Дети с облегчением и радостью вздохнули. Будто все они разом увидели голубя, белого, с сильными крыльями, что летит над разбушевавшейся черной пучиной, крепко сжимая в клюве зеленую веточку. Вот-вот ослабеет голубь и упадет веточка в морскую бездну.
      - Начнем с азбуки, дети,- посерьезнел Климята.- Голубь в загадке несет неписаную грамоту, ветку. Почему?
      - Потому что он писать не умеет,- робко сказала боярская дочка Агриппина.
      - Правильно, Агриппина,- обрадовался Климята.- А вы будете учиться, чтоб писаные грамоты составлять, чтоб ваши мысли люди за сотни поприщ от вас могли понять в тот самый миг, как прочитают вашу грамоту.
      Дети охотно взялись за учебу. Дьяк Анфим принес тонкие трубки бересты, которую по указке Климяты заготавливали в роще, раскинувшейся неподалеку от Ку-кейноса. Вскоре железные писала заскрипели по мягкой бересте, первые буквы, как смешные неуклюжие зверята, побежали по белому полю.
      Добронега, живущая каждодневными заботами своего большого хозяйства, не забывала об учебе Софьи. Проверяла исписанные ею бересты, следила, чтобы железное писало всегда было в маленьком кожаном мешочке, специально сшитом для этого.
      Падчерица расценила внимание мачехи к своей учебе по-своему. Ей казалось, что Добронега так строго следит за ней потому, что не любит неродную дочь. Челядницы (Добронега так и не дозналась - кто) нашептали Софье, что у княгини скоро будет ребенок, мальчик, а ее, нелюбимую Софью, отправят в Полоцк, в Спасский монастырь.
      "Чем же привлечь ее к себе?" - думала Добронега.
      Однажды, приведя Софью на хоры к Климяте, княгиня заметила, что маленькая княжна и смерд Мирошка дружат. Когда у Софьи упала на пол дощечка для письма, Мирошка поднял дощечку, сдул с нее пыль и подал Софье. Потом помог развернуть и разгладить бересту. Софья засмеялась, и вместе с ней засмеялся мальчик.
      - Крапивное семя,- задохнулась от гнева Добронега.- Как смеет этот грязный смерд приближаться к княжеской дочери? Вот к чему приводит школа дети бегают гурьбой, как котята, сразу и не поймешь, где боярин, а где холоп". Первым желанием княгини было схватить Мирошку за ухо да постучать лбом о стенку, чтоб наперед знал свое место.
      Однако, поостынув, Добронега подумала, что если эта дружба нравится Софье, пусть она продолжается. Может, потеплеет падчерица душой и хоть частичку этого тепла передаст ей, Добронеге. Будет веселой Софья повеселеет и Вячка. А это главное для Добронеги. Смерду же всегда можно будет напомнить, кто он такой, из какого навоза вышел. Ничего, пригладится, причешется, отряхнет с ушей солому и со временем неплохим слугой будет для той же Софьи.
      - Ты можешь привести его в терем,- разрешила Добронега падчерице. Вспыхнули радостью, засветились глаза девочки. Может, впервые за все последнее время она глянула на княгиню без хмурой подозрительности.
      Несколько раз приходил Мирошка в Софьину светлицу. Сначала очень боялся, стоял как вкопанный, шагу боялся ступить по гладким блестящим половицам. Маленькая княжна весело смеялась.
      - Ну что ты боишься? Беги за мной! Под присмотром кормилицы Тодоры дети начинали бегать, играть в прятки или разглядывали старые желтые пергаменты и даже пробовали читать их. Потом Софью вели обедать, а Мирошка шел к переписчику Климяте, вместе с которым он жил в его каморке. Кли-мята варил в глиняном горшке горох с мясом. Они брали деревянные ложки и начинали обедать.
      - Ешь, Мирошка,- заставлял мальчика Климята.- Тебе надо сил набираться, расти быстрей. Когда я умру, ты Полоцкую летопись дописывать будешь.
