сбросил с себя рясу, да и был таков?

— Монаха? Ты говоришь, монаха?

— Да, монаха. Будто ты сам не знаешь!

— Чего не знаю? Какой такой монах?

— Да итальянец ваш, черт возьми!

— Как, он…

Часовой — а это был не кто иной, как давно уже знакомый нам местре Нунес, — рассказал тогда со страстностью фанатика своей веры все, что знал о Лоредано.

Жоан Фейо пришел в ужас, он не дал местре Нунесу завершить свой рассказ и тут же кинулся в галерею. Мы уже знаем, как он заговорил с итальянцем.

Когда часовые расстались, Пери перескочил через ограду и вернулся в комнату.

Светало; первые лучи солнца озарили стан айморе, которые разбили свой лагерь на берегу реки.

Разъяренные индейцы издали глядели на дом; они выходили из себя оттого, что не могут взять каменный барьер, отделявший их от врага.

Пери несколько мгновений смотрел на этих огромных грозных людей. Перед ним было около двухсот воинов, обладающих чудовищной силой и свирепых, как ягуары.