- Прочь тевтонов! Прочь! - закричало сразу несколько сотен голосов.
      - Пусть строят! - дружно крикнуло левое крыло веча - ремесленные люди и купцы.
      Поднялся крик, шум. Вечники махали руками, палками, бросали вверх шапки.
      - Прочь тевтонов! - гремело на площади.
      - Пусть строят! - с неменьшей силой громыхало в ответ.
      Казалось, два водоворота, два бурных весенних течения столкнулись на вечевой площади, и каждое хотело победить, одолеть противника. Бояре справа молчали, да князь знал, что теперь не они кричат, а кричат их гривни, их серебро, которое они щедро, не скупясь, раздают тем, кто дерет за них глотку на вече.
      - Прочь тевтонов и их заступника Владимира! Хотим для Полоцка тридцать старейшин! - вдруг прокатилось по площади.
      Сначала эти слова крикнули несколько человек, однако подобно тому, как ветер, залетевший с поля в лес, раскачивает все больше и больше деревьев, так и этот крик постепенно завладел всей площадью.
      - Хотим тридцать старейшин! Долой князя! - бушевало вече.
      Владимир побледнел, глянул на бирича, молодого рослого парня. Тот заметно растерялся - то расстегивал, то снова застегивал свое красное корзно. Тогда князь поднял вверх десницу в боевой перчатке. Князь просил, требовал слова. Вече смотрело на эту руку и постепенно успокаивалось.
      - Мужи-полочане,- сказал Владимир,- когда в последний раз горел Полоцк?
      Этим, казалось бы, простым вопросом он ошеломил вечников. Вече еще не понимало, куда гнет князь. Самые отъявленные крикуны на миг притихли.
      - Когда враг жег и грабил ваши усадьбы? Когда плакала София?
      Князь кинул взгляд на собор, перекрестился. И все вече глянуло на Софию. Золотые облака плыли над семью ее главами.
      - Не было пепла и крови? - допытывался князь.- Не тащили ваших жен, дочерей на позор? А почему? Почему, скажите! Потому что я и моя дружина стоим на страже Полоцка и Полоцкой земли. Знаете, сколько на моем теле ран? Я бился с ятвягами и уграми, тевтонами и свеями. Я топил коня в жемайтских болотах. Клянусь могуществом нашей матери-церкви, что никто не переломит копье о святую Софию!
      - Слава князю! Слава Владимиру! - дружно зашумела площадь.
      - Долой бояр-многоимцев! - закричали слева, где стояли рукодельные люди и купцы.
      Вече заволновалось, забурлило. Замелькали палки, пошли в ход кулаки. Уже драли друг другу бороды, уже боярская челядь спешила вступить в драку за своих хозяев.
      Владимир чувствовал, что победа близка, что еще минута-другая и он снова будет на белом коне. София со своей высоты уже улыбалась ему, и он, в глубине души, вырастал под облака, становился вровень с нею. За такой миг можно отдать полжизни.
      Вдруг площадь затихла, и эта тишина была столь неожиданной, что князь вздрогнул. Разрезая толпу, к помосту в центре площади шло несколько человек - три или четыре. Вече расступалось перед ними.
      Они подошли к помосту, и все увидели разорванную одежду, окровавленные лица. Главный из них, седобородый старик, поднялся на помост, поклонился в пояс собравшимся.
      - Я Доброслав из Кривичского ста,- сказал старик, покачнувшись.- Мы плыли на Готский берег. У Земгальской гавани на нас напали тевтоны. Убили корабельщиков и кормчего, забрали товар. Смотри, Полоцк, на раны сыновей своих! Смотри, София!
      Старый купец крестился на Софийский собор и плакал. Сыновья его, израненные, окровавленные, стояли возле помоста, глядя на отца.
      Владимир понял, что неожиданное появление купца может испортить ему все дело. Снова белый конь убегал от князя, насмешливо ржал издалека.
      Но это был еще не самый болезненный удар. Главное испытание ждало князя впереди. Только стало успокаиваться вече, выслушав ограбленных купцов, как на площади появился князь Вячка с десятком своих воев. Светло-русые его волосы развевал ветер. Темные брови были строго сведены на переносице.
      "Что тут надо этому сосунку? - в бешенстве подумал Владимир.- Давно надо было замуровать его в монастыре, как брата. Боже, клянусь тебе, как только развеются черные тучи, как только снова укреплюсь на полоцком престоле, сразу же выгоню его из Кукейноса, выброшу в Новгород, в Псков, к эстам, куда смогу, только бы не было его рядом".
      Вячка подошел к помосту, но подниматься на него не стал. Поклонился князю Владимиру, посаднику, тысяц-кому и епископу, потом поклонился всем вечникам. Высокая его фигура была видна всем.
      - Мужи-полочане,- волнуясь, начал речь кукейнос-ский князь,- как вы можете спокойно глядеть на обиды ваших людей? Почему не ослепнете от стыда? Где ваш гнев? Где сила ваша? Кто вы - мокрые воробьи или вольные соколы?
      Вячка повернулся лицом к собору, встал на колени, заговорил громче, и голос его услышала вся площадь, хотя не все уже видели его.
      - Святая София! Где меч Всеслава? Дай мне его, и я пойду на тевтонов, освобожу Двину, наш извечный Рубон, проложу дорогу к морю.
      "Скоморох,- думал про Вячку князь Владимир.- Одичал там в своем Кукейносе. Стал язычником, молится рогатой сосне, а тут вон как запел. Скоморох!"
      Князь сплюнул, правда, осторожно, чтобы, не дай бог, вече не заметило.
      А Вячка, не поднимаясь с колен, вдруг простер к нему руки, заговорил, обращаясь только к нему, Владимиру:
      - Великий князь! Отчего не седлаешь коня? Веди дружину на Ригу, ударь копьем в огненную пасть дракона. Ты мудрый и храбрый, ты уже водил нас на Альберта. Пойдем еще, князь!
      Все вече замерло, глядя на Владимира, сотни глаз, как невидимые стрелы, пронзали его насквозь. Глядели бояре и купцы, ремесленники и вой. И все ждали.
      "Что делать?" - мучительно раздумывал Владимир. Впервые в душе его шевельнулась жалость, непонятная ему самому. Кого он жалел? Себя? Свою недосягаемую мечту? Княгиню Ульяну? Жалость такая приходила к нему и раньше, но только дома, в своей семье, рядом с княгиней. На площади же, перед народом, сердце у него всегда было словно из железа. А сегодня впервые железо дало тоненькую трещину.
      "Что делать?" - думал князь. Он сошел с помоста, поднял Вячку с земли, трижды поцеловал его и сказал так, чтобы до всех ушей долетело:
      - Встань, брат. Одна у нас отчизна - Полоцк. И будем биться за него, своего живота не жалея.
      Вячка, легко поднявшись на ноги, тоже поцеловал Владимира.
      - Слава! - гремело на площади.- Слава князьям Вячеславу и Владимиру!
      Владимир с Вячкой, взявшись за руки, взошли на помост, и всеобщий радостный крик приветствовал их появление.
      Владимир стоял рядом с Вячкой, улыбаясь ему и вечу, а сам вспоминал о страшной, нелепой смерти своего родича, брата жены Артемия. Богатым, хлебосольным боярином был Артемий, меду и доброго слова гостям не жалел. Много было у него друзей, но и враги, как водится, имелись. Любил Артемий разных зверюшек, разную пушистую хвостатую живность. По усадьбе у него прирученные белки бегали, на плечи гостям прыгали. Выдра в пруду плавала, медведь по двору бродил без цепи. И вот однажды из Киева привезли Артемию хомячка - теплый светло-русый комочек, глазки - как капельки степной воды. Такой был ласковый, такой мягкий, на руках у боярина дремал. Не мог натешиться им Артемий. И однажды особенно ласково гладил зверька, к груди прижимал. Да в тот самый миг, когда хотел что-то приказать слугам, раскрыл рот, хомячок скользнул ему в самое горло. То ли рот боярина норой ему показался, то ли научили этому те, кто подарил его боярину,- только перегрыз хомяк все кишки Артемию, вмиг в могилу свел.
      Пожимал Владимир руку Вячке, улыбался ему, а сам думал: "И этот только прикидывается ручным. А разинешь рот - выгрызет нутро".
      Всеми колоколами гремела София. Бушевало вече.
      - Слава! - кричали мужи-полочане.
      "Кричите себе, кричите,- думал Владимир, улыбаясь вечникам.- Дружину к Риге я не поведу, а если и поведу, то не скоро. Мне не с Альбертом драться надо, а с вами. Княжескую власть я вам не отдам".
      Князю остро, до горькой слюны во рту, захотелось как можно скорее вернуться в Бельчицы, в свою светлицу, увидеть княгиню Ульяну, почитать пергаменты. Больше всего любил он читать поучения святого Ефрема, великого Иоанна Златоуста и Феодосия Печерского, тех, что, словно старательные пчелы, кормились словом божьим.
      А вече уже кричало здравицу только одному Вячке, будто его, Владимира, на помосте и не было.
      - Слава князю кукейносскому! - подбрасывали шапки вверх вечники.
      - Слава Вячке! Веди на тевтонов, князь! И вдруг небогатый купец Василь из Заполоцкого ста пронзительно закричал:
      - Меч Всеслава - Вячке!
      Площадь словно ждала этого, сразу подхватила:
      - Меч Всеслава - Вячке! И пошло-покатилось:
      - Меч Всеслава - Вячке!
      Владимир, стоя рядом с Вячкой, вымученно улыбался, а у самого пот катился по вискам. Тяжело было ему слышать это. Только самому достойному воеводе вручает полоцкое вече Всеславов меч, и освящают его в самом Софийском соборе.
      Накричавшись, мужи-полочане решили: за седмицу выковать меч, освятить его и вручить прилюдно князю Вячеславу Борисовичу Кукейносскому. Меч вызвался выковать на своем подворье боярин Иван, у него были знатные мастера кузнечного дела. На том вече и разошлось, растеклось с площади, и только вороны все не могли успокоиться, все летали над Софией.
      II
      Вместе со всеми пленными Якова гнали на север от Княжьего сельца, от Горелой Веси в Друцкую землю. Сначала шли по льду Березины, и тащить сани с награбленным добром, в которые впрягли Якова вместе с другими молодыми невольниками, было не очень тяжело. Но через десяток поприщ друцкий воевода Зернько приказал повернуть с Березины на восток, в направлении Друтеска. Тут уже надо было идти по целине, по заснеженным лесам и болотам, и сани сразу прибавили в весе, будто были нагружены железными крицами.
      Пленных, как подсчитал Яков, было сотни полторы, в большинстве молодые мужчины и парни.
      Рядом с Яковом, обливаясь потом, тянул сани кузнец Чухома. Он все учил Якова, шептал ему:
      - Ты спокойно тяни, не дергай, а то жилы надорвешь. Нам с тобой еще жить надо.
      Он был старше Якова на семь или восемь солнцеворотов - в самом расцвете мужской силы - и славился кузнечным мастерством по оба берега Свислочи. Его даже побаивались немного - смерды всегда боялись людей, имеющих дело с огнем и железом. Простой человек, считали в весях, не может размягчить металл так, чтобы тот начал литься, как вода. Только колдуну под силу такие чудеса! Да только никаким колдуном Чухома не был. Добрые синие глаза были у него, мягкие пшеничные усы.
      - А что же князь Рогволод нас не оборонил? - спросил однажды Яков.
      Чухома глянул на него, горько улыбнулся:
      - Князь Рогволод себя берег, терем свой... А мы?.. Что мы ему? Он посидит немного в Княжьем сельце, окрепнет и сам пойдет набегом. На Туров или на Слуцк. Оттуда себе смердов пригонит. Гоняют нас, брат, как скотину, от князя к князю. И никуда не спрячешься. Слышал я, правда, что в полуденных степях, далеко за Киевом, живут вольные бродники и воеводой у них какой-то Пласкиня. Да это далеко, до них - как до неба.
      Привалы были нечастые. Когда останавливались, друцкие вой приказывали невольникам собирать в лесу хворост, разжигать костры. Есть давали только хлеб и воду.
      На одном из привалов Яков увидел ворожбу самого пожилого из невольников - Творимира. Когда принесли хлеб, Творимир взял кусок, понюхал его, пошептал что-то, покрутил в руках, разломил и вытащил из хлеба, под удивленные, испуганные вздохи соседей, длинную прядь человеческих волос.
      Воевода Зернько спешил - могла быть погоня. Старались оставить меньше следов, затаптывали костры, снова шли через леса, по глубокому снегу.
      Яков все еще никак не мог поверить в то, что он раб. Все, что происходило с ним, с Чухомой, казалось страшным, горячечным сном. Вот-вот придет кто-нибудь или приедет, разбудит всех, растолкает, и проснется Яков в Горелой Веси, и Настасья будет топить печь, и, перекусив, пойдут они с утра в пущу распутывать узлы звериных следов. Возьмет Яков свой топор, чтобы нарубить можжевельника коптить лосятину. Смачно хрустнет под топором дерево... Подбежит Мирошка, засмеется, запустит в него, Якова, снежком...
      Промозглый холод добрался до ног. Друцкий вой, молодой, синеглазый, взмахнул кнутом, ударил по ногам, бросил со злобой:
      - Пошевеливайся, вол подъяремный.
      Яков прикусил губу от боли, но успел удивиться:
      "Почему это он меня волом называет?"
      - Ты что ж, православный, своих людей хвощешь? Мы ведь не чудь, не печенеги,- сказал Чухома.
      Вой глянул на кузнеца, хотел и его огреть кнутом, да вместо этого сморкнулся, прижав к ноздре большой, посиневший на морозе палец. Только тут окончательно понял Яков, что не сон все это, не лихорадка-трясуха, и от обиды и горя заплакал.
      - Терпи, Яков,- подбадривал его Чухома.- Быть не может, чтобы загнали нас в оглобли. Как-нибудь выкрутимся.
      Яков, застыдившись своих слез, улыбнулся товарищу по несчастью.
      Через день-два дознались друцкие вой, что Чухома - кузнец, и высвободили его из ярма. Чухома подозвал воеводу Зернько и, смело глядя тому в глаза, назвал Якова своим унотом, водоносом и молотобойцем, потребовав, чтобы парню тоже дали вольней вздохнуть.
      Яков шел рядом с Чухомой и радовался, что бог свел с таким человеком. А над лесом щедро рассыпало лучи солнце. Деревья тянули к нему обмороженные ветви, готовились встречать весну. На небольшой полянке, на солнцепеке, увидели высокий муравейник. Выбежав из своих темных нор, муравьи замерли, сбившись в блестящие желто-коричневые комки. Казалось, они о чем-то договариваются, оглядываясь, чтобы люди не услышали.
      Весна съедала снег. Там-сям обнажались темные мокрые лысины. Санные полозья прилипали к земле.
      Воевода Зернько не рассчитал. Он думал добежать до Друтеска по твердому гладкому снегу, но весна догнала его. Воевода был зол, как медведь-шатун, которого неожиданно подняли из берлоги. Он ругал своих воев, бил невольников.
      Сани воевода приказал порубить и сжечь. Запылали огромные костры. Пленники глядели на них с затаенной радостью.
      Воевода, мрачный, насупившийся, ехал впереди своих воев и невольников. Он уже понял, что набег на Свислочь не прибавит ему богатства. Таял снег... Таяли силы пленников... Несколько умерло, иные убегали, дождавшись ночной тьмы. Те же, которые еще шли, были худые, измученные, оборванные.
      Ночью зашумел теплый южный ветер, нагнал тучи на все небо. Воеводу, спавшего в походном шатре, разбудило странное всхлипыванье. Схватившись за меч, он высунул голову из шатра. С неба лил непроглядный дождь. Весь лес был наполнен неясными шорохами, шепотом - это оживали, распрямлялись под благодатным дождем окаменевшие от стужи деревья.
      Не дойдя несколько поприщ до Друтеска, воевода Зернько продал большую часть пленных полоцким купцам, с караваном которых столкнулся в лесу. Полочане ехали на возах, весело перетирали колесами снег с грязью. Яков с Чухомой попали к полочанам и, надо сказать, вздохнули с облегчением хватит, наслушались на привалах, как опьяневший от вина и медовухи воевода кричал, что прикажет своим воям порубить мечами всех свислочских пленников.
      Полочане посадили их на возы, накормили на привале пареной репой и зайчатиной.
      - Откуда ж вас гонят? - поинтересовался у Якова молодой белолицый купец с рыжей бородой.
      - Мы свислочские. Вольные смерды князя Рог-волода Свислочского,ответил Яков. За всю долгую дорогу он только изредка перекидывался словом-другим с кузнецом Чухомой, и ему не терпелось поговорить со свежим человеком.
      - Теперь будете невольниками,- вздохнул купец.- Продадут вас на какой-нибудь боярский двор. Челядью боярской станете,- казалось, он сочувствовал Якову и Чухоме.
      - Вот если бы вас в Полоцк отвезли,- продолжал купец, помолчав,- там уже легче. Город большой, людей море... А церкви какие! А палаты боярские и княжеские! Там было бы легче... Сам воздух полоцкий человека вольным делает.
      Он хотел еще что-то добавить, но пожилой купец, может, его отец, крикнул с соседнего воза:
      - Прикуси язык, Михалка! - и сердито глянул на Якова.
      Купцы везли из Киева железный товар, женские украшения, амфоры с ромейским вином. На одном из привалов они даже угостили вином Якова и Чухому.
      "И все равно они нас продадут,- потерянно раздумывал Яков.- Как продают браслеты и конские подковы... Эти купцы, и Михалка тоже, будут ездить в Киев, в дальние края, даже за море, а я высохну, сгорблюсь на подневольной постылой работе. Зачем мне жизнь? Зачем такая жизнь? Лучше б мне было птицей на свет родиться. Однако ж и птицу ловят в силки и сети... До конца дней своих буду работать, как вол, до черных мозолей и Свислочи с Березиной никогда больше не увижу".
      Он опустил голову на грудь, и слезы невольно полились из глаз. Молодой рыжебородый Михалка с сочувствием поглядывал на него.
      - Ты что это, Яков? - хлопнул его рукой по плечу Чухома.- Негоже тебе слезы лить. Ты же хлопец-сорвиголова, палец в рот не клади. Я же тебя знаю. От слез только болотный туман густеет. Не плачь. Все, даст бог, образуется.
      И Михалка сказал Якову:
      - Не плачь.
      Яков утер слезы рукавом свитки, начал глядеть на лес, на дорогу, на небо, что все больше яснело, наливалось весенней голубизной, и потихоньку успокаивалось растревоженное сердце. Он вспомнил о Мирошке с Настасьей. Где они теперь? Может, и их кто-нибудь гонит сейчас в чужую сторону? А может, пересидели беду в лесу, спрятались и теперь греются у костерка, сухой хворост в огонь подбрасывают?
      Яков с Чухомой и еще десяток невольников попали в конце концов на подворье боярина Ивана, огороженное высоким дубовым забором, грязное, в глубоких ямах, в коровьих лепешках.
      Боярин Иван вел хозяйство с размахом. Топил и клеймил комья воска, жег лес на золу для варки мыла, выделки кож и окраски сукна, гнал деготь. Все это богатство на стругах и лайбах вез по Двине на Готский берег и дальше. Но пришли тевтоны, захватили устье Двины, и стало трудно, а потом и совсем невозможно его корабельщикам прорываться в Варяжское море. Вот почему на вече боярин Иван поддержал князя Вячку и даже вызвался из своей руды и своими руками (то есть руками своих челядников) выковать князю Всеславов меч. "Беда заставила нас пересесть из челна на боевого коня",- говорил он родовитым боярам, которые далеко не все хотели идти войной на тевтонов.
      Боярин Иван сам встретил своих новых работников, захотел взглянуть на каждого из них. Он знал всех коров в своем большом стаде, тем более должен был знать челядь. Новые челядины стояли, сбившись в кучку, посреди широкого двора. Они были исхудавшие, обессилевшие, и это сразу отметил своим хозяйским оком боярин. "Нелегко мне будет их откормить,- подумал он.- Кожа да кости... Да с божьей помощью за седмицу поставлю бедняг на ноги, дам хлеба и репы вдоволь, а тем, кто пойдет на особо трудную работу, и мяса дам".
      С этой минуты боярин стал для челядников отцом родным: кормил и поил их, одевал-обувал, приют давал, старанию и упорству в труде учил, за лень наказывал. Как за каменной стеной были слуги за своим боярином. Мог челядин ударить вольного человека и укрыться в боярских хоромах. Боярин же, если хотел, не выдавал своего работника, а платил тому, кого ударили, за обиду, за понесенный стыд.
      Боярин был пчелиной маткой, а челядин - маленькой пчелой. Боярин был могучим кряжистым дубом, а челядин - былинкой.
      Боярин был отцом заботливым - чуть что не так сделал челядин, сразу ухо отрезали ему под самый корень.
      Так и начали жить Яков с Чухомой на боярском подворье. Весна уже вовсю хозяйничала: снег сошел, ручьи отголосили. Уже и калужница желтая, стыдливая, по лугам-болотам побежала.
      Боярин Иван помнил свое обещание, данное полоцкому вечу,- за седмицу выковать меч для князя Вячки. Лучше б ему было не давать такого обещания! Сделали его кузнецы меч, а когда боярин решил испытать и ударил им по варяжскому мечу, только рукоять с крестовиной в боярской руке осталась. Клинок же со свистом отлетел, мальчонку, гнавшего гусей на луг, поранил.
      Тогда Иван, втайне от мужей-вечников, из Полоцка тевтона Фердинанда пригласил. Фердинанд тот уже второй солнцеворот жил на торжище, скупал полоцкую пеньку для рижских корабельщиков. Ходили о нем слухи, что он искусный мастер по железу - что хочешь сделает.
      Фердинанд приехал на повозке с полотняным верхом, был одет в плетенную из стальной проволоки кольчугу - видно, побаивался нападения в дороге. В боярском тереме он с большой радостью и облегчением стянул с себя тесную кольчугу, оставшись в мягкой атласной рубахе. Крупные капли пота выступили у него на лбу и на висках.
      Боярин Иван сразу же усадил гостя за стол с богатым угощением. После третьего кубка меда Фердинанд повеселел, заулыбался, шепнул боярину в заросшее седым волосом ухо, что он, Фердинанд, очень хороший человек, что дома, за Варяжским морем, к нему относились с почтением и что он (ха-ха!) совсем не прочь ущипнуть мягонькое женское бедро.
      Боярин Иван слушал его внимательно, согласно кивая головой, не забывал подливать меду. Оба были веселые, довольные, раскрасневшиеся.
      Наконец боярин заговорил про меч. Фердинанд сказал, что у них, в Саксонии, каждому мечу, как новорожденному сыну, дают имя. Есть меч "Лев", меч "Рудольф", меч "Карл"...
      - Мне нужен меч "Всеслав",- перебил Фердинанда боярин Иван.
      - Всеслав? - наморщил Фердинанд загорелый низкий лоб.- А кто это такой? Чем прославился этот человек, чтобы его именем назвали рыцарский меч?
      - Всеслав был великим князем полоцким и киевским,- терпеливо начал объяснять боярин.- Хоробрым князем. Он родился в сорочке...
      - В сорочке? - удивился Фердинанд.- Ага-ага, понимаю. Бывают дети, которых бог отправляет на белый свет из материнского лона одетыми.- Он засмеялся своей догадливости.
      - И вот эту "сорочку" Всеслав всю жизнь носил с собой. Она оберегала его от врагов. Он сделал Полоцк могучим.
      - Да-да, Полоцк - могущественный город,- согласился саксонец.- Иначе я не жил бы в нем.- Он громко рассмеялся. За ним мелким заливистым горошком рассыпался боярин Иван.
      - Ты должен выковать меч. Самый лучший в Полоцке,- трезвея, сказал боярин.- Я хорошо заплачу тебе.
      Тут и Фердинанд начал трезветь. Делать-то мечи он делал, но давно. Рука и глаз с тех пор могли отвыкнуть. Ему нужны помощники, много помощников. Нужен хороший металл. Нужны мед, пиво, мясо, мягкий хлеб...
      - Будет, будет... Все будет,- хотел прервать его боярин.
      Но Фердинанд словно не слышал и не видел боярина. Ему, Фердинанду, кроме всего этого нужна молодка, чтобы подавала на стол, когда он проголодается, мед, пиво, мягкий хлеб...
      При этих словах боярин поморщился, буркнул, будто про себя:
      - Жаба заморская.
      - Какая баба? - насторожился, недослышав, Фердинанд.
      - Будет, говорю, тебе баба,- мрачно пообещал боярин.
      - А теперь, боярин,- сказал Фердинанд, напоследок еще раз отпив из кубка,- отпусти меня на три дня в Полоцк. Инструмент свой кузнечный привезу, книгу ученую о горячих и холодных металлах. Жди меня через три дня.
      В это же время Чухоме и Якову как будущим подручным Фердинанда был дан строгий приказ искать болотную руду, варить и ковать из нее железо. Возле Полоцка такой руды не было, и они вынуждены были пойти на плоту вверх по Двине, потом с Двины спуститься до истоков реки Уллы. Их сторожили, следили за каждым шагом и движением боярские тиуны, так что сбежать в пути не было никакой возможности.
      Суровая величественная природа открывала им свое неповторимое лицо. Бесчислен! гые озера были рассыпаны в этой глухой лесной стороне. Они сверкали под солнцем, как осколки голубого стекла. Налетал ветер, шумел в молодой зеленой осоке, накатывал на низкие песчаные берега сине-черные волны. Валуны грели на полянах свои замшелые бока. Там-сям поднимались могучие ели, как островерхие воинские шатры. Синицы оживленно бегали и звонко тинькали в густом мраке колючих еловых лапок. Холодные пенистые ручьи прорезали равнину торфяников и лугов. Желтел мох, а под ним мертвым сном спала гнилая болотная вода.
      На берегу Уллы Чухома нашел залежи темно-красной руды, она податливо липла к пальцам.
      Срезали заступами дерн, начали копать руду. Из глины, привезенной с собой на плоту, смастерили две небольшие печи-домницы. Глину, чтобы не трескалась от большого огня, смешивали с песком и дресвой. У самого дна печей Яков под наблюдением Чухомы сделал отверстия, вставил в них глиняные трубки-сопла, через которые внутрь печей нагнетался воздух. Засыпали в домницы древесный уголь вперемешку с кусками руды, подожгли...
      Яков трудился с охотой, с большим интересом к делу, с которым столкнулся впервые. Пот заливал глаза, но он, не обращая внимания, делал все, что приказывал Чухома. Только работа, тяжелая, до изнеможения, могла хоть на миг дать отдых израненной пленом душе.
      - Молодчина, Яков,- хвалил его Чухома.- Быть тебе кузнецом. Запомни: без кузнеца земля безрадостна. Радость мы даем рудой своей, железом своим.
      - Из руды и мечи выкованы, которыми нас пленили,- тихо возразил Яков.
      - Тут не кузнецов вина,- усмехнулся Чухома.- Птицы небесные не виноваты, что с неба Перун в людей стреляет. Так и мы. Слышал я, что меч, для которого мы руду плавим, на доброе святое дело пойдет.
      - Для князя Вячки, против тевтонов воевать,- подсказал один из боярских тиунов.
      - Вот видишь, Яков? Не только зло от железа. Зло от злых людей, а не от железа.
      Огонь и сырой воздух делали в домницах свое таинственное, непонятное многим людям, в том числе и боярским надсмотрщикам, и Якову, дело. Чухома загадочно и торжественно улыбался. Один он знал, что в этот самый час душа огня и душа руды сплетались в один неразрывный клубок, в одно целое, чтобы породить звонкоголосое желанное дитя - железо. Правда, это еще не чистое железо, это крица, в ней еще много шлака. Крицу надо будет докрасна раскалить в горне, кинуть на наковальню и бить, бить, расплющивать могучими молотами, чтобы выгнать из нее больной болотный дух.
      Подождали, пока остынут домницы, разбили, разломали их, теплые крицы погрузили на плот. Темно-вишневая заря горела над землей. Всхлипывала вода в осоке. Звезды трепетали во мраке, как золотые небесные слезы.
      Яков стоял на плоту, отталкиваясь от топкого дна длинным березовым шестом. Болела спина, но душа была ясной и спокойной. "Я молодой,- думалось ему.- Мне еще жить да жить. Я сильный. Никогда я не буду рабом. Никогда". Он вспомнил слова молодого купца Михалки, что сам полоцкий воздух делает человека вольным, и радость, давно забытая птица, запела в его душе. Он уже знал, как спастись,- надо бежать в Полоцк, в город, затеряться среди людей. Надо убежать, а там - что будет, то будет.
      Как только они прибыли на боярское подворье, сразу же, с согласия боярина Ивана, их взял под свою опеку саксонец Фердинанд. Он выпытал у боярина, кто из его людей пригоден для кузнечной работы, и вместе с Чу-хомой в кузнецы попал и Яков.
      Фердинанд, в новеньком кожаном переднике, в новых, только что сшитых сапогах, собрал всех своих подручных - и молотобойцев, и горновых, и водоносов - в кузнице, сказал, как и все тевтоны, медленно, смешно выговаривая чужие слова:
      - Вместе работать будем. Я не вашей земли человек, но я хороший человек. Я люблю есть, пить вино, люблю много спать, люблю женщин. Вы, наверное, тоже все это любите? Но еще я люблю и умею работать.
      Он на минуту умолк, глянул на своих помощников - понимают ли его? Понимали. Слушали внимательно. Это еще больше вдохновило Фердинанда. Возбужденно махая руками, он продолжил разговор:
      - Нам надо выковать меч "Всеслав". Правильно я называю имя? Так вот. Из той руды, из того железа, которое вы привезли откуда-то из болот, нельзя сделать меч "Всеслав". Можно серп женщине смастерить... А меч... Ваше болотное железо мягкое, слабое. Меч из такого железа согнется, как соломинка, в первом же поединке. За боярские гривны на торжище в Полоцке я купил свейского железа. Из такого железа куются мечи для победителей, для героев. А из вашего мы наделаем боярину ключей и замков.
      Из-под кожаного передника Фердинанд вытащил пожелтевший, свернутый в трубку пергамент.
      - Знаете, как закаляется кричное железо? Вот что пишет Теофилус Пресбрайтер в своем трактате "Схема разнообразных искусств". Тут написано не вашими буквами, я вам буду пересказывать, объяснять.
      Он начал читать, изредка отрывая взгляд от пергамента, чтобы глянуть на своих слушателей:
      - Закалка железа ведется таким же образом, как режется стекло и размягчаются камни. Возьми трехлетнего черного козла и держи его под замком на привязи трое суток без корма. На четвертый день накорми папоротником. После того как он два дня поест папоротника, на следующую ночь помести его в бочку с решетчатым дном. Под бочку поставь сосуд для сбора козлиной мочи. Набрав за двое или трое суток достаточное количество жидкости, выпусти козла на волю, а в этой жидкости закаливай свое железо.
      Фердинанд спрятал пергамент, глянул строго на своих помощников.
      - Несите.
      - Кого? Черного козла? - удивился Чухома.
      - Несите сюда амфору с вином, которую я спрятал в куче угля.
      Начали ковать меч "Всеслав". Свейское железо и в самом деле было хорошее, податливо ковалось, чувствовались в нем сила и упругость, цвет имело серый с синеватым оттенком. Чухома причмокнул языком:
      - Мне бы в Горелую Весь такое.
      Фердинанд сразу же распознал в Чухоме самого способного и самого умелого своего помощника. Давал ему ковать меч, сначала изредка, потом все чаще.
      Меч делали длинный, двуручный, чтобы во время боя вой мог взять его за рукоять обеими руками. Лезвия у клинка с двух сторон были острые, заточенные. Крестовину и рукоять обложили черненым серебром, серебро легло шероховато,- не будет скользить ладонь. Верх рукояти сделали в форме красного яблока, дорогой заморский камень, сеявший в полумраке вокруг себя таинственные лучи, вставили, утопили в это яблоко. Немного ниже рукояти на одной стороне клинка выбили изображение святого Юрия, а с другой стороны написали на железе полоцкими письменами "Всеслав".