Молодой человек в ковбойке подался назад, к дверям, намереваясь улизнуть, но Казаков крепко схватил его за плечо и потащил за собой. Шоферы на диване захохотали, они знали, в чем дело. Они все знали.
      В кабинетике Казакова, маленькой комнатке, где помещался стол, шкаф и два-три стула, так же ясно светило солнце и ветер доносил сложные химические запахи. Алексей наклонил голову, потянул носом, - пахло мятой и миндалем.
      - Петр Петрович, я могу идти? - спросил молодой человек в ковбойке, делая скучное, дурацкое лицо и кося глазами на дверь.
      - Не-ет, дорогой, ты садись, - ответил Казаков, - ты садись, кури.
      - Не курю и не курил никогда. Мне идти надо.
      - Говори начистоту, они тебя купили?
      - Не покупал меня никто. Чего меня покупать? - ныл парень, пытаясь скрыть улыбку и отворачивая хитрые белесые глаза.
      - Врешь! Я тебя покупал! - загремел Казаков.
      Нетрудно было догадаться, что разговор касается спортивных дел. Этот белоглазый - какой-нибудь вратарь, а Казаков - старый футбольный болельщик, честь завода и так далее.
      Казаков сердился:
      - Им, значит, чемпионов будут подавать на тарелочке, а мы будем спокойно смотреть. А ты хорош... тебя завод вырастил, выучил, а ты заводом не дорожишь. Готов бежать. Чем они тебя соблазнили?
      - Честное слово, Петр Петрович, ничем. Мне до ихнего завода ближе, почти пешком можно дойтить, а сюда пока доедешь по нашей дорожке, семь потов сольет. Условия не созданы.
      - Эх ты, "дойтить"! Учили тебя!
      - Я вообще правильно говорю, а сейчас от волнения и вашей несправедливости...
      - Что ж, прикажешь тебе машину дать? Персональную? "Условия не созданы"! Слушать стыдно!
      - Я могу остаться.
      - Мы тебя не держим. Мы нового центра нападения создадим, а тебе будет стыдно против своего завода играть. У нас вон Бирюков, какой центр нападения растет, дай бог каждому. И работник образцовый. Не пропадем. Будь здоров. А ты не спортсмен, ты торгаш. Подумаешь, умеет по мячу бить!
      - Петр Петрович, - взмолился футболист, - я останусь, не ругайте меня так. Только мне квартира другая нужна, у меня прибавление семейства ожидается скоро.
      - Квартиры не я даю, цех распределяет. Тебе уже давали.
      - Знаю, дали, - согласился парень. - Комната-десятиметровка.
      - А у нас еще есть живут в сараях, на подселениях, чуть ли не в будках. Иди, брат, и подумай над собой, пока не поздно... А ты говоришь, я плохой администратор, - обратился Казаков к Алексею, когда за парнем закрылась дверь.
      - По-моему, ужасный, - засмеялся Алексей.
      - Давай перекурим это дело, - предложил Казаков.
      Пока Казаков объяснялся с футболистом, дверь в его кабинет несколько раз открывалась. Заглянула Лидия Сергеевна и тихо притворила дверь. Главный энергетик зашел, сказал Казакову: "Улучи время, спустись ко мне". Звонил телефон, приносили бумаги на подпись.
      - Идем, мне в цех пора, от телефона подальше, - сказал Казаков.
      - Ты хвастался, что ты теперь из кабинета руководишь.
      - Руковожу из кабинета не хуже других, а как же... - И Казаков с видимым удовольствием повернул ключ в дверях своего кабинета, оставив его торчать снаружи. - А ты к Баженову иди, к парторгу. Я думаю, ты сумеешь договориться с ним, он тебя поддержит. Хочет, чтобы было лучше, чем есть, и думает, когда говорит.
      - Я с ним встречался на ярославском заводе, когда практику проходил. Он там работал, молодой был.
      - Идет время! - проговорил Казаков.
      Казаков пошагал по лестнице вниз, крикнув: "Освободишься, приходи ко мне, обедать будем в половине второго!" Алексей пошел к парторгу.