      В тихие летние ночи, когда небо на всю необъятную ширь было засеяно золотыми зернами звезд, Климята с Мирошкой взбирались на колокольню кукейносской церкви. Затихал город, замолкали людские голоса, лишь изредка перекликались вой, стоявшие на заборолах, и постепенно глубокий сон, словно теплый мягкий воск, склеивал веки. Только небо оставалось бессонным, живым.
      - Гляди, Мирошка,- переходя на шепот, говорил Климята,- гляди, сколько звезд горит над нами. Знать бы, что там, наверху, делается. Помру, а не узнаю. Жаль... Страшно мне. Порой чудится, что чей-то глаз глядит с небес прямо в душу, и не спрятаться от него ни за какими стенами.
      Он ненадолго умолкал, потом шепот раздавался дальше:
      - Кто зажег этот вечный огонь? В пергаменте эфес-ца Гераклита Темного написано: "Этот космос, один и тот же для всего сущего, не создал никто ни из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем, то загорающимся, то потухающим".
      Климята крестился, и Мирошка видел страдание на его лице. Так не похож был ночной переписчик перга-ментов на того веселого, улыбчивого, уверенного Кли-мяту, который утром учил детей в школе.
      - Страшно мне от мыслей таких,- признавался Климята Мирошке.- Не в божьей церкви, не на святой колокольне мысли такие греховные, дьявольские должны приходить, а в аду, в огненной смоле. Гераклит Темный давно, видать, в аду...
      Всплывал над Кукейносом, над рекой и туманными лесами легкий месяц небесный челн. Сначала он был ярко-красный, потом желтел и в конце концов становился серебристо-белым, как снег.
      - А почему месяц такой белый? - допытывался Мирошка у Климяты и, не дождавшись ответа, сам объяснял переписчику пергаментов: - Туда дикие гуси летят, как холода наступают. От их перьев и месяц белый. Так мне отец говорил.
      - Не верю Гераклиту Темному,- страстно молился, исступленно шептал Климята.- В троицу верю - в бога-отца, бога-сына и в святого духа. Верю тебе, слышишь, боже?!
      Он обессиленно, с мокрым от пота лбом вглядывался в ночной мрак, глаза его блестели, под ними трепетали суровые тени. Ответа ждал он, таинственного знака, какого-нибудь слова, но молчало небо, молчала ночь...
      Мирошке нравилось играть с маленькой княжной. Желтый песок, из которого возводится неприступная крепость, мотылек, превращенный воображением в страшного огнедышащего дракона, делают равными всех детей, где бы они ни родились - в богатом тереме или в крытой соломой землянке. Софье, чувствовал мальчик, тоже было интересно играть с ним. Она не знала многого из того, что знал Мирошка. Она была комнатным цветком, который боится холода и ветра, зноя и дождя.
      Мирошка учил княжну понимать язык природы, который он хорошо выучил в Горелой Веси, когда почти ежедневно бывал с Яковом в пуще. Земляные черви выползают наружу - к непогоде. Конь летом ложится наземь - перед мокрой погодой, зимой - перед вьюгой. В какую сторону спиной укладывается скотина, оттуда ветер дуть будет.
      Он не задумывался над тем, надо ли это все знать княжне или нет. Ему нравилось учить. Сам того не подозревая, он хотел быть похожим на Климяту, своего учителя.
      Добронега внимательно следила за играми детей. Каждый их шаг доносили ей челядницы. Княгиня с радостью отметила, что падчерица стала более веселой и ласковой.
      Вячка бывал в Кукейносе наездами. Брови его были подпалены возле походных костров, кожа на лице посмуглела, обветрилась.
      Узнав от жены, что дочь подружилась с мальчиком-смердом, князь велел привести Мирошку к себе в светлицу.
      - Ты кто? - спросил он мальчика.
      Мирошка от волнения словно язык проглотил. До этого времени князя Вячку ему приходилось видеть только издалека.
      Вячка сидел, не сняв с себя походного красного плаща. Кожаные сапоги его были запыленные, стоптанные.
      - Ты учишься у переписчика пергаментов Климя-ты? - встав, подошел вплотную к Мирошке князь. Мирошка несмело кивнул головой, ответил:
      - Учусь.
      - Какой же ты, брат, полочанин, если слово сказать боишься? - скупо усмехнулся Вячка.
      - А я не полочанин,- поднял глаза на князя Мирошка.- Я из Горелой Веси.
      - Откуда? Из Горелой Веси? Погоди-погоди... Это над Свислочью, в вотчине князя Рогволода? Так это тебя мой дружинник от волков спас?
      - Меня,- с облегчением выдохнул Мирошка.
      - Вон оно что,- засмеялся Вячка.- А у меня твой земляк есть. Сам тоже из Горелой Веси, а всем говорит, чтобы называли его Яковом Полочанином. В ловчие напросился.
      - Яков в Кукейносе? - не веря своему счастью, чуть не присел от удивления Мирошка.- Его же друцкие вой убили.
      - Жив твой Яков Полочанин. Таких, как он, ловких да быстроногих, убить непросто. Беги на конюшню к старшему конюшему Амельяну. Там они с Яковом коней готовят к завтрашней охоте.
      Отвесив князю низкий поклон, Мирошка стремглав бросился из терема. Ему хотелось петь, кувыркаться через голову. Яков нашелся! Яков рядом с ним, тут, в Кукейносе! По дороге в конюшню Мирошка чуть не сбил с ног седельничего Михаила и получил от него добрый подзатыльник.
      Яков с конюшим Амельяном заливали воском трещину на конском копыте. Конь был подвязан, подтянут веревкой к высокому столбу с перекладиной, и передние его ноги свисали, не касаясь земли. В больших конских глазах трепетал страх.
      - Яков! - крикнул Мирошка. Яков оглянулся и в один прыжок очутился возле мальчика, обнял его за плечи, крепко прижал к себе.
      - Братец ты мой... живой,- задыхаясь от волнения, говорил Яков.- Вот мы и встретились. А я думал, что один остался, что всех вас убили или в плен угнали. А где же мамка твоя?
      - Мамку волки загрызли,- печально ответил Мирошка, и слезы покатились по его загорелым щекам.
      - Ну, не плачь, не плачь,- начал успокаивать его Яков, готовый и сам расплакаться.- Будем вместе жить. Не бросим друг друга. Правда?
      - Правда, стрый,- кивнул головой Мирошка. Ему все никак не верилось в то, что он нашел Якова, что стоит рядом с ним. Возмужал, вырос Яков за это время. Плечи широко развернулись, руки и ноги налились силой, над верхней губой проклюнулся темный пушок.
      - Амельян, отпусти меня сегодня,- попросил Яков конюшего.- С брательником хочу поговорить. Братель-ник нашелся.
      Высокий длинноволосый Амельян окинул Мирошку ласковым синим взглядом, хитро подмигнул ему и сказал
      Якову:
      - Ладно, иди. Я уж как-нибудь один справлюсь. Только не забудь, что завтра на охоту едем.
      - Помню, Амельян,- радостно блеснул белыми зубами Яков.
      Они подошли к городскому валу, сели возле него, прислонившись спинами к твердой, как камень, потрескавшейся глине. Солнце хорошо разогрело ее.
      - Досталось нам с тобой,- кусая травинку, задумчиво сказал Яков.- Ты какую работу в Кукейносе делаешь? Кухаркам дрова подносишь?
      - Нет, Яков. Я в учениках у переписчика перга-ментов Климяты Однорука. Помогаю ему. А он чтению, письму и счету меня учит.
      - Чтению? - удивился Яков.- Надо же... Повезло тебе, Мирошка. Ну-ка почитай, что у меня на спине написано.
      Он поднял полотняную рубаху. Спина была исполосована темно-синими рубцами.
      - Что это? - вздрогнул Мирошка.
      - Розги,- хмуро сказал Яков, опуская рубаху.- Боярин Иван, вошь ненасытная, угостил. В рабстве я был, Мирошка, волом подъяремным был. Страшно вспомнить...
      Лицо Якова побледнело, он сидел сгорбившись, кусал губы.
      - А помнишь нашу пущу, Мирошка? - тихо спросил он, и глаза его посветлели.- Как ветер в ней шумел... Как дождь лил... Как снег падал... Помнишь?
      - Помню,- тоже чуть слышно ответил Мирошка и погладил руку стрыя. Кожа на руке была загрубевшая, шершавая.
      - Не вернуться нам туда... Не увидеть больше пущу^- с грустью глядел на высокий городской вал Яков.- Часто я в мыслях возвращался домой, особенно по ночам, когда вся челядь боярская засыпала. Дедам и отцам нашим легче было. Они знали, что, если умрут, их закопают в родной земле - в Горелой Веси. А нам и знать не суждено, кто и где наши кости в землю бросит... Да что это я разнюнился? - Яков мотнул головой, вскочил с бревна, подхватил, закружил Мирошку.- Вместе мы, брательничек. Вместе!
      Глаза Якова снова искрились весельем. Он высоко подбросил Мирошку, поймал, снова подбросил. Солнце плыло над Кукейносом. Белые облачка бежали друг за другом по синему небу. Высокий русоволосый вой поглядывал с заборолов на Якова и Мирошку, улыбаясь им. Он был молод, и ему, наверное, тоже хотелось побегать, побороться с кем-нибудь на мягкой зеленой траве. Но он только глубже надел, надвинув на самые брови, шлем и крикнул, встряхнув копьем:
      - Полоцк!
      И покатилось по всем укреплениям Кукейноса:
      - Менск! Друтеск! Рша!
      Мирошка с Яковом еще долго, видно, вспоминали бы Горелую Весь, но прибежала девчушка-челядница, запыхавшись, спросила:
      - Ты Мирошка, что у Климяты Однорука живет? Княгиня приказала найти тебя и привести к ней в светлицу. Пошли быстрее.
      Со страхом спешил Мирошка вслед за челядницей. Что нужно от него суровой княгине?
      Добронега сидела на мягкой зеленой кушетке, держа в руках белую пушистую кошку.
      - Вот ты какой, маленький смерд,- сказала княгиня.- Подойди ближе.
      Мирошка несмело сделал несколько шагов. При его приближении белая кошка выгнула дугой спину, угрожающе сузила зеленые глаза.
      - Ты не грязный? Не больной? - строго допытывалась княгиня.- С тобой почему-то любит играть княжна Софья. Я не запрещаю ей, но ты должен помнить, кто ты и кто она. Ты всегда должен об этом помнить.
      Она выпустила из рук кошку, встала с кушетки.
      - Сегодня княжне Софье захотелось сходить за городской вал, грибов поискать. С ней пойдут дружинники и ты тоже. Иди собирайся и помни, о чем я тебе говорила.
      Не хотелось Мирошке идти в лес - с Яковом еще не наговорился, да попробуй не выполни княгинин приказ. Взял он у Климяты Однорука плетеную корзину и ножик с желтой костяной ручкой. Софья и три вооруженных воя ждали его у городских ворот.
      Задумчиво шумел еловый лес, переговариваясь с ветром. Грибов было немного. Княжна нашла-таки один боровик, гордо показала его воям и Мирошке. Вой для приличия удивлялись находке, но по лицам их было видно, что нужны им эти грибы как собаке пятая нога. Если б не каприз княжны, сидели бы они теперь в гриднице, играли б в кости.
      Мирошка же, очутившись в лесу, вспомнил свою пущу, и так радостно забилось его сердце, что хоть песню запой. Он шел рядом с Софьей, учил ее, как надо искать грибы.
      - Каждому грибку надо поклониться, княжна,- говорил он слова, слышанные когда-то от отца.- Гриб прятаться любит. Под куст, под мох, под опавшую хвою забирается. Сидит там и посматривает на людей - найдут или нет? Спешки гриб не любит.
      На узкой тропинке увидел Мирошка битву рыжих лесных муравьев с синими жуками. Жуков было три, а муравьев неисчислимое множество. Они облепили ноги жуков, крылышки, не давая взлететь. Одного перевернули на спину и тянули в свой муравейник. Обессиленный жук только слабо шевелил усиками и уже не сопротивлялся.
      Мирошка, встав на колени, тихо позвал княжну Софью понаблюдать за борьбой.
      - Спаси жука,- сразу попросила Софья.- Муравьи съедят его. Спаси быстрее.
      Мирошка взял еловую лапку, начал осторожно смахивать, сметать муравьев с синего жука. Но не так-то просто было это сделать, рыжие разбойники мертвой хваткой вцепились в него.
      - Как у людей война,- сказал седоусый вой, тоже наблюдавший за этим неравным поединком.
      Княжна Софья устала, и дружинники решили сделать привал на лесной поляне. Седоусый разжег костер, срезал палочку, наколол на нее гриб, испек в огне, посолил и съел, достав соль из мягкой белой тряпочки. Он сидел, вытирая ладонью усы, как вдруг просвистела стрела и впилась ему в грудь. Дружинник упал лицом в костер.
      - Засада! - крикнул его напарник, схватившись за меч. Да и у него между лопатками уже торчала стрела.
      Княжна в ужасе закричала. Мирошка вскочил на ноги, испуганно озираясь. С десяток незнакомых людей в длинных белых плащах, на которые были нашиты красные кресты и мечи, окружали поляну. Один из них снова целился из арбалета. "Меченосцы",- догадался Мирошка и крикнул Софье:
      - Бежим, княжна!
      Софья побежала за Мирошкой, но меченосцы бросили веревочную петлю, подсекли княжне ноги. Она упала. Оставшийся в живых вой мужественно защищал княжну, отбивая удары многочисленных врагов боевой секирой, ремнем крепившейся к руке. Трех или четырех меченосцев он уложил на лесную траву, разбив им черепа, но вскоре и сам упал, обливаясь кровью. Ногой, обутой в железный башмак, меченосец наступил вою на грудь, широко взмахнул мечом.
      Онемевшая от страха, сжавшаяся в комочек княжна видела, как приближаются к ней враги. Желтобородый меченосец схватил княжну на руки, понес к коню, который стоял, оседланный, в глубине леса.
      - Бог послал нам дочь властителя Кукейноса,- сказал он своим друзьям.Скорее в Ригу. Епископ Альберт ждет нас.
      Спастись удалось одному Мирошке. Он и принес в город страшную весть.
      А через день вернулся из Пскова князь Вячка, веселый, шумный, привез княжне подарок - маленького бурого медвежонка, умеющего бить в бубен. Добронега, вся в черном, вышла князю навстречу с поникшей головой, припала к походному стремени, заплакала.
      Вячка, не сходя с коня, с недоумением глянул на княгиню:
      - Почему ты плачешь, Добронега? Княгиня стала на колени в горячий от солнца, сыпучий песок.
      - Далеко ты летал, князь, как чайка за море. Прости, если сможешь... Беда пришла в твой дом, беда великая. Нет твоей перепелочки ясноглазой.
      - Где Софья?! - побледнев, вскрикнул Вячка. В мгновение ока он соскочил с коня, обеими руками взял княгиню за плечи, повернул ее заплаканное лицо к себе.
      - У меченосцев... в Риге,- прошептала княгиня.
      - Эх ты! - Вячка оттолкнул от себя жену, и она упала на спину.- Не сберегла... Эх ты!
      Он выхватил меч, глубоко, по самую крестовину рукояти, всадил его в песок.
      На несколько дней словно онемел Кукейнос. Даже церковный колокол звучал слабо и неуверенно. Челяд-ницы в тереме переговаривались шепотом.
      Однажды под вечер бесшумно опустился подъемный мост и двое всадников в черных дорожных плащах, без оружия, если не считать кордов, засунутых за голенища сапог, отправились в сторону Риги. Лесная тьма поглотила их сразу же за Кукейносом. Тучи огромным серым щитом закрывали все небо. Пошел дождь, сначала мелкий, как маковые зерна, потом все чаще, гуще, и вскоре море воды обрушилось на лес, на болота, на всадников, нещадно подгонявших колючими шпорами своих коней.
      - Скорее,- только одно слово повторял передний всадник, врезаясь в мрак, в дождь. Спутник его молчал, сосредоточенно закусив мокрый рыжеватый ус. Это были Вячка и Холодок, и спешили они к епископу Альберту.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      I
      В Риге, на площади перед церковью святого Петра, разыгрывалась мистерия. Епископ Альберт со всем своим капитулом сидел в просторной крытой галерее возле церковной стены. Рядом с ним сидели граф Генрих из Штумпенгаузена, граф Кона из Изенбурга, много рыцарей-пилигримов из Вест-фалии и Саксонии, а также родной брат епископа Ротмар, который до прибытия в Ливонию был монахом Зегеберг-ского монастыря под Бременом.
      Уже трех своих братьев - Германа, Энгельберта и Ротмара - привез Альберт в Ригу. Род Буксвагенов твердой ногой ступил на землю Ливонии, землю пресвятой девы. Удача пока сопутствовала братьям. Все это, безусловно, шло от щедрот божьих, от неустанных молитв, с которыми Алейдис фон Буксваген, почтенная их матушка, обращалась к богу, выпрашивая у него счастья для своих беспокойных сыновей.
      На мистерию Альберт пригласил и самых первых христиан из местных жителей. Это были почти столетние Ила и Виэца из Икескалы. Их крестил еще сам Мей-нард, апостол Ливонии. Седоголовые, сухонькие, сморщенные, они сидели рядом, как два яблока, прихваченные неожиданным морозцем.
      Не забыл епископ и верных рижской церкви старейшин ливов и земгалов. Самым видным и самым богатым среди них был Каупа из турайдских ливов. Рослый, с копной густых волос и твердым взглядом серых усталых глаз, Каупа первым из местной знати стал на сторону римской церкви, добровольно отдал сына заложником в Тевтонию. Вместе с монахом Теодерихом Каупа ездил к папе Иннокентию III в Рим и получил от наместника бога сто золотых за верную службу церкви, а епископу Альберту привез подарок от папы - Библию, писанную рукой святого Григория.
      Были среди приглашенной ливской и земгальской знати христиане и язычники. В первую очередь для некрещеных язычников ставил Альберт мистерию - хотел посеять в слепых душах евангельское семя.
      Мистерию играли рыцари из епископской дружины, монахи Динамюндского монастыря и монастыря святой девы Марии, рижские купцы и ремесленники. Были показаны сцены из войн Давида, Гедеона и лицемерного царя иудейского Ирода.
      - Восславьте бога,- сказал актерам епископ.
      - Восславим, святой отец,- дружно ответили актеры.
      Перед самым началом мистерии лив Каупа спросил у Альберта:
      - Святой отец, правда ли, что в христианском раю нет тьмы?
      - Нет,- улыбнулся одними уголками губ епископ.
      - Только свет? Только день? - допытывался Каупа.- А хорошо ли это жить без тьмы?
      Теперь Каупа во все глаза глядел на бой Гедеонова войска с филистимлянами. Воины Гедеона были в тяжелых металлических латах, высоких блестящих шлемах, украшенных яркими павлиньими перьями. Они кололи врагов трезубцами и мечами, накинув на свои жертвы сплетенные из медной проволоки сети. У филистимлян были только веревочные пращи, в которые они закладывали камни. Гедеоновы воины, а они символизировали мощь римской церкви, уничтожили филистимлян, как стадо диких зверей. Альберт был доволен мистерией.
      - Генрих,- подозвал он молодого светловолосого клирика, переводившего ливам слова Гедеона и его воинов с латыни на местный язык. Клирик подбежал к креслу, в котором сидел епископ, склонил в легком поклоне голову:
      - Слушаю, монсиньор.
      Красивое белое лицо его покрылось ярким девичьим румянцем. "Юность счастливая пора",- подумал епископ, которому было уже под пятьдесят.
      - Генрих, сын мой,- сказал он клирику,- мистерия идет прекрасно. Я рад за наших актеров и очень рад за тебя.
      - Благодарю, монсиньор,- вспыхнул Генрих.
      - Когда закончится мистерия и наши гости, ливы и земгалы, покинут Ригу, зайди ко мне.
      - Обязательно зайду, монсиньор,- еще раз поклонился Генрих.
      Генриху было двадцать лет. В шестнадцатилетнем возрасте епископ Альберт привез его из Бремена в Ригу, чтобы посвятить в сан пастыря и дать ему церковный приход. Но священником можно стать лишь по исполнении двадцати одного года. Еще год, и Генрих, его любимый Генрих наденет сутану и понесет в эти дикие края негасимый свет проповеди ради Иисуса Христа и его любимой матери, пресвятой девы Марии.
      "Хорошим будет пастырем,- думал Альберт, любуясь стройной фигурой Генриха, вслушиваясь, как разговаривает он с ливами и земгалами.- Я не ошибся, я не мог ошибиться. Этот юноша с течением времени станет ценным бриллиантом в короне рижской церкви".
      Все, что делал в своей жизни епископ Альберт, он делал не спеша, хорошенько обдумав и взвесив возможные результаты того, что должно произойти. Когда его, бременского каноника, решили посвятить в рижские епископы, он испросил себе на обдумывание три дня, долго советовался с матерью, братьями. Он знал, что до него на Двине несли крест римской церкви Мейнард и Бертольд, епископы-неудачники, как мысленно называл их он. Оба лежат в мраморных гробницах в Икескальской церкви. Одной ногой ступили они на двинский берег, другая нога - пока что в Варяжском море. Он, епископ Альберт, ступит на эту землю двумя ногами, твердо ступит, врастет в нее.
      Посвящение его в епископы совпало со смертью папы римского Целестина III. Папа мучительно отдавал богу душу, не хотел умирать. Четыре дня лежал без движения, без единого слова, только глаза горели, как жар. И все-таки погасли глаза, и в окружении всей римской курии один из кардиналов священной коллегии встал перед его телом, трижды легонько постучал по лбу серебряным молоточком, трижды спросил: "Ты спишь?" Ответа не было, и папу Целестина объявили покойником, а на его место кардиналы избрали папой Иннокентия III и вручили ему символ папской власти, которым издревле считается тройная корона, или тиара. И сразу же неведомый до того миру Иннокентий стал единоначальником католической церкви, а еще епископом Рима, викарием Иисуса Христа, преемником князя апостолов, верховным священником католической церкви, патриархом западным, примасом итальянским, митрополитом-архиепископом римским, рабом рабов божьих. С его согласия, с его благословения и поехал Альберт в Ливонию, взял в руки меч духовный.
      Первое, что он сделал,- заложил город Ригу и перенес в нее из Икескалы епископскую кафедру. Ему просто необходимо было чувствовать за спиной море, всегда быть рядом с морем, ведь по морю каждую весну плыли к нему пилигримы, на которых он возлагал знак креста господнего.
      В Висбю, главном городе острова Готланда, за большие деньги он нанял каменотесов и кладчиков, и там, где речка Ридиня впадает в Двину, они построили торговые ряды.
      Он, епископ Альберт, понимал, что надо быть не только хорошим воином, но и хорошим купцом, и выпросил у папы Иннокентия III интердикт на земгаль-скую гавань, которая могла стать соперницей рижской гавани. Земгальской гавани заткнули рот, обрубили руки, и она вскоре зачахла, погибла, как дерево, лишенное земли.
      Шумела, весенним паводком бушевала мистерия. Столько страсти, столько ярких красок было в ней, столько божественного огня, что не только дикие язычники, но и христиане, и сам епископ были увлечены необыкновенным действом, разворачивающимся под хмурым рижским небом. На глазах у некоторых зрителей блестели слезы. Лив Каупа часто, взволнованно дышал, потом правой рукой схватил свой нашейный крест и, не отрывая взгляда от мистерии, поцеловал его.
      "Что может сравниться с нашей церковью? - рас-чувствованно думал епископ.- Она как негасимая звезда в слепой тьме, как скала среди океана. Разве в силах церковь православная, несущая учение византийских лжепророков, встать на пути римской церкви? Нет. Мы растопчем их еретические иконы, а их церковь-рабыня будет мыть ноги своей великой госпоже - католической апостольской церкви".
      Воины Гедеона подняли трезубцы и с боевым кличем ринулись на филистимлян. И тут ливы и земгалы в ужасе вскочили со своих мест и бросились врассыпную. Им показалось, что сейчас и их, язычников, начнут колоть и рубить беспощадные воины.
      - Остановитесь! - кричал Генрих.- Остановитесь! Вам не сделают ничего плохого! Куда же вы?!
      Однако только горстка язычников, и среди них Каупа, осталась на галерее. Остальные словно обезумели - бежали к городским воротам, пробовали перелезть через стену, прятались кто куда. Мистерия неожиданно и бесславно закончилась. Епископ был расстроен и рассержен.
      - Генрих, распускай актеров,- сухо приказал он молодому клирику.
      Как живуча поганская сила в этих людях! У них, наверное, не одна, а две души. Одна внешняя, видимая постороннему глазу. С ней, этой душой-маской, они едут в Ригу, приходят к нему, епископу, принимают крещение, молятся Христу. И глаза тогда у них, как у доверчивых маленьких детей. Тогда их глаза, как весенние ручейки, чистые, светлые, мягкие.
      Но живет в них еще одна душа, глубоко запрятанная, тайная, недоступная чужому глазу. Она словно обросла диким лесным мхом, звериным волосом. Она пахнет холодным дождем, снегом, болотом... Что на дне той души?
      От своих людей, от Каупы епископ знает, что, возвратившись из Риги домой, по старинному обычаю они собираются вместе, варят мед, пьют, а потом смывают с себя в Двине тевтонское крещение. Когда умирает кто-либо из близких, они с плачем хоронят его, говоря при этом: "Иди, несчастный, с этого печального света в лучший, где не хитрые тевтоны будут властвовать над тобой, а ты над ними". Они шлют гонцов в Кукейнос, в Полоцк, в Псков, к литовцам.
      Епископ подошел к Каупе. Старейшина ливов поцеловал ему руку. Епископ начертал над ним святой крест.
      - Как поживает твой сын в Тевтонии? - спросил Альберт.
      - Хорошо,- радостно ответил Каупа.- Богу каждый день молится, латынь учит, на лютне играет...
      Серые глаза лива вдруг потемнели, он тихо, словно у самого себя, спросил:
      - Скажи, святой отец, скоро ли вернутся домой наши сыновья?
      Такой поворот разговора не понравился епископу. Он подумал, что не стоило интересоваться сыном Каупы. У язычников, как и у детей, чувствительные души.
      - Ваших детей увезли за море, чтобы вы научились быть верными,- с расстановкой, глядя прямо в глаза опечаленному ливу, сказал Альберт.- Не все научились верности святому апостольскому престолу, а ты, Каупа, научился. И ты увидишь своего сына.
      - Скоро? - с надеждой, с болью вырвалось у Каупы.
      - Я поплыву набирать новых пилигримов и привезу твоего сына,- успокоил лива епископ и сразу же перевел разговор на другое: - Это правда, что двинских ливов называют вейналами?
      - Правда. Но я из турайдских ливов,- невесело ответил Каупа и отошел к своим соотечественникам.
      В глубоком раздумье смотрел епископ вслед ливу. Он думал о том, что ошибка его предшественников, епископов Мейнарда и Бертольда, заключалась в высокомерной тевтонской слепоте, не позволившей им в грозной, на первый взгляд, ливской стене разглядеть множество трещин и трещинок. Ливов много, это так. Но ливы ливам рознь. Есть вейналы и турайдские ливы. Есть Каупа, который верно служит Риму. И был Ако, фанатичный враг всего тевтонского племени. При одном воспоминании о нем епископ всегда задыхается от гнева.
      Ако был гольмским старейшиной, он тайно созывал всех ливов на реку Вогу, чтобы оттуда, дождавшись полоцкого войска, ударить по Риге. Тысячи вооруженных ливов шли к нему. Двое из недавно крещенных туземцев, Кириян и Лаян, захотели помочь тевтонам и отпросились у рыцаря Конрада, который, запершись, сидел в Икескале, чтобы он отпустил их на Вогу. Они поклялись подслушать все планы заговорщиков. Конрад отпустил их, но видел своих неофитов в последний раз. Ако, словно трехглавый змей, пронюхал, выведал об измене и приказал жестоко наказать отступников. Родные Кирияна и Лаяна отвернулись от них, и несчастным лазутчикам смоляными веревками оторвали руки и ноги.