      Парторг Баженов был для Алексея человеком, с которым "когда-то встречались". А это для нефтяника-переработчика не пустые слова, они означают, что вместе пускали установку, цех, осваивали новый процесс или из старого выжимали что можно и нельзя. Вместе волновались, не спали, несли вахту, а то и гасили пожар, потому что, как известно, "нефть загорается, а водород взрывается".
      Баженов был молодым инженером, когда Алексей проходил студенческую практику. Баженов тогда бился над одним сложным и токсичным процессом. Нужно было дать новое масло двигателям. Когда наконец наладили процесс, масло не смогли откачать: отказал насос. Алексей в этой работе по молодости не участвовал, только наблюдал и восхищался упорством и какой-то тихой настойчивостью Баженова. Но насос помог наладить, это была дорогая сердцу Алексея механика, он догадался, в чем загвоздка, насос стал качать. Тогда еще шесть коров отравились, попили случайно водички, которая приятно пахла. Скандал поднялся из-за этих коров, тихого Баженова замучил следователь. Алексея тоже вызывали. Он сказал следователю: "Такое важное масло мы получаем, а вы шесть коров пережить не можете". А на вопрос, кто виноват, Алексей ответил: "Коровы виноваты".
      Баженов был подтянутый человек с очень яркими светлыми глазами на загорелом лице. Загар был красноватый, как у всех светлокожих, светловолосых людей. Волосы его выгорели добела. Он встал, вышел из-за стола, крепко пожал Алексею руку. Его движения отличались простотой и сдержанностью физически тренированного человека. Годы прибавили значительности его лицу.
      - Как теперь вас величать? - спросил Баженов, с радушием глядя на Алексея. - Вспомнил: Алексей Кондратьевич. Изотов. Так что, коровы виноваты?
      Значит, он тоже помнил.
      Баженов указал на кресло у стола. Алексей сел.
      - Давно это было.
      - Давно, - согласился Баженов. - Помните, как вы насос наладили? Я вас часто вспоминал, мне интересно было, что из вас получилось, из студента-мальчика.
      - Получился дядя, - ответил Алексей.
      - Потом вдруг узнаю, что вы директором на одном из заводов комбината. Вот так мальчик-механик! Не ожидал. Ну, думаю, какие штуки в жизни не бывают! Судьбы у людей неожиданные. А сегодня вдруг вы здесь...
      Баженов сидел за столом прямо, не позволяя себе ни откинуться на спинку кресла, ни прислониться к столу. Держал в пальцах папиросу, как будто собирался спросить у Алексея разрешения закурить. На письменном столе у него был порядок, пачки справочников, пачки бумаг. И Алексей, который любил сидеть на стуле развалясь и вытягивать ноги вперед, выпрямился, одернул пиджак, вынул из кармана блокнот, собираясь докладывать, зачем он приехал на завод.
      Баженов остановил его.
      - Алексей Кондратьевич, извините за нескромность, что заставило вас стать простым научным сотрудником? Какие-нибудь особые обстоятельства? Или вас прибило к тихой гавани после больших дел?
      Вопрос был задан дружески, но это была пилюля. Не первая, слава богу, за то короткое время, как Алексей стал "простым научным сотрудником". Казаков тоже недоумевал и шумел. Но Алексей был убежден; что поступил правильно.
      - Институт дает мне возможность заниматься моей темой, - сказал Алексей.
      - А чем вы хотите заниматься на нашем заводе? - мягко спросил Баженов.
      "Он меня жалеет, черт возьми, - подумал Алексей. - Чепуха какая".
      - Повышением производительности каталитического крекинга, - отчеканил Алексей.
      - Что ж, добро.
      Нужно бензина выпускать больше. И нужно, чтобы он был лучше. Сделать это предстоит на существующих установках, на трех громадинах, которые были видны из окна кабинета Баженова и которые Казаков показывал Алексею с обрыва. Вот, грубо говоря, в чем состояла техническая задача Алексея на заводе.
      На заводе об этом тоже думали и... делали. Разумеется, делали, ведь не ждали, пока приедет из Москвы товарищ Изотов. Делали и будут делать. Однако...
      - Скрытые мощности - коварная штука. Вы их вскроете и уедете победителем, - сказал Баженов, - а цеху немедленно увеличат план.
      Да, надо помнить, что на заводе один могущественный бог - план. Если план выполнен и немного _перевыполнен_, только немного, все хорошо. Это премии, благополучие и веселое настроение всех, от начальника цеха до уборщицы.
      - Начальник цеха сто раз передовой, он хочет выполнять план и может оказаться против новой техники. А вы явитесь нарушителем спокойствия, не так ли? - Баженов засмеялся. Он вспомнил начальника цеха, с которым будет работать Алексей.
      - Прогресс неодолим, - заметил Алексей.
      - Бесспорно. Я лишь говорю о трудностях, с которыми вы столкнетесь. А может быть, и с сопротивлением.
      Алексей улыбнулся.
      - И все же прогресс неодолим.
      - Видите ли, - сказал Баженов, - всякая реконструкция - это ломка. Всякая ломка болезненна. Рабочий, привыкший к определенной системе работы, поддержит реконструкцию, если она будет доведена до конца и даст видимые и ощутимые результаты. К сожалению, мы часто начинаем и бросаем и тем самым порождаем настороженность и недоверие.
      - Это правильно, - сказал Алексей. - Вам остается только поверить, что другой задачи у меня нет и не будет.
      - Вы человек настойчивый, - рассмеялся Баженов, - и я в вас верю. Еще с тех далеких времен. А что такое повышение производительности труда - это мы все хорошо знаем.
      - Я тебя жду! - крикнул Казаков, занимавший весь просвет в двери своего кабинета. - Пора обедать!
      Алексей стукнул его по плечу.
      - Я готов, старик.
      - Что Баженов?
      - Встретил хорошо, немножко припугнул.
      - Понятно. А я голодный как дьявол. Утром меня покормили очень слабо, пожаловался Казаков.
      Они вышли из заводоуправления на мягкий от жары асфальт. У Казакова был вид человека, который не знает, то ли ему лечь спать, то ли пойти в кино, то ли выпить кружку пива.
      Он окликнул кого-то.
      - Тима, как вчера?
      - Хозяин проиграл. А ты что же?
      - У меня друг приехал.
      - Преферансисты наши, - пояснил Казаков. - Скажу тебе, мы с директором заядлые преферансисты. Ты не начал играть?
      - Нет.
      - Эх ты! - разочарованно протянул Казаков.
      Столовая, представляла собой маленькую комнату, где было четыре-пять столиков, покрытых голубоватыми крахмальными скатертями. В углу стояло старое, с подзеркальником, зеркало, отражавшее широкие спины обедавших.
      В комнате было тихо, негромко позвякивали приборы о тарелки, негромко переговаривались обедающие. Притих и Казаков.
      Алексей не сразу увидел, что в углу, один за столиком, обедал директор. Вот я ем лук со сметаной, казалось, говорил директор, вот сейчас я буду есть окрошку с луком, потом отдельно сметану, потом компот, то есть я сейчас на ваших глазах делаю то же, что и вы, но боже вас всех упаси помешать мне, зашуметь, заговорить между собой или обратиться ко мне с каким-либо делом или вопросом. Я обедаю.
      У директора было бульдожье, смуглое и значительное лицо, усталые, хмурые глаза, мешки под глазами, волосы, не поддающиеся гребенке, пухлые руки. Он не был старым, но его возраст определить было трудно. Может быть, ему не было и сорока лет. Было видно, что спортом он не занимался, тело его в помятом сером костюме с широкими рукавами было грузным.
      Он был важным, он хотел быть важным, это было ясно.
      "Если ты умеешь руководить заводом, то на кой черт тебе такая важность?" - иронически подумал Алексей.
      Принесли винегрет, любимое блюдо Алексея со студенческих лет. Винегрет пахнул огурцами, засоленными в бочках, был заправлен подсолнечным маслом и уксусом, и хлеб был свежий, ноздреватый, нарезанный большими ломтями. Алексей с удовольствием начал есть, а когда снова посмотрел в угол, директор прикладывал салфетку к губам и поднимался со стула. Он медленно поднялся, медленно пересек крошечную столовую и удалился.
      В это время со двора послышались удары, размеренный стук железа по железу.
      - Шаги командора, - сказал Казаков.
      Все громко засмеялись. Так смеются после вынужденного молчания. И заговорили, зашумели, столовая сразу стала похожа на автобус, в котором утром ехали на завод.
      - Олечка, еще винегрету, - попросил главный энергетик.
      - Эх, пивка бы холодненького, - сказал Казаков. - Олечка, раздобудьте.
      - Нету пива, есть лимонад и Минводы, - ответила дебелая официантка, которая тоже стала разговаривать, шутить, быстрее бегать с тарелками, предлагать блюда. - Есть творожок со сметаной, хотите? - спрашивала она у всех. - Свежий, с ледника.
      Еще входили люди. Теперь все места были заняты.
      - Чертежи даются по ходу пьесы, - высоким голосом говорил человек в голубой куртке на молниях.
      - Неизвестно, сколько действий в пьесе, - громко сказал Казаков и шепнул Алексею: - Наш дурачок академик.
      Алексей улыбнулся.
      "Академик" стоя допил компот, надел темные очки и ушел.
      - Когда я просился в академию, мне сказали: "А работать кто будет?" сказал Казаков.
      Все опять засмеялись. Нефтяная академия, куда посылали на усовершенствование, была неисчерпаемой темой для шуток. Склочников, дураков, чересчур обидчивых пытались сплавить с производства в академию. Академию недавно закрыли, но вспоминали ее по-прежнему.
      В дверях показался Баженов, увидел, что много народу, помахал приветственно рукой и ушел.
      - Здесь есть место, позови его, - сказал Алексей Казакову.
      - Он пошел обедать в общий зал, - ответил Казаков.
      11
      Нефтеперерабатывающий завод - это прежде всего трубы, белые и черные, широкие и узкие, одни низко над землей, другие подняты высоко, сотни километров труб, в некоторых местах они стягиваются в замысловатые пучки и расходятся дальше по сложному и необозримому плану. Под землей труб еще больше, фантастическая паутина.
      Завод поражает мощью и красотой. Огромные, высоченные колонны, множество странных, необычных на вид сооружений, гигантские серебряные резервуары различных форм, вплоть до совершенно круглых, и все это располагается не в дымных, закрытых, низких цехах, а привольно раскинуто, открытое, белое, сверкающее под голубым небом на зеленой травке, обвеваемое ветрами, обмываемое дождями.
      Кругом безлюдно - характерная особенность современного нефтеперерабатывающего завода, на аппаратных дворах мелькают два-три человека. Но люди есть, и пока еще немало, и для них-то и развешаны, прибиты, нарисованы многочисленные предупреждения: "Кури только в специально отведенных для этого местах", "Отбирай пробу только в рукавицах".
      Плакатов, предупреждений, правил и лозунгов очень много. Некоторые устрашающи. Почти все начинаются словом "Помни!". Почти все наглядно показывают, что неосторожность ведет к взрыву, пожару, отравлению, гибели. В сотнях вариантов сообщается, что "нефть загорается, а водород взрывается". Помни, помни, где ты находишься, помни, помни, помни.
      Энтузиазма по поводу реконструкции, предложенной Алексеем, в цехе каталитического крекинга не было.
      Алексей понимал: цех выполнял план как надобно, на все сто два процента. Это не всегда удавалось, но к этому стремились. Это сулило безмятежность, насколько она возможна среди огня и газа. Жизнь текла спокойно. Но это было нехорошее спокойствие.
      То, что называется "увеличить производительность", в каждом случае означает разное. Для каталитического крекинга это означало брать хуже сырье и давать при этом больше бензина высокого качества, с высоким "октановым" числом, как говорят техники.
      "Дадим стране больше бензина!" - висели лозунги на заводе. Комсомольцы следили за тем, чтобы эти лозунги хорошо висели, чтобы их не мочил дождь, не срывал ветер. Комсомольцы ходили по заводу и подставляли баночки и подносики везде, где можно было предположить потери нефти и нефтепродуктов. Эти баночки сберегали государству десятки тысяч рублей. Так экономил хозяйский глаз.
      Инженерная мысль искала резервы в главном, в самих установках, которые должны были работать интенсивнее, должны были "увеличивать производительность".
      Существующие понятия проектной мощности в действительности, когда машина из рук творца - человека, создающего ее, - переходит в руки, теплые, живые руки другого человека, который будет ею пользоваться, почти всегда рушатся. Оказывается, тот, кто создавал и строил, запрятал в глубь своей машины то, что называется запасом прочности. Иногда это называют еще скрытыми мощностями. Ни в каких проектах этого нет. И тот, кто взял эту машину, непременно найдет секрет, если будет искать, конечно.
      А он будет искать, в этом можно не сомневаться...
      Алексей каждый день ходил в цех, часами сидел в операторной, смотрел по приборам, как работает установка. Он почти ничего не спрашивал, ходил, изучал вахтенный журнал, записывал. К нему привыкли. К его сосредоточенному молчанию, к его высокой фигуре в сером комбинезоне. Он лазил по установке повсюду, смотрел, трогал руками. Он любил запахи масла, горячего металла, мазута. Поднимался высоко, на десятый этаж крекинга, откуда виден весь завод и дальше река, лес, поля, и там обдумывал свои предложения, даже писал, прислонясь к ржавым перилам.
      В операторной была постоянно сухая жара и усыпляюще стрекотала аппаратура. Алексей оставался и с вечерней и с ночной вахтой, хотя потом признавался себе, что в этом не было необходимости.
      Начальник цеха Рыжов, плотный, коренастый человек средних лет, с острыми, дерзкими глазами, крикун, сквернослов и скандалист, известный рыболов и охотник и, как говорили одни, "молодец", другие - "сукин сын и разбойник", обращался с Алексеем вежливо и осторожно.
      Казаков смеялся:
      - Если Рыжов с тобой такой вежливый, будь начеку.
      А сам Алексей однажды слышал, как Рыжов сказал о нем своему старшему инженеру Крессу, тихому человеку с детской улыбкой:
      - Ходит здесь, шпионит. Ты его не задевай.
      Говорить это самому застенчивому и безобидному человеку в цехе было по меньшей мере смешно. Кресс не только никого не мог задеть, он сам был совершенно беззащитный человек, не от мира сего, из тех, кого забывают включить в списки на награждение, кто в отпуск уходит зимой, а не летом и все блага при распределении получает в последнюю очередь. Кресс не умел постоять за себя, только моргал глазами, большими, черными южными глазами на маленьком личике и улыбался. Долгое время он жил чуть ли не в подвале и никому не жаловался, ничего не просил, даже скрывал это обстоятельство, пока Рыжов не проведал и не помог инженеру с квартирой.
      Рыжов никому не давал Кресса в обиду, заботился о нем, как нянька. Злые языки говорили; что он неспроста так держится за Кресса, у Кресса золотая голова, и это не Кресс спокойно живет за широкой спиной Рыжова, а, наоборот, Рыжов припеваючи живет за Крессом. Рыжов был практик, хотя и старый и опытный, а современная техника - это современная техника, тут глоткой и нахальством не возьмешь. Тут думать надо, а думает у Рыжова Кресс.
      Крекингом нефти, производством бензина занимался Кресс, и в этом на него можно было полностью положиться. А Рыжов тем временем перекрашивал все строения своего цеха в розовый цвет, чтобы его хозяйство было далеко видно, чтобы выделяться среди других, красивших стены в менее игривые цвета. Рыжов занимался бытовыми делами, интересы своих рабочих он защищал громко и свирепо, даже когда это было совершенно не нужно. Рыжов ругался с ремонтниками, требуя ускорения ремонта, с главным механиком они были злейшие враги. Рыжов добивался собственной ремонтной службы при цехе, вне подчинения главному механику.
      В субботу Рыжов старался пораньше удрать с завода, торопясь на рыбалку. Он мог рыбачить спокойно, знал, что Кресс и в воскресенье приедет из города на завод посмотреть, как идут дела.
      С потерями нефтепродуктов Рыжов боролся хуже всех, об этом сообщала комсомольская "Молния", висевшая перед воротами завода. Посадками деревьев Рыжов тоже плохо занимался, а цветы на территории его цеха вовсе не росли. И это несмотря на строжайшее распоряжение директора об озеленении завода, несмотря на многочисленные лозунги и призывы "Создадим завод-сад!", несмотря на энергию и старания комсомольцев, которые этим занимались.
      - Я не Потемкин, - острил Рыжов у себя в кабинете перед Крессом, Алексеем и Казаковым. - Зачем я буду сажать цветы, туды их растуды, когда у меня еще сто дыр незалатанных?
      - А все-таки, дорогой, - вмешивался Казаков, - там у тебя будка такая страшная стоит, ты ее убери. Несолидно.
      - Что, я ее на себе увезу, что ли? Трактор пришли.
      - Пришлю.
      - А где я буду инструмент хранить? Я же к себе слесарей забираю.
      Это была навязчивая идея Рыжова - создать собственную бригаду ремонтников, не зависеть ни от кого. Но пока что ему этого никто не разрешил.
      - Нет же у тебя пока слесарей, - сказал Казаков.
      - Вот что, дорогие начальники, вы своими высокими подписями приказы визируете, а потом сами эти приказы не выполняете. Так нельзя, дорогие товарищи, - запальчиво говорил Рыжов.
      Кресс своими круглыми влажными глазами не отрываясь смотрел в разбойничью рожу начальника цеха и улыбался, приоткрыв рот. В Рыжове было все то, чего не хватало Крессу.
      Постучав, вошел механик Митя, молодой парень в соломенной шляпе яично-желтого цвета, в клетчатой рубашке со свежими пятнами мазута. На заводе считалось особым шиком ходить таким перемазанным, в клетчатой рубашке и в соломенной шляпе.
      - Я приказал собрать слесарей, - загудел Рыжов.
      - Я дал указание, - ответил механик.
      - Если бы вся соль была, чтоб дать указание... - сладко и грозно сказал Рыжов. - А почему у тебя рабочие бросили инструмент и ушли?
      - Я не знаю, - ответил механик.
      - А почему я знаю?
      - Вы начальник, вам доложили.
      - А тебе почему не доложили?
      Молодой механик тряхнул чубом, налился краской и сказал:
      - Вам легко говорить, а мы делаем.
      - Я тебе прощаю твои дерзости, - величественно произнес Рыжов, - потому что ты еще мальчик, дитя природы. Сын степей.
      - А вон слесаря идут, - радостно, желая выручить механика, сообщил Кресс. - Идут все как один.
      Но Рыжову еще было мало, он продолжал:
      - Я ведь твою работу знаю, я в твоей шкуре был. Ты с механиками, со слесарями сжился, ты для них Митя. Вот тебе и не доложили, вот ты и потерял бразды правления. Вот мы уже и рабочих собрать не можем, когда нам надо. Он тебе завтра насос остановит, а ты будешь ходить в своей шляпе.
      Кресс сказал:
      - Никто ничего не остановит, отпусти человека, работать надо.
      - Вот я и говорю, надо выполнить тот объем, который я указал, а торжественного собрания для этого не надо.
      И генеральским жестом Рыжов отпустил механика. Он очень любил такие спектакли.
      В цехе заметили, что в присутствии Алексея начальник становится особенно буйным, показывает свой нрав.
      Вот вошел тощий человек со свисающими на лоб волосами и сказал уныло:
      - Дайте людей. Восемь человек.
      - Идите жалуйтесь на меня директору, восемь человек я выделить не могу. Приказ, который вы мне сейчас начнете тыкать, писался год тому назад, - с каким-то адским весельем в голосе начал Рыжов.
      - Если не восемь, дайте четыре, - сразу сбавил проситель.
      - Что ж мы будем рядиться? Я не могу остановить производство.
      - А другие цеха дали. Что они, хуже вас?
      - Хуже. Ведь не директор писал этот приказ, а вы его готовили, он подписал. У меня в цехе семь музыкантов, один раз у трибуны прогудят, а мы им среднюю зарплату платим. А поставьте дело так, чтобы рабочие после работы оставались.
      - Я простой инструктор, я не решаю.
      - Вы соберете, а они у вас спят на лекции.
      - Бывает, что спят.
      - У нас еще очень много работы ради работы. Создают искусственные трудности, а потом думают, как их ликвидировать.
      Алексей улыбнулся. Рыжов сидел с каменным лицом.
      - Дайте хоть четыре человека.
      - Доложите директору: Рыжов людей не дал.
      На лице инструктора мелькнуло подобие улыбки; может быть, в душе он был согласен с Рыжовым, но вышел он со словами:
      - И доложу.
      Рыжов откинулся на стуле, искоса взглянул на Алексея, понимает ли товарищ Изотов, с кем имеет дело, нас голыми руками не возьмешь. Алексей понимал и без этих фокусов, что предстоит работа нелегкая. Ведь не уезжать теперь ему на другой завод оттого, что Рыжов, шельма, все шутит неискренне: "Мы наши мощности скрывать не собираемся". А на лице откровенно написано: "Гулял бы ты, милый человек, подальше".
      - Вот, - обратился Рыжов к Алексею, - какой перевод государственных денег. А беременные и кормящие... - Рыжов повысил голос. - Когда вот так, с ножом к горлу, требуют от нас людей на всякую ерунду, лекции слушать, даем исключительно беременных и кормящих матерей. Я не виноват, если у меня сейчас беременных нет. А когда они есть, пожалуйста. Берите.
      Рыжов старался разговаривать с Алексеем на отвлеченные темы. Из осторожности даже перестал ругать главного механика, которого вообще крыл без стеснения. И еще любил расспрашивать: "А как в Америке?"
      Алексей уже несколько раз говорил Рыжову, что в Америке не был, но Рыжов не обращал на это внимания.
      - Я тоже не был, ничего не значит. Но знаю, что там ремонтной службы нет совсем. Там фирма меняет оборудование. Но у нас надо сделать, как я говорю. Нам надо иметь своих ремонтников. Иначе мы задерживаемся на ремонте, мы садимся на зарплате, мы садимся на плане. И я не ставлю это в вину ремонтному цеху, их слесарь не заинтересован в досрочном ремонте, а наш будет заинтересован.
      На столе у Рыжова лежали технические журналы, стояла колба с кипяченой водой, серебряный кубок-приз, ведомости, которые Рыжов подписывал с постоянным ворчанием.
      - Назови его механиком - тысяча рублей, назови его мастером - тысяча триста. Вот и весь фокус. Штаты, штаты и штатная дисциплина. И все это еще ничего, все это я еще могу пережить, пока не вспомню Скамейкина.
      Скамейкин был хитрый старик, грязный как дьявол, по специальности слесарь, но находившийся в цехе в должности завхоза.
      Придя утром в цех и узнав у дежурного, как прошла ночь, как работали установки, Рыжов первым делом вызывал Скамейкина.
      И начиналось.
      - Почему сегодня, товарищ Скамейкин, автомашины простаивали? И шоферы спали в кабинах? Где вы были в девять часов, товарищ Скамейкин?
      - В завкоме, - не моргнув голубым бесстыжим глазом, отвечал Скамейкин.
      - Идите распорядитесь насчет машин.
      Скамейкин, шаркая высокими сапогами, в которых он ходил и зимой и летом, удалялся.
      Спустя некоторое время Рыжов высовывался из своего кабинета в коридор и кричал:
      - Скамейкин!
      Горемыка Скамейкин являлся.
      - У вас, конечно, ума не хватит, что лопата должна быть с черенком. Где бы мне хоть раз в жизни найти завхоза, чтобы он лопаты с черенками имел, чтобы он деревья белил?
      Скамейкин, опустив голову, печально смотрел на свои пыльные сапоги.
      Рыжов собирался начать посадки, убрать немного территорию своего цеха, потому что на последней оперативке директор пообещал прийти проверить, покончил ли Рыжов с грязью вокруг крекингов.
      Рыжов говорил, что "наводить марафет" не его дело, а обязанность дворового цеха, но директора слегка побаивался.
      И вот он спрашивал теперь у Скамейкина с непередаваемым ехидством:
      - Почему у тебя на пятидесятом году жизни лопаты отдельно, а черенки отдельно?
      Скамейкин молчал.
      - А сколько у нас граблей?
      - Четверо.
      - А где они?
      Скамейкин почертил сапогом по дощатому полу.
      - Ну?
      - Я сейчас поищу, я сейчас в тую сторону пойду.
      - Ты сейчас ни в какую сторону не пойдешь.
      Скамейкин безмятежно смотрел на начальника: ни в какую, так ни в какую.
      Но грабли были нужны Рыжову.
      - Иди, товарищ Скамейкин, ищи, только лучше ищи.
      Скамейкин возвращался не скоро. Он умел исчезать из поля зрения Рыжова очень надолго. Потом он приплетался ни с чем.
      Раньше в цехе был толковый завхоз, но эту должность упразднили. Приходилось крутиться. Скамейкин тем был хорош, что числился он слесарем, платили ему зарплату, правда, выше, чем настоящему завхозу, зато, в случае если бы пришла комиссия, Скамейкин изобразил бы из себя слесаря.
      - А вы хоть догадались, товарищ Скамейкин, выписать на складе пятьдесят пар рукавиц?
      Скамейкин поворачивался, плелся выписывать рукавицы, а Рыжов чертыхался и поминал всех святых. И если Алексей был поблизости, то украдкой поглядывал на Алексея.
      Рыжов был человек инициативный и хозяйственный, и, хотя на заводе его многие не терпели, в цехе рабочие и инженеры его любили и уважали. Они привыкли к его резкости, его остроты им нравились. Говорили: "Ну, цирк!"
      И уж Рыжов старался вовсю, чтобы был цирк.
      По телефону он всегда кричал:
      - С кем говорю?
      По ту сторону провода называли фамилию.
      - А ты кто? - спрашивал Рыжов.
      Там отвечали.
      - Ах, кочегар? А я по твоему голосу решил, что ты замминистра.
      Те, кто были в кабинете или слышали крик Рыжова в коридоре, улыбались: "Наш дает!" Рыжов был "наш". И хотя он очень любил в субботу удирать на рыбалку, он кровью был спаян с этими крекингами, с этими людьми.
      Рыжов орал в цехе в свое удовольствие, грозил судом, и преисподней, и лишением премии, но однажды Алексей обратил его внимание на какую-то мелкую неисправность, и Рыжов надулся, несколько дней обходил Алексея, как заразного. - Когда Алексей высказывал Рыжову свои технические соображения, тот только покачивал крупной головой. "Ох, реконструкция!" - вздыхал Рыжов, и это было похоже на проклятие.
      Сейчас решали, с чего начинать реконструкцию. "Если начинать", поправлял Рыжов. Он все еще не определил своего отношения к реконструкции, но знал, что лично ему эта реконструкция доставит много хлопот. Он стал проводить на заводе гораздо больше времени, чем обычно, и Алексей понимал, что этот начальник цеха, сидящий в своем дощатом кабинетике на фоне спортивного кубка и колбы с водой, может оказаться тяжелым препятствием.
      Алексей составил докладную записку, где перечислил, какое потребуется новое оборудование. Рыжов читал записку с ужимками, с кряхтеньем: "Ох, реконструкция!" - и звал Скамейкина отводить душу.
      А Скамейкин, хитрый старик, тоже научился от своего начальника стонать: "Ох, реконструкция!"
      Требования на новое оборудование были столь велики, что-Рыжов, видимо, не особенно верил в их реальность